В своих ожиданиях и грезах мы видим сбывание в том, в чем оно на самом деле не состоит, и не видим его в том, в чем оно только и может заключаться. О чем бы мы ни мечтали в качестве своего сбывания, оно — сбывание — в другом.

В случаях же, когда мы, казалось бы, желаем именно сбывания (или того, в чем оно действительно состоит), мы желаем его притворно.

Такое положение дел удивительно, но вполне объяснимо. Специфический и принципиальный момент самой природы желания или стремления заключается в том, что, желая чего-либо или стремясь к чему-либо, мы обращены к его внешней стороне.

Это не вызывает никаких проблем, когда предмет нашего желания — нечто прикладное. Однако сбывание, увы, не может заключаться в извлечении пользы и увеличении комфорта. Определенный уровень последнего может быть лишь условием сбывания. Хотя как дух дышит, где хочет, так и сбывание может подчас произойти в самых некомфортных условиях.

Желая чего-либо, мы обращены к его внешней стороне

Проблема возникает, когда мы мечтаем о неутилитарном — о том, что значимо само по себе. И состоит она в том, что, мечтая о неутилитарном, мы устремлены к тому, чего у него нет или что является в нем минимально существенным, — к его относительным смыслам. Мечтая о неутилитарном, мы — самим этим мечтанием — превращаем его в утилитарное. В своих глазах, разумеется.

Если я мечтаю о любви, я предполагаю, что она добавит в мою жизнь ярких красок. Если у меня есть поползновения к тому, чтобы стать более открытым, я надеюсь, что открытость принесет мне те или иные бонусы, причем «мне» в данном случае — как закрытому (отдельному) существованию. Если я желаю «по капле выдавливать из себя раба», я рассчитываю что-то от этого получить — что-то, помимо самого освобождения (помимо свободы самой по себе). Ключевое слово здесь — рассчитываю. Нет желания, нет мечты и нет стремления, в которых не было бы расчета. Расчета что-то извлечь из того, чего мы желаем, о чем мечтаем и к чему стремимся.

Правилом, согласно которому всякое желание обращено к внешним, относительным аспектам желаемого, задаются рамки, границы области желаний. Однако мы почему-то стараемся не замечать этих границ. Мы готовы желать не только того, что желать приемлемо или уместно, но и того, что не укладывается в саму сущность желания, состоящую в том, чтобы желающий что-то получил для себя, когда желаемое придет или наступит. Разумеется, в таких случаях мы всего лишь мы водим самих себя за нос, устраиваем перед собой подобие спектакля или даже цирка. Хотеть можно только того, что мне что-то даст. Желая ничего мне не дающего, неприкладного, я занимаюсь самообманом. Втайне от себя я намереваюсь получить от него куда больше, чем от прикладного.

Когда о чем-то мечтаешь, смотришь на то, о чем мечтаешь, извне, то есть воспринимаешь его применительно к себе. Волей-неволей желаемое рассматривается в разрезе «что оно есть для меня». Желая, мы, по сути, желаем владеть и потреблять. Однако потребление и сбывание не имеют между собой ничего общего. Хорошо, скажем мягче: потребление является сбыванием в весьма и весьма скромном смысле. Сбывание, о котором стоит заводить философский разговор, связано с принципиально иным потреблению — с захваченностью чем-то самим по себе. (Заметим, что слово «чем-то» употреблено в силу инерции языка: быть чем-то — значит не быть самим по себе; быть самим по себе — значит превосходить бытие чем-то.)

Мы сбываемся, когда «дарим» свое внимание тому, что есть само по себе. Вопрос, стало быть, в том, можно ли желать такого сбывания. По-видимому, нет. «Хочу подарить свое внимание безотносительному, самосущему бытию». Если в данный момент ничто не выступает для меня таким бытием, это не более чем пустая декларация. А если «что-то» все–таки выступает, я уже посвящаю ему свое внимание. В отсутствие живого его примера мой интерес к самоценному носит надуманный, имитационный характер. Но едва такой «живой пример» самоценного передо мной появился, то тут же и захватил меня, не оставив для желания никакого зазора.

Сбывание связано с захваченностью тем, что есть само по себе

То, от чего мы рассчитываем что-то получить, может находиться от нас на расстоянии — во времени или в пространстве. Потому и можно о нем грезить, к нему стремиться. В свою очередь, значимое само по себе никогда не будет «маячить» вдалеке или поблизости. Если оно присутствует, то как ворвавшееся в наше «здесь и сейчас». Только к тому, от чего мне что-то достанется, можно готовиться загодя. Невозможно по-настоящему мечтать о том, чтобы увлечься чем-то ради него самого. Об увлекательном самом по себе мы либо еще ничего не знаем, либо уже им увлечены. Скорее, увлеченность чем-то самим по себе случается в нарушение наших расчетов.

Захваченность тем, что в состоянии быть само по себе, возможна лишь как тотальная. Если мы им захвачены, то полностью, целиком. Подобную собранность воедино, собственно говоря, также можно считать сбыванием. А происходит она именно и только при обращении к чему-то ради него самого. И здесь нельзя не отметить, что такого рода обращенность подразумевает самоотдачу.

Мы собираемся воедино, чтобы позволить самосущему бытию «захватить» нас. Или, лучше сказать, это оно, самосущее, самодостаточное бытие, собирает нас воедино, чтобы в подтверждение своей самодостаточности (способности быть единственным, что есть) распространиться на наше место, заполнить нас собой. Складывается очередной парадокс, впрочем, являющийся таковым тоже лишь для поверхностного взгляда: мы собираемся воедино, чтобы в известном смысле исчезнуть.

Собраться воедино, чтобы уступить себя

Сбывание имеет место, когда от сбывающегося остаются, как говорится, рожки да ножки. Кто-то сбылся, прекратившись. Чтобы никого не пугать, добавим: как отдельность, как отдельное. Вот еще один довод в пользу того, что о действительном сбывании невозможно мечтать, — любой мечтой предполагается, что в момент ее исполнения мечтающий будет наличествовать, иметь место.

Мечтая, я ожидаю, что, когда придет заветное, оно придет ко мне. Ну или хотя бы я буду рядом, под боком. В самом крайнем случае должна быть пусть гипотетическая, но возможность, чтобы я наблюдал за исполнением мечты, допустим, с небес, через отверстие в стене между этим и загробным мирами. Всего лишь допуская эту возможность, я уже предвкушаю событие, которое не застану. А раз предвкушаю, то в известной степени и застаю. Но что я точно не смогу застать, так это свое сбывание. Даже его гипотетическим свидетелем стать не получится. Ведь мало того, что сбыться можно лишь целиком — сбываясь, целиком замещаешься на «что-то» большее. И не просто большее, а не имеющее пределов, так что для свидетеля-при-нем не будет даже пяди.

По сути, обратиться к чему-то ради него самого означает позволить ему быть так, словно есть только оно одно. А единственное (способное выдержать свою единственность) по определению воплощает собой целостность, полноту. Собственно, присутствие этой полноты и есть сбывание. Пусть оно и не совсем чье-то. Точнее, совсем ничье. Сбывание — это тотальная собранность бытия. И, конечно, вряд ли кто-то обнаружит такую собранность как свою собранность.

Сбывание — это когда занят тем, за что не будет никаких дивидендов, за что ничего не дадут. Сбывание — это когда занят чем-то и при этом нет дела до того, что за это будет, что за это дадут. И еще нет дела до того, что кто-то сейчас сбывается, нет дела до этого «кого-то», нет дела до того, что происходящее сейчас есть сбывание. Сбывание всегда больше, чем сбывание: тем, что оно — сбывание, сбывание не исчерпывается. Этого своего рода сверхсобытие, происходящее так, словно ничего не происходит и в то же время происходит все. Не от чего отделиться как от своего «сбывания», одновременно вцепляясь в него ногтями и зубами в тщетной попытке сбыться путем овладения, присвоения и эксплуатации.

Несмотря на то, что всякое желание раскрывается как желание потреблять (пользоваться, получать профит), культурная традиция, внутри которой мы себя обнаруживаем, такова, что нам вполне может захотеться именно сбывания. И на сей счет лучше не обольщаться. Мечтая о сбывании, мы стремимся не столько сбыться, сколько поживиться своим сбыванием, извлечь из него выгоду. Иными словами, мечтая о сбывании, мы мечтаем о чем-то другом. Впрочем, известно о чем — о владении и пользовании. В известном смысле мы запрограммированы видеть сбывание во владении и пользовании, то есть в том, в чем оно не состоит.

Вожделея сбывания и грезя своим осуществлением, мы не полагаем их конечной, финальной целью. Мы ожидаем, что вместе с осуществлением получим что-то еще. Мы намереваемся полакомиться своим осуществлением, не замечая абсурдности такого намерения.

Мечтая о сбывании, мы стремимся не столько сбыться, сколько поживиться своим сбыванием

Схожая ситуация обнаруживается, например, с желанием совершить добрый или бескорыстный поступок. Разумеется, это не до конца сформулированное желание. Желание проявить бескорыстие и точка невозможно. Зато возможно желание проявить бескорыстие и что-то за это получить. Желающий сделать доброе дело обращен к условному добру — добру, признанному таковым извне и там же вовне имеющему свою цену. Интерес к бескорыстию, на которое смотришь со стороны, есть не что иное, как корыстность по отношению к бескорыстию. Интересоваться бескорыстием — значит иметь на него виды. И, конечно, это будут виды на конвенциональное, рыночное бескорыстие. Бескорыстие, не имеющее относительных смыслов, то есть собственно бескорыстие, никогда не попадет в орбиту стороннего внимания. Соответственно, и в качестве предмета желания возможен лишь его суррогат.

Наше сбывание связано с нашим преодолением. И в чем мы меньше всего можем разбираться, так это в нашем преодолении или в том, что является (будет) таковым. В противном случае, то есть если мы будем специалистами по собственному преодолению, в нем не будет смысла: если бы кто-то вмещал в себя собственное преодоление, его следовало бы беречь, а не преодолевать. Другое дело, что вместить в себя можно лишь свое фиктивное, игрушечное преодоление. Нечто преодолевается, поскольку дошло до своего предела; поскольку не может двигаться дальше, хотя путь еще не окончен. В этом смысле закономерно, что преодолеваемое не может быть осведомлено о том, что будет после того, когда оно будет преодолено; не может заглянуть за свой конец или предел (предел, за который я смог заглянуть, — заведомо не мой предел).

Возможна лишь притворная заинтересованность собственным преодолением. И лишь имитация движения в его направлении. Это как если бы трехлетний ребенок, солидаризируясь со своими родителями, желал бы, чтобы из него вырос достойный, успешный и симпатичный человек. Разумеется, реально его такие вопросы волновать не могут. Ему все равно, что или кто из него вырастет, поскольку с тем будущим, взрослым человеком он соединен разве что именем.

Заглянуть за свой предел можно только понарошку

Иной раз за желанием сбыться, исполниться стоит желание повторить опыт какого-то прошлого сбывания. Увы, желание сбыться «еще раз» — это тоже самообман. Допустим, человек пережил опыт единения, восполнения до чего-то большего. Однако, вспоминая потом об этом случае и надеясь его повторить, он мечтает уже не о единении, а о его побочных эффектах — например, о том, как было в этот момент приятно и легко, как отступили заботы и тревоги.

Пережить или переживать единение можно. Нельзя хотеть пережить или переживать единение. Если мы ему не чужды, мы уже его переживаем — с тем, что или кто сейчас рядом, под рукой. Если же единение стало для нас событием прошлого, значит, мы стали ему чужды внутренне. А желание повторить однажды бывшее может быть искренним лишь в том случае, если бы нас разлучили с ним внешние силы или обстоятельства. Однако в таких опытах как опыт размыкания своей замкнутости внешние обстоятельства играют как раз самую незначительную роль.

Можно предать человека, а потом раскаяться и прийти к нему за прощением, чтобы вновь быть с ним заодно. И тут все зависит от того, простят тебя или нет. Но если я, обратившись к какому-то переживанию из своего прошлого, искренне пожалею о том, что «вынул» себя из этого переживания, разделился с ним, я в тот же момент вновь с ним сомкнусь, и мечтать, желать будет уже не о чем. Если я и в самом деле стану не чуждым сбыванию, пусть даже случившемуся годы назад, оно из прошлого мгновенно превращается в настоящее. Сходным образом, коль скоро мне действительно ведома любовь, значит, я люблю и сейчас. Но тогда мне не нужно мечтать полюбить снова. И если я все–таки мечтаю о новой любви, то не столько о непосредственно любви, сколько о ее внешних сторонах, по большей части выдуманных мною, чтобы дурачить самого себя.

На вопрос, почему он вдруг купил мотоцикл, человек вполне может ответить: потому что я уже давно этого хотел. Но он не сможет ответить подобным образом на вопрос: «Почему ты совершил бескорыстный поступок?» Потому что все, что мы хотели или не хотели до момента совершения бескорыстного поступка, не имеет никакого значения. Он никак не связан с нашими намерениями. Он случился по своим собственным законам. Безотносительно нашим замыслам. Буквально нежданно-негаданно мы оказались втянуты в другую жизнь, проявившуюся как самобытие (а значит оказавшуюся не-другой), и результатом, воплощением этой «втянутости» стал акт бескорыстия.

Причина, по которой мы увлекаемся «чем-то» самим по себе (сбываемся), находится не в нас, а в нем. Соответственно, такая увлеченность никак не связана с нашими планами и желаниями. Если не брать сюжеты, когда мы водим себя за нос, никто никогда не стремится к тому, чтобы его захватило в-себе-бытие (самоценная жизнь) в том или ином своем проявлении. Есть все основания утверждать, что всякий раз это происходит против нашей воли. Как это ни поразительно, наше сбывание происходит против нашей воли.

Наше сбывание происходит против нашей воли

Казалось бы, должно быть наоборот. Однако противоречие здесь лишь кажущееся. Дело в том, что наше сбывание — не вполне наше. Сбываясь, сбываемся не совсем мы. Сбывается, скорее, то, чем мы, сбываясь, заменяемся. «Наше» сбывание случится за рамками нашей истории, когда мы кончимся. Разумеется, в хорошем смысле слова «кончиться». «А таковой вообще имеется?» Имеется и еще как. Впрочем, я сейчас заглядываю за свой конец, а это всегда не более, чем имитация.