В заголовок вынесено известное выражение, относительно происхождения которого, правда, ясности нет. Скажем, Джулиан Барнс сделал его эпиграфом своего романа «Как все было» и пометил в качестве русской поговорки. Однако далеко не все с этим согласны.

Действительно ли это отечественное ноу-хау, меня, если честно, волнует мало. Не стану я вдаваться и в первые приходящие в голову, а потому тривиальные трактовки данной народной мудрости. Например, что наше зрение, увы, несвободно от наших же предрассудков, воспитательных и образовательных излишеств либо изъянов, от нашего эмоционального состояния в данный конкретный момент, а потому даже одно и то же все видят немного по-разному, с известной степенью искажения.

Предлагаю остановиться на более глубоком смысловом слое выражения «врет, как очевидец», который, на мой взгляд, во-первых, имеется, а во-вторых, обладает серьезным философским потенциалом. По крайней мере, предположение, что очевидец или свидетель, всякий очевидец или свидетель — это врун, прекрасно согласуется с подходом, согласно которому истинно только целое (единое) или даже Целое (Единое), а у Целого (остановимся в дальнейшем на этом термине) вообще не может быть очевидца, ибо потому оно и Целое, что не оставляет ничего снаружи.

Из сказанного, конечно же, не следует, будто Целое вбирает своего свидетеля в себя в том смысле, что отныне он поживает таким же свидетелем, просто уже не в стороне, а внутри. Разумеется, Целое является таковым не только по причине того, что внутри него — всё, но — это даже более важно — и в силу того, что оно внутренне едино или цельно. Соответственно, никакого инкорпорированного свидетеля в Целом нет. По крайней мере, там он ни с чем не разделен и нет ничего, что было бы ему иным, чтобы он мог стать субъектом некоего объекта.

Кстати, если кто-то видит в этом проблему, то глубоко заблуждается. «Жаль, что я или кто-либо ни с чем не разделен: был бы разделен — смог бы это познать». В приведенном рассуждении есть одно лишнее слово, а именно «это». Мы не разделены с тем, на что как раз и не указать как на «это». Мы одно с тем, что не является внеположностью или объектом, поэтому в его (что еще за «его»? повторяю ту же ошибку) непознанности нет ничего страшного.

Скорее наоборот: никакое, даже самое тщательное и скрупулезное изучение субъектом объекта не преодолеет отчуждения или разрыва, которое мы и пытаемся залатать познанием. Отчуждение это связано не с непознанностью, а с самим разделением на познающего и познаваемое. Вот в чем беда, если не сказать трагедия. И в отличие от такой временной меры, как познание одного фрагмента другим фрагментом (познание здесь выступает своего рода клеем), подлинным решением будет дефрагментация, устранение разрозненности, разрыва в бытии.

Никакое, даже самое скрупулезное изучение субъектом объекта не преодолеет отчуждения или разрыва, которое мы пытаемся залатать познанием

В общем, невозможность быть субъектом неиного — не просто не проблема, а буквально идеальное решение: да, вам не о чем свидетельствовать, но это потому что вы ни с чем не разное, потому что вы со всем — одно. И для свидетельствования пришлось бы сделать шаг назад — разъединиться. К тому же, не имея напротив себя объектов, вы мало того что быстро забудете о каком-то там познании — в отсутствие объектов вы естественным образом вообще прекратитесь в качестве познающего субъекта.

Важность познания отнюдь не абсолютна, как нам может представляться. Собственно, почему нам так важно познать что-либо? Потому что оно — иное нам, потому что оно от нас отделено. Или, если угодно, мы отделены от него. Нечто важно познать в силу его от нас отдельности. Этот нюанс все время пропускается, но он более чем существенен. Ну, а когда нечто от нас не отделено, оно уже, собственно, и не нечто.

Нечто важно познать в силу его от нас отдельности. Этот нюанс все время пропускается, но он более чем существенен

Таким образом, за пределами разделения познание и невозможно, и ненужно, что весьма согласуется между собой и даже подкрепляет одно другим: невозможность — ненужностью, а ненужность — невозможностью. «Эх, познать бы что-нибудь!» — данное желание, похожее на рефлекс, заодно похоже и на привычку к несвободе, потому что желающий явно забывает о том, что познание — необходимость, что мы познаем вынужденно, будучи в условиях разделения, что без познания вполне можно было бы обойтись, не будь мир, в котором мы себя застаем, миром осколков. «Эх, познать бы что-нибудь, да непростое, высшее!» — а вот в этом желании проявляет себя такое представление о «высшем», при котором оно, это якобы высшее, подобно низшему с точки зрения возможности быть нашим подопытным, нашим экспонатом, нашим трофеем — чем-то-для-нас.

Заметим, что коль скоро Целое цельно, слова о том, что внутри него — всё, могут означать совершенно обратное: то, что внутри него — ничего. Как минимум, внутри цельности нечего вычленить, иначе это просто не цельность. Ну, а коль скоро нет ничего внутри Целого, то и само Целое есть особым образом — словно его нет. То, в чем нечего вычленить, не вычленяемо и само. Вот еще один аргумент в пользу невозможности быть очевидцем Целого. Внутренне единое не может выступать отдельностью на, скажем так, внешнем рынке. Если единство оказалось частью (чего-то большего), к нему возникает закономерный вопрос: а почему отнюдь не все стремится в этом единстве оказаться? Гармония вовлекает в себя (не дает повода быть с ней раздельным), поэтому всякая подлинная гармония занимает все бытие, а не какой-то его участок. Единство, которое оказалось частью, допускает разделение, участвует в нем и тем самым противоречит самой своей сути.

То, в чем нечего вычленить, не вычленяемо и само

Если зайти немного с другой стороны, то очевидец или наблюдатель Целого невозможен и постольку, поскольку Целое не может быть одной из сторон разделения, в данном случае пары «субъект — объект». Целое невозможно внутри мира, который разделен, оно ему иноприродно. Если Целое и объект, так только такой, какой составляет одно со своим субъектом. Нас разделяет с собой лишь то, с чем нельзя быть одним в силу его нецелости. Иными словами, можно оказаться свидетелем или очевидцем лишь довольно специфического Целого, которое не только не заслуживает написания с большой буквы, но вообще вызывает большие сомнения относительно своей целости. В этом мнимом целом явно присутствует какая-то ущербность — вот почему мы дистанцированы от него и оно стоит перед нами в качестве объекта, а мы находимся перед ним в качестве его субъекта.

Наш изначальный порыв — быть одним со всем, что встречается нам на пути. Соответственно, наше обособление — всегда вынужденная мера, результат того, что быть одним не получилось. Встреченное заставило нас ощутить свои границы, почувствовать свою отдельность (довольно болезненное, кстати, чувство). И мы ощущаем свою отдельность исключительно перед лицом чего-то неполного, ограниченного, незавершенного.

Целость Целого обнаруживается через невозможность ему противопоставиться. И дело не в том, что Целое открыто, подобно тому, как бывают улыбчивые, открытые люди. Ему нет по отношению к кому или чему быть открытым. Мы не можем противопоставиться Целому в силу того, что коль скоро оно есть, то есть только оно одно. Мы не можем противопоставиться Целому в силу того, что нет никаких нас. Так, когда смотришь на проплывающие облака, особенно если делаешь это лежа, в какой-то незаметный момент оказывается, что облака не только там — куда направлен взгляд, но и здесь — откуда он направлен.

Наш изначальный порыв — быть одним со всем, что встречается нам на пути. Соответственно, наше обособление — всегда вынужденная мера, результат того, что быть одним не получилось

Даже если бы было возможным поставить рядом с Целым что-то или кого-то еще, такое соседство длилось бы меньше мгновения. И можно подать это так, что кто-то или что-то моментально вовлеклись в Целое, словно были там всегда. А можно представить дело следующим образом: это Целое, и так воплощая собой бесконечность, еще тем не менее немного «раздалось», чтобы занять невесть откуда взявшуюся доселе незанятую им часть пространства.

Так получилось, что разговор начался с того, что очевидец не видит и видеть не может. Но ведь что-то он все–таки видит. К этому и перейдем.

Свидетель и очевидец — так уж это устроено — видят лишь куски или части. Другими словами, нечто относительное, неокончательное. Ложь, если говорить без обиняков. И все сообщения свидетеля о том, что он видит, даже будь он кристально честным человеком, ложны, будучи сообщениями о том, чего нет. Или, по крайней мере, о том, что не есть вполне.

Свидетель и сам есть не что иное, как часть, фрагмент, если не сказать осколок. И поскольку часть бытия уже занята им, оставшееся место может занять лишь тоже часть или части. Здесь можно вспомнить про желание некоторых наблюдателей лицезреть завершенное, созерцать полноту, бесконечность, то же Целое. Оно довольно смешно в силу своей нелепости: сколь бы малым ни была наблюдательская ниша, пусть это всего лишь пятачок, но заодно с ним или помимо него возможно лишь то, что этим пятачком ограничено; то, что без этого пятачка неполно, неполноценно, подобно незавершенному строению.

Свидетель есть не что иное, как часть, фрагмент, если не сказать осколок. И поскольку часть бытия уже занята им, оставшееся место может занять лишь тоже часть или части

Впрочем, выражения можно смягчить. Наблюдая части или некие преходяшие моменты (свидетеля, соответственно, предполагает лишь временное, а не вечное), очевидец если и видит правду, то условную, могущую считаться правдой в бытовом или деловом измерениях, которые, стоит отметить, и сами весьма условны. Причем даже в этих измерениях такого рода правда — «калиф на час» или карета из «Золушки», что ровно в полночь превращается в тыкву.

Человеческая жизнь вообще полна полуправд. И никуда от этого не деться. Однако пусть их живописует кто-нибудь другой, тот же писатель, знаток светских условностей. Ведь если философ начнет оперировать половинчатыми категориями, его мышление обернется заурядным умствованием. Так что к черту смягчения: по большому счету, полуправда и ложь — одно и то же.

Если философ начнет оперировать половинчатыми категориями, его мышление обернется заурядным умствованием

Если, опять же, подойти к вопросу немного с другого ракурса, то можно отметить, что очевидец видит лишь внешнюю сторону чего бы то ни было. И тогда одно из двух: либо он видит то, что своей внешней стороной и исчерпывается, либо он видит внешнюю сторону некоего внутреннего содержания.

В первом случае, когда очевидец видит то, у чего только внешняя сторона и есть, он имеет дело с ложью в силу следующего обстоятельства: исчерпывающееся своими внешними проявлениями — это пустышка, фантик, в который ничего не завернуто; это условность — то, про что на время сделали вид, будто оно есть нечто существующее, а когда смысла притворяться уже не будет, оно исчезнет, словно его никогда и не было.

Полностью сводимое к своей проявленности вовне живо лишь постольку, постольку ему уделяют внимание. Или постольку, поскольку играет какую-то внешнюю роль, выполняет некую функцию. При извлечении из отношений от него не остается ничего. Всякого рода передаточные звенья, шестеренки, обслуга, подручные средства, инструменты — вот что относится к этой категории. Представим, что в силу особой аберрации зрения кто-то способен видеть лишь разного рода инструментарий, лишь то, что имеет служебное значение. Очевидец средств и неочевидец целей, а если и очевидец, то только таких целей, какие оборачиваются очередными средствами… Не назвать ли его скорее слепцом, нежели зрячим?

Исчерпывающееся своими внешними проявлениями — это пустышка, фантик, в который ничего не завернуто

Во втором случае, когда очевидец видит внешнюю сторону некоей внутренней жизни, он ровно так же видит ложь, но уже в силу других причин. Строго говоря, иметь внутреннее наполнение может лишь уже упомянутое Целое: внутренняя жизнь только тогда действительно внутренняя, когда она самодостаточна (или имеет отношение к чему-то такому, что самодостаточно). Исполненной собственного смысла будет та жизнь, которая ничего не теряет от того, что внешний мир о ней не знает. Стало быть, он, этот внешний мир, такой жизнью не предполагается. В самом деле, быть автономным от чего-то — это просто речевой оборот: от чего-то можно лишь зависеть, в то время как настоящая самодостаточность — это бытие в качестве единственного, что есть. Кстати, точно таким же образом не бывает «свободы от». Говоря иначе, не предполагающее внешний мир с существенной долей обязательности не окружено никакой «окружающей средой».

Быть автономным от чего-то — это просто речевой оборот: от чего-то можно лишь зависеть. Точно таким же образом не бывает «свободы от»

Таким образом, невозможно, чтобы некое самодостаточное бытие имело наружность, то есть внешние проявления. Целое, у которого есть фасад и вообще экстерьер, надо брать в кавычки. Лишь у как бы Целого может быть внешность.

Стало быть, что видит тот, кто видит внешнюю сторону внутренней — читай самодостаточной, не нуждающейся во внешнем мире — жизни? Исключительно свои собственные фантазии. Или какие-то совершенно случайные, посторонние аспекты. То, про что говорят «пустое».

В завершение, во избежание недомолвок разрешим еще один вопрос, связанный с обсуждаемой темой: возможно ли такое, что одновременно имело бы и внутреннюю, и внешнюю жизнь? На первый взгляд, да. Скажем, человек. С одной стороны, у него могут быть какие-то занятия или увлечения, не связанные с упрочением положения среди себе подобных. С другой, ему неизбежно приходится взаимодействовать с людьми, социальными институтами, а также с погодой, природой и так далее. Однако данную иллюстрацию следует признать неудачной. Во всяком случае, когда человек занят делами внутреннего порядка, он — одно, а когда взаимодействует с окружающей средой, он — другое. Или лучше скажем так: когда ему нет дела до внешнего мира, он — одно, а когда есть — другое.

При этом также следует учитывать, что иногда элементы окружающей среды — явления природы, например, или близкие люди, могут становиться содержанием внутренней жизни. Бывает и такое, когда наружу вытаскивают внутреннее: например, когда кто-нибудь рассказывает посторонним людям, как сильно любит свою жену. Как правило, в таких случаях извлекается наружу то, чего уже нет. Но это уже другая, отдельная история.