Обнаруживая истину, только не научного, а, скажем так, бытийного порядка, мы спешим не столько ее созерцать, сколько с ней соединиться. В созерцании очевиден момент противостояния или, как минимум, противопоставленности: созерцатель располагается напротив созерцаемого да еще соблюдает необходимую дистанцию, ибо, как известно, «лицом к лицу лица не увидать». Однако дистанцироваться от должного, правильного, верного или, другими словами, от истины — все равно что демонстрировать свое недоверие к тому, что это действительно истина. В самом деле, если полагаешь что-то правильным, зачем расположился в стороне от него? Почему встал по ту, а не по эту сторону? Истинно то, с чем мы вместе или даже лучше сказать заодно; то, с чем важнее солидаризироваться, нежели отстраниться от него, — даже для лучшего обзора или описания.

Неслучайно, что обзору или описанию подлежат так называемые объекты. Говоря по-другому, части. Именно частность или не-целость объекта требует, чтобы с ним определились — обозначили его место в общем строю или задачу в общем деле. Что касается истины, то она в данном случае выступает, наоборот, целым — во всяком случае, если взять за основу, что не-целость чего-либо связана ни с чем иным как с тем, что в нем мало или недостаточно истинного. Или если взять за истину то, что действительно есть, и, стало быть, есть в единственном числе, а единственное уже не может быть частью чего-то большего. Истина — не вполне объект еще и в том смысле, что ее наружное преломление вообще может отсутствовать. Это объект полностью сводится к своей внешней роли. В свою очередь, даже на грубо бытовом уровне нам подчас важно знать, как в том или ином инциденте все обстояло на самом деле, даже если это ни на что уже не повлияет и ничего не изменит. Если же говорить об истине как о самой сердцевине бытия или как о подлинности, окончательности, то ее самодовлеющее значение подтверждается не какими-то сложновычислимыми выкладками, а на уровне ощущений, уравнивающих профессора и дворника, теоретика и практика etc.

Даже на грубо бытовом уровне нам подчас важно знать, как в том или ином инциденте все обстояло на самом деле, даже если это ни на что уже не повлияет и ничего не изменит

Впрочем, основная идея данного эссе будет заключаться в другом. Вышеупомянутое соединение с истиной — это скорее фигура речи, нежели факт. Это лишь нам так субъективно видится, будто мы соединяемся с истиной. Реально происходит несколько другое.

Мы не соединяемся с истиной, а застаем себя уже с ней соединенными, застаем себя уже там — в истине. Хотя, конечно, такая формулировка еще более вычурна: если я уже — в истине, то как я себя в ней застану? Или речь о моем клоне? И тем не менее.

Словами «я соединяюсь с истиной» описывается нечто из разряда «субъект соединяется со своим объектом». На самом же деле субъект никогда не соединится со своим объектом. Он соединится лишь с тем, что больше-нежели-объект. Если говорить без околичностей, мы «единимся» ни с чем иным, как с самим единством. Не с другой половиной, а с тем, что является преодолением разделения на две половины — с целым.

Я, как субъект, соединяюсь не с объектом, а с субъект-объектным единством. И если верно, что я соединяюсь с истиной, то я соединяюсь с ней не как с противостоящим мне, а как с единством меня и противостоящего мне. Таким образом, правильнее говорить не о моем соединении с истиной, а о моем соединении в истине. Правильнее говорить о таком соединении, которое скорее соединение «в», нежели соединение «с». Причем это «соединение в» не сопровождается «соединением с»: я соединяюсь в истину не с чем-то. Скорее наоборот: передо мной не оказывается противостоящего мне объекта и я, соответственно, прекращаюсь как субъект сам. И вместо несуществующих нас (субъекта и объекта) наличествует истина, неразложимая на составные части.

Иными словами, вышеупомянутое «соединение в» имеет характер не столько слияния частей, сколько их упразднения. Напротив меня ничего не обнаружилось, поэтому и я обнаружился излишним. «Встреча с истиной» выявляет, что передо мной ничего не стоит, а стоя перед ничем, и я не имею возможности быть кем-то. Происходит исчезновение взаимообусловленных сторон, которое в силу инерционных шлейфов восприятия выглядит как «соединение с истиной» — с истиной как мнимым объектом.

Похоже, само понятие соединения, если использовать его в метафизике, представляет собой интеллектуальную ловушку. Мы никогда не соединяемся с тем, что есть заодно (одновременно) с нами. Мы соединяемся с тем, что онтологически выше нас. Стало быть, это не вполне соединение. Мы, скорее, заменяемся им, поскольку оно уже нас в себе содержит, правда, в преодоленном виде.

Похоже, само понятие соединения, если использовать его в метафизике, представляет собой интеллектуальную ловушку

Как уже было отмечено, нет оснований разделяться с истиной. Это же все равно, что разделиться с самим бытием, разделиться с тем, в чем сосредоточена жизнь (она же явно не во лжи и не в условностях). Правильное и верное — это то, что мы принимаем и разделяем, только уже в совсем другом смысле слова: в смысле соучастия, со-бытия. То, с чем мы согласны, а стало быть, согласованы, гармонизированы. Уточним, что разговор идет философский — о том, что за физикой. И под истиной понимается обстояние не наличного, а немного иного мира, законы не быта, но бытия.

Да простится столь смелая аналогия, но истина подобна тому, кого любишь: она слишком близка нам, чтобы мы ее объективировали — размежевались с ней как со своим объектом. Кстати, а почему мы не можем размежеваться с тем, кого любим? Потому что мы любим не совсем его, а нашу с ним общность; мы нашли в нем себя, а себя — в нем. Соответственно, и наше «соединение» с истиной — это, скорее, соединение с тем собой, кто уже наличествует в ней. Правда, «наличествует» довольно специфическим образом — в погашенном, снятом виде. И даже здесь речь идет о не совсем соединении. С собой мы не соединяемся, а совпадаем, обнаруживаем равенство.

Хоть нам и мнится, будто мы соединяемся с истиной словно с внеположностью, в действительности мы соединяемся с ней именно в силу того, что в ней нет ничего внеположного или объектного. Как, скажем, нет ничего объектного в том, что органично, естественно или нормально. Будь иначе, мы подобно охотничьей собаке сразу бы приняли соответствующую стойку — разместились напротив внеположности для ее исследования. Мы не видим в органичном объекта, именно поэтому и соединяемся… С чем? С этим отсутствующим объектом. Конечно, это не более чем как бы соединение. Скорее, как уже было сказано, ввиду отсутствия объекта нивелируется и субъект. А на их месте обнаруживает себя органичное. Состоящее из… никого и ничего.

Если бы органичное наличествовало наряду с нами, а не вместо нас, выходило бы, что оно не прочь иметь своего свидетеля. Однако самая суть органичного заключена в том, что его не требуется каким-то образом выявлять или подтверждать: оно либо подразумевается само собой, либо представляет собой нечто нарочитое, неестественное. Органичное — это то, с чем мы согласны прежде каких-либо вычислений. Согласны настолько, что не разделяем себя с ним. И здесь снова проявляет себя специфика всякого не-разделения. Невозможно не-разделение с частью, всякое не-разделение — это не-разделение с целым. С чем-то отдельным мы можем быть только разделены — других возможностей просто нет. По отношению к отдельному мы всегда — такая же отдельность. Обнаруженное в качестве иного таковым для нас и останется. В свою очередь, обнаружить что-то в качестве неиного нам — нельзя, поскольку неиного нам вовне нет.

Мы не соединены с тем, с чем неразделимы, как не соединены мы и с единством, поскольку единство — то, во что соединяются. Можно соединиться в единство, но нельзя соединиться с единством, иначе оно окажется всего лишь одной из сторон.

Можно соединиться в единство, но нельзя соединиться с единством, иначе оно окажется всего лишь одной из сторон

В органичном уже есть субъект, пусть и в снятом виде, поэтому мы не можем сделать органичное своим обьектом; точнее, пытаясь сделать его своим обьектом, мы оказываемся тем самым субъектом, который снят и взамен которого, вместе с его мнимым объектом, наличествует органичное как целостность, ни с кем и ни с чем не состоящая в паре.

Когда случается органичное, нет впечатления, будто кто-то произвел что-то. Скажем, когда я следую органичному правилу, то в действительности нет никакого разделения на меня и на это правило. «Ага, смотри-ка, вот правило и вроде как хорошее правило, надо бы ему следовать», — ничего подобного не проносится у нас в голове, когда мы «встречаемся» с органичным. Получается своего рода встреча без встречи, потому что речь идет о встрече с тем, во что мы уже помещены, чтобы еще с ним встречаться.

Норма есть то, на чем не заостряется внимание. И наоборот: если нечто подчеркивается и выпячивается, то оно подчеркивается и выпячивается исключительно в качестве чего-то непривычного, из ряда вон выходящего, аномального. Выделяющий нормальное превращает его — как минимум, для себя — в нечто особенное, в диковинку. Возможность выделения нормы предполагает, что она — одно из, что есть другие варианты. В юриспруденции это может и так, но если под нормой понимать органику, то нормальное оказывается единственно возможным. Скажем, мы только тогда естественны, когда не видим никакой возможности вести себя иначе. Появись такая возможность — наша естественность моментально войдет в разбаланс.

Выделяющий нормальное превращает его — как минимум, для себя — в нечто особенное, в диковинку

Попытайтесь зафиксировать естественное, и у вас в руках окажется нечто малое и условное, а стало быть — нарочитое. У естественного, по идее, вообще не должно быть границ, за которыми разместилось бы что-то иное. Если вы видите путь и заодно с ним — еще несколько путей, он явно не будет естественностью или нормой. Нормой будет путь, кроме которого вы больше ничего не видите. Так, благородный человек просто не видит возможностей обмануть, оставить в беде, тем более нагреть на чужой беде руки. Впрочем, когда вы не видите других путей, кроме одного, то он уже не воспринимается как путь (в этом плане неслучайно, что благородный человек не считает себя таковым). Иными словами, нормой будет путь, по которому вы идете, но не воспринимаете это так, будто кто-то идет по некоему пути. Нормой будет путь, который вы не выделяете и которого не знаете, потому что он не только не отграничен от других путей — потому что он не отграничен даже от вас самих.

«Вам налить виски?» «Естественно». Смысловые коннотации ответа очевидны («разве есть другие варианты?» «разве кто-то когда-либо отказывался от виски?»).

Пробуя указать на само собой разумеющееся, выдаешь нечто невразумительное или банальное. А когда кто-то решается воздать хвалу некоей норме (скажем, нравственной), он лишь демонстрирует свою ей чуждость, а потому его славословия непременно отдают пошлостью.

Мы не знаем органичного, не видим его, оно не появляется в поле нашего зрения. Будучи замеченным, оно проявило бы свою неорганичность. Бросься оно в глаза, в нем было бы что-то неожиданное, вызывающее настороженность. Взглянем на кошку: когда в доме все как обычно, все в порядке, она просто растягивается на плоскости и расслабленно дремлет, сливаясь с окружающей жизнью. Но если кто-то внезапно вбежит в комнату с криком, кошка тут же выделится из обстановки, напряжется, приготовится к бегству.

Повод разделиться с миром — это когда с миром что-то не так. А когда с миром все в порядке, то это больше, чем мир, — это мир плюс мы. Когда с миром все в порядке, мира как объекта нет. И напротив этого не-объекта, соответственно, нет субъекта. Естественное не оставляет в стороне от себя и потому отсутствует как внеположность. В случае с естественным нам не с чем соединяться: когда есть естественное, напротив нас ничего нет. Да что там напротив, нас самих нет тоже.

Естественное не оставляет в стороне от себя и потому отсутствует как внеположность

Эмпирическая реальность может быть представлена чем-то уродливым, однако истина бытийного порядка непременно олицетворяет собой гармонию. Во всяком случае, между правильным и стройным, ладным вполне можно поставить знак тождества. Вспомним здесь же про грациозность естественности и перекинем мостик к красоте: все из вышесказанного вполне относится и к ней — настолько, будто здесь только о ней и говорилось.

Если верно, что красота или гармония — это завершенный, не требующий добавок мир, то находиться в стороне от него означает находиться в стороне от всего. А разве там — в стороне от всего — есть, где находиться?

Мы-то, конечно, по умолчанию предполагаем, что можем быть свидетелями чего угодно. Например, завершенности. Но это не так. Мы можем быть лишь свидетелями того, в свидетельстве о чем есть нужда. Мы наблюдаем лишь то, с чем что-то не так, чего одного мало. Если мы с чем-то разное, так оттого, что с ним требуется разобраться, как требуется разобраться с бардаком в квартире после ночной пирушки. В наличии кого-то, отделенного от гармонично организованного, цельного бытия, нет никакого смысла. Да оно и не будет цельным бытием, если в нем — не все (если в нем не заключено все, что есть).

Если верно, что красота или гармония — это завершенный, не требующий добавок мир, то находиться в стороне от него означает находиться в стороне от всего. А разве там — в стороне от всего — есть, где находиться?

Вы наблюдаете за порядком? А что же это он, будучи порядком, предполагает, чтобы за ним присматривали? А что же это он допускает непорядок (место, отдельное от порядка, место, где порядка — нет)? А что же это он не вобрал вас в себя? Человек за бортом — непорядок!

Причина, по которой к гармонии не стремятся примкнуть, может заключаться только в одном — в том, что, по-видимому, она недостаточно гармонична. «Нет, она очень даже гармонична, но я потому и остаюсь снаружи, чтобы насладиться столь прекрасным зрелищем». Говорящий так остается, чтобы лицезреть внешнюю сторону гармонии, то есть он нечувствителен к тому, что, собственно, и делает гармонию таковой — к ее способности быть самой по себе, обходиться без сторонней поддержки и стороннего оправдания. Под красотой он понимает красивость, приятность глазу и не более того.

Гармония, на которую смотрят, представляет собой фрагмент. Но может ли фрагмент быть гармонией, если само разбиение на фрагменты — недвусмысленное проявление разлада? Красота не есть нечто, нам постороннее. Это, опять же, дано нам в ощущении. Стало быть, суть красоты в том, что она — некая цельность, а не кусок чего-то большего или часть пары (сторона оппозиции).

В общем, как истина и как норма, гармония и красота тоже вовлекают в себя. Хотя, стоп: как может вовлечь в себя то, что «сделано» в том числе и из нас? То, во что мы вовлечены изначально?

Не смолкая, раздаются заявления о том, как красота произвела на кого-то «сильнейшее впечатление», как она поразила кого-то «в самое сердце», преобразила, придала вдохновения, сил etc. Однако чтобы испытать на себе влияние красоты, необходимо сперва исчезнуть во имя ее появления. Но кто тогда испытает на себе ее влияние? По-видимому, дело обстоит не так, что мы шли-шли, увидели красивый пейзаж и растворились в этой красоте. Да, мы шли и шли, но затем не мы что-то увидели, а так она, красота, затем возникла. Мы шли-шли, а затем произошла гармонизация нас и иного нам — возникновение красоты.

Испытать на себе влияние красоты означает исчезнуть во имя ее появления. Выражаясь иначе, пока я есть — ее нет, а следовательно… как я могу испытать на себе ее влияние?

О встрече с красотой говорить столь же нелепо, как и о встрече с целым. Лишь на первый взгляд кажется, будто дело обстоит так: живем мы себе в условиях разделения, среди частей и фрагментов, а однажды вдруг — раз! — и упираемся в целое. А уж после вбираемся в него. Однако такое невозможно. Ведь целое уже «составлено» в том числе и из нас. Нас уже нет, когда есть целое. Получается, что мы не столько вбираемся в целое, сколько находим себя уже вобранными в него. И при этом, разумеется, никто никого нигде не находит.

Нас уже нет, когда есть целое, чтобы, увидев в нем наше разрешение, мы ринулись бы на соединение с ним. Встреча с целым была бы встречей с тем, в чем я уже гармонизирован, согласован со всем остальным до однородного состояния. Встреча с целым была бы встречей с тем, с чем встретиться некому.