Новую книгу и биографию философа деконструируют Дмитрий Кралечкин, Наталия Автономова и Михаил Маяцкий.

Вышедшая в русском переводе биография Жака Деррида, написанная Бенуа Петерсом, ставит — независимо от намерения автора — ряд острых вопросов. Применим ли к ней термин «интеллектуальная биография»? Возможна ли вообще биография философа именно как философа, не сводящаяся к череде событий, по сути, общих любому смертному? Каковы пределы желания контролировать или даже «делать свою биографию», особенно в случае такого «автобиографически озабоченного» автора как Жак Деррида? Как должны взаимодействовать (или соперничать) разные дискурсы — биографический, автобиографический, социологический, институциональный — в нарративе о философе? Почему у наследства Деррида так мало наследников и стал ли он необязательным автором?

Дмитрий Кралечкин,

философ, переводчик книги Бенуа Петерса «Деррида» (М.: Издательский дом «Дело», 2018), член редколлегии журнала «Логос», независимый исследователь.

— На самом деле, я не большой поклонник биографии как жанра в целом. До того, как я взялся переводить книгу, я прочитал из нее небольшой кусок, который был мне интересен. Он связан с непростыми отношениями между Деррида и Фуко. Часть оказалась вполне содержательной, но вряд ли бы я стал читать книгу целиком. Нужно понимать, что Петерс не является дерридеанцем в прямом смысле этого слова. Он не является членом круга «Деррида».

Наталия Автономова,

философ, исследователь современной французской философии, переводчик, член-корреспондент Академии гуманитарных исследований, кавалер французского ордена «За заслуги», друг Деррида.

— Меня поразило, что в тот период, когда структурализм только входил в свой апогей (в 1966 в Париже залпом вышел букет мощных структуралистских книг), Деррида буквально в следующем году — в трех своих книгах 1967 года — описывает структурализм как нечто уже деконструированное, разложенное, иначе собранное, как бы преодоленное.

И на уровне анекдота, что наверное неизбежно… В 1966 году в США была конференция — в Балтиморе, в университете Джона Хопкинса, куда созвали самых видных французских философов, — для которой Лакан, как говорят, не написал заранее свой доклад и, как всегда, надеялся его сымпровизировать (доклад был на вполне нормальную тему, но бог знает как назван). Лакан провалился, потому что переводчик в итоге отказался его переводить.

Деррида же подготовился и выступил со своим текстом «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук» настолько блистательно, что американцы сказали примерно так: «Мы пригласили французов, чтобы понять, что такое структурализм, а теперь мы понимаем, что такое и преодоленный структурализм, и даже видим начало постструктурализма».

Деррида с самого начала интересен тем, что он не устраивал никаких идеологических хитростей вокруг, например, смерти человека или теоретического гуманизма. Несмотря на то, что он философ, Деррида внутри этого круга и вне его. Деррида нравится мне своим спокойствием.

Разумеется, книга Петерса никакая не интеллектуальная биография. К счастью, он не философ, но нечто иное. Хотя он учился философии, как все во Франции, в лицее, а потом и профессионально. Он просто взял три года на написание книги. Вот у меня с собой опубликованный дневник Петерса. Работая над книгой, он каждый день писал в дневнике и назвал его «Три года с Деррида».

Специфика этой биографии в том, что она была поручена издательством человеку, который не является академическим философом. Он, как говорится, Jack of all trades, то есть мастер на все руки. Петерс написал биографию Эрже, автора комиксов о Тинтине, биографию Валери, воображаемую биографию французского прозаика Клода Симона. Более того, он сам автор многочисленных комиксов и сценариев для фильмов. Совершенно нетривиальная фигура для роли биографа-философа.

Мода на интеллектуальные биографии возникла далеко не вчера. На эту моду сейчас налагается всяческого рода сторителлинг в сочетании с многообразными практиками.

Это челлендж — написать биографию Деррида, которую можно оценить позитивно, и в то же время сказать, что это не интеллектуальная биография.

Автор сознательно не пускается в теоретическое обсуждение тезисов Деррида, аккуратно упоминает все полемики, прежде всего, с институтами, но не очень глубоко входит в их идейный контекст, хотя и картографирует. Он пытается занять максимально нейтральную позицию, даже когда речь идет о конфликтных ситуациях Деррида с другими философами или институтами.

Д. К.: В книге «Три года с Деррида» есть забавный кусок о видах биографий. Петерс пишет, что биографии могут быть, например, научными, архивными, юмористическими, персональными, нацеленными на некоторое примирение, биографиями-разоблачениями и др. Набирается около десятка таких типажей. Далее выясняется, что сам Петерс не попадает в свой же список, но в то же время и не определяет, какой тип он пытался построить.

Было бы полезно и интересно ввести альтернативного персонажа, который ничего не понимает, как это бывает в современной фантастике и философии. Появляется другой взгляд на реальность — фигура, которая фиксирует некоторые факты, изменения, динамику сюжета, но совершенно не вычитывает никакие смыслы.

Петерс, конечно, не занимают такую позицию. Он лояльно лавирует между разными стратегиями биографизации и тем самым достигает эффекта убедительности. Мы почти убеждаемся в том, что это Деррида, это иллюзия, достигаемая средствами биографизации. Она во многом основана на эффекте ретроспективного заблуждения, hindsight bias. Последнее говорит нам, что только такая траектория привела к тому, что Деррида стал Деррида. Однако Петерс указывает в том числе и на множество развилок, слепых пятен и провалов, в которых Деррида мог не состояться в качестве того, кем мы его знаем.

Михаил Маяцкий,

философ, переводчик, член редколлегии журнала «Логос», PhD Университета Фрибурга (Швейцария).

— Нужно отметить, что Деррида сделал само предприятие биографа очень особенным. Он энергично ввел биографическое и автобиографическое измерение в саму философию. Он на этом настаивал и в виде провокаций, анекдотов.

Деррида говорил, что, например, страшно любопытно было бы узнать о сексуальной жизни Гегеля.

Минуя эти явные провокации, он, в духе почти предлатуровском, не видел необходимости в строгой изоляции идейного и жизненного трафика, что тогда исповедовали по крайней мере все академические современники. Мы ничего не знаем о личной жизни 99% профессоров философии, французских авторов-философов. Но Деррида другой. Достаточно назвать его «Почтовую карточку», La carte postale, которая просто соткана из автобиографических намеков разной степени считываемости. Поэтому перед Петерсом стояла очень сложная задача в силу и рассеянности архивов, и сложности персонажа, и тематизации биографического и автобиографического самим Деррида. Это создает картинку в картинке, когда сам персонаж ускользает от собственного описания.

Н. А.: У Петерса очень хорошо даны основные моменты: и семейный треугольник, и образ отца. Образ человека «униженного», который работал на нескольких работах, в том числе был коммивояжером по продаже вин и других вещей. Деррида все время помогал отцу. И себя на определенном жизненном этапе Деррида ассоциировал с коммивояжером от философии.

Отношения с матерью были сложны. Сначала полное слияние, потом разрыв в подростковом возрасте, потом новая близость. Самое ужасное, что в последние годы, во время своей долгой болезни мать не узнавала сына, не знала, как его зовут и кто это вообще.

Вопрос как писать биографии для меня не абстрактный. Этот вопрос меня провоцировал, когда я писала книжку «Философский язык Деррида», в которой были биографические моменты, он меня все время куда-то тащил, требовал уточнить, что я делаю и зачем. Пока я не поняла для себя, что стержень всего, о чем я пишу, —

не будем говорить «центр», ведь стержень может пробиваться необязательно вертикально

— связан с его и счастливым, и болезненным отношением к языку, родному или неродному. Арабскому, которого он не знал; французскому, который он так никогда и не выучил настолько, чтобы говорить идеально, без акцента. (Я этого не улавливаю, но французы это улавливают, когда он гневается.) Это отношения провинции и метрополии, откуда приходит единственный язык, — французский — который, как и философию, он учит с французскими учителями. Когда я поняла эту ситуацию, тогда, как мне кажется, мне удалось разобраться с его невероятными и головоломными понятиями и с тем, зачем они были нужны.

Д. K.: Деррида фигура не столь постмодернистская, сколько модернистская. Она возможна там, где есть разрыв — между селом и городом (Хайдеггер), между провинцией и метрополией (Деррида).

М. М.: Хочу напомнить о некой одержимости, обсессии позднего Деррида. Деррида стал «поздним» очень рано — смерть была для него важной темой. Проблема следа, фантома, спектральности — темы, соседствующие с темой смерти. Это и мотив наследия: что от меня останется. За много лет до смерти он говорил, что у него два смешанных предчувствия: что он сделал что-то важное в философии и французском языке и, второе, что от него не останется и следа. И эти два мотива его преследовали. Возможно, его тяга к сохранению всех следов и документов тоже связана с ощущением уходящей жизненной ткани.

Деррида уже в силу своего «метода» понимал, что автор не имеет никаких шансов полностью контролировать свой текст. Тем более его рецепцию. Вместе с тем он пытался полностью строить и контролировать свою биографию.

Н. А.: Дом Деррида был буквально набит архивами. Он говорил, что эти бумажки мои и они меня переживут. Я бы хотел быть кем-то другим, кто имеет воспоминания обо мне как некий след. Но с архивными материалами, в частности с письмами, дела обстоят не так просто.

В Соединенных Штатах и Франции разные способы присвоения права собственности на письма. Если во США обладателем письма является получатель — тот, кому это письмо прислано, то во Франции (и у нас) — это отправитель письма.

При этом американский и французский Деррида — это в каком-то смысле разные персонажи. Люди, по-разному себя позиционировавшие и ощущавшие.

Д. К.: В своем дневнике Петерс вспоминает, что некоторые контрагенты отказалась предоставить ему архивные материалы. Не из–за зловредности, а из–за общего порядка архивации документов крупных культурных фигур во Франции. Только через 20–30 лет они поступят в официальную инстанцию и с ними можно будет работать.

Всем нам понятно, что сейчас каждый из нас составляет свой архив, который будет автоматизирован, но, например, 20 лет назад этот архив являлся постоянной статьей расходов.

В какой-то момент архив Деррида стал своего рода досье. Он сам писал на себя дело.

Вы знаете, что еще сразу после войны спецслужбы разработали т.н. «пылесосный метод», который предполагал, что любые следы деятельности подозреваемого должны собираться независимо от их смысла и значимости. Сейчас мы все в каком-то смысле живем в таком пылесосе. Деррида построил «пылесос» для себя.

Подробнее о магистратуре «Политическая философия»