Декан факультета социальных наук МВШСЭН (Шанинки) Виктор Вахштайн о том, как социологи пытаются осмыслить «действующие вещи» — материальные объекты, неизменно и незаметно присутствующие в нашей повседневной жизни, встроенные в нашу коммуникацию, разделяющие с нами тяжелое бремя производства социального порядка. Читайте расшифровку лекции, прошедшей в Государственном историческом музее.

Мы начнем с социологии повседневности (она же — микросоциология) и перейдем к социологии вещей, модному направлению, оформившемуся в последние десятилетия благодаря так называемому «повороту к материальному».

Но начать бы я хотел не с социальной теории, а с двух коротких баек, иллюстрирующих предмет нашего сегодняшнего обсуждения. Поскольку, мы находимся в Историческом музее, первая байка — о нем. Не так давно, когда в ГИМе монтировалась временная экспозиция, посвященная Гражданской войне, некоторые экспонаты поставили на подоконник, чтобы они не мешали монтажу стенда. Среди них был и пулемет «Максим» — важное действующее лицо той эпохи. (Есть вероятность, что в роли экспоната выступал не «Максим», а ручной пулемет системы Мадсена — все же громоздкий 70-килограммовый «Максим» мог просто не уместиться на подоконнике выставочного зала — но историческая точность только портит байку). Уже через четыре минуты в музее появились сотрудники Федеральной Службы Охраны для пристального изучения экспоната. Исторический музей находится по адресу Красная площадь д. 1 и люди в штатском не могли не задаться вопросом о состоянии пулемета: вдруг кто-то из работников музея решит распахнуть окно и дать залп из оружия образца 1910-го года по проезжающему мимо правительственному кортежу. То, что для музейщиков «экспонат», для охраны — «оружие». К счастью для организаторов выставки, пулемет был коллективно квалифицирован как «экспонат».

Вторая история произошла в 2010-м году в графстве Эссекс. Выпив пива, сорокалетний Пол Хаттон сел за руль и выехал на дорогу, где и был немедленно задержан полицейскими. Судья выписал Хаттону штраф в 85 фунтов и лишил его водительских прав на три года, однако, благодаря этому случаю Хаттон стал на Британских островах знаменитостью — дело в том, что автомобиль, которым он управлял в нетрезвом виде, был игрушечным. И не просто игрушечным — это был розовый электрический барби-мобиль, на который Хаттон поставил большие колеса, превратив его в барби-бигфут. Игрушечный автомобиль — это транспортное средство? Хаттон полагал, что нет. Полицейские и судья решили иначе. Но на этом история не заканчивается. Случай стал прецедентом. И когда несколькими годами позже Рио Бердмор в Сток-он-Тренте повторил подвиг Хаттона (уже не на барби-мобиле, а на игрушечном «Фольксвагене»), его также оштрафовали и лишили прав.

Но вернемся к социальной теории. Отправной точной большинства социологических исследований является вера в упорядоченность социального мира. Вы можете пригласить десять случайно отобранных социологов и задать им несколько простых вопросов из области социальной теории. Например, существует ли классовая борьба или все дело в функциональной дифференциации общества? Первичное социальное отношение — это конфликт или солидарность? Существуют ли рациональные социальные агенты или рациональность — это просто иллюзия познающего разума? Должны ли мы изучать конфигурации глобальных сил и процессов или внимательно всматриваться в повседневные нерефлексивные практики людей? Наконец, есть ли вообще такая особая область мира как «общество» и где проходят ее границы? Ни по одному из этих вопросов социологи (если они действительно отобраны случайным образом) не придут к консенсусу. Но только не по вопросу порядка. Порядок есть. Это наша аксиома. Его можно мыслить как нормативный или когнитивный, как результат действия глобальных сил или как эффект повседневных практик, как скрытый и требующий работы «расколдовывания», экспликации, «выведения на чистую воду» или как открытый, находящийся здесь-и-сейчас, данный в восприятии. Но порядок все равно есть. Даже конфликт — это порядок определенным образом организованного столкновения сторон. [Это хорошо показал в своей книге лауреат Нобелевской премии по экономике и друг Ирвинга Гофмана Томас Шеллинг: Шеллинг Т. Стратегия конфликта. М.: ИРИСЭН, 2007]

Однако для микросоциолога — человека, изучающего логику рутинных взаимодействий других людей, — слово «порядок» само по себе крайне двусмысленно. С одной стороны, речь идет о порядке-как-связи. Одни взаимодействия связаны с другими и не связаны с третьими (отсюда привлекательность метафоры «цепочки интеракций»). [См.: Collins R. Interaction Ritual Chains. NY.: Rowman & Littlefield, 2006.] Имеем ли мы в виду некоторый «локальный порядок» (его изучают исследователи-этнометодологи) [Корбут А.М. Гоббсова проблема и ее решение: нормативный порядок и ситуативное действие // Социология власти. 2013. №1-2], не нами установленный порядок норм и санкций, порядок ритуала или некоторый спонтанный порядок социальной жизни, мы говорим о связи. Событие «x» связано с событием «y». Как именно связано — отдельный вопрос. Мы вправе усматривать в этой связи причинность («если x, то у») или ограничиться констатацией соположения событий в пространстве и времени, но сам факт их избирательной связности не ставится под сомнение.

С другой стороны, любой порядок — это всегда один из возможных порядков. А значит, повседневное событие «х» принадлежит некоторому множеству событий «Х». (Этому же множеству может принадлежать и связанное с событием «х» событие «у» — тогда речь идет о связанных однопорядковых взаимодействиях, или, как мы будем говорить далее, о «серии событий взаимодействия в одном фрейме».) Итак, вторая значимая для нас интуиция — интуиция порядка-как-множества. Именно она лежит в основании наиболее близкого мне направления в социологии повседневности — теории фреймов.

Впрочем, асимметричность двух интуиций порядка не стоит переоценивать. Говоря о «фреймированных взаимодействиях», классики микросоциологии имели в виду оба значения — элементы интеракции связаны между собой и, вместе с тем, принадлежат некоторому множеству. Это взаимозависимые свойства порядка.

Один из отцов-основателей фрейм-анализа Ирвинг Гофман, обращавшийся к понятию порядка и в своей докторской диссертации, и в предсмертном президентском послании, сформулировал данный тезис следующим образом: «…я хочу суммировать доводы в пользу рассмотрения порядка взаимодействия в качестве самостоятельной содержательной области. Вообще говоря, обоснованием такого “вырезания” одного участка социальной жизни должно служить обоснование любого аналитического извлечения: то, что элементы, образующие порядок, связаны друг с другом теснее, чем с элементами вне этого порядка; что отношения между порядками составляют важный самостоятельный предмет исследования, которое предполагает, прежде всего, разграничение нескольких социальных порядков…» [Гофман И. Порядок взаимодействия / Пер. с англ. А. Корбута // Социология власти. 2014. №1]

Таким образом, исследование связи между событиями «х» и «у» — лишь часть проблемы. Требуется также установить отношение между разными событийными порядками («Х» и «Z»). Сложность состоит в том, что тогда нам придется различать не только разные «порядки порядков» (которые мы называем «системами фреймов»), но и упорядочивать их по «весу», значимости, степени «реальности». К примеру, события взаимодействий на лекции сцеплены между собой сильнее, чем взаимодействия на лекции с взаимодействиями на улице: «лекция» и «улица» — разные, но примыкающие друг к другу во времени порядки интеракции. Тогда как события в «лекции» и в «студенческой пародии на лекцию» связаны друг с другом некоторым семиотическим образом, но принадлежат разным слоям реальности («лекция» и «игра в лекцию»).

Порядок — это неравновероятность событий в цепочке взаимодействия

Итак, у нас с вами два типа событийных связей. Первый — назовем его «импликативным» — характеризует связь между моими высказываниями и вопросами, которые вы мне зададите через сорок минут. Речевые события лекции имплицируют другие речевые события — вопросы. А ваши вопросы имплицируют мои ответы. Более того, часть вопросов вы зададите, подойдя в перерыве. И это будет другое множество событий. Но оно тоже имплицируется событиями лекции. Вот когда все закончится, мы выйдем отсюда и разбредемся кто куда — к своим машинам, к метро, к близлежащим кафе. Эти события уже не будут имплицированы моей лекцией (вряд ли вы пойдете в кафе, а не в метро только из–за того, что я что-то вам сейчас расскажу). «Лекция» и «метро» — два разных порядка взаимодействия, два разных фрейма. Отсюда ключевое, связанное с идеей «импликативной связи», определение социального порядка: порядок — это неравновероятность событий в цепочке взаимодействия. То, что за этой моей тирадой последует очередная байка, или иллюстрация на слайде, или теоретический тезис — в высшей степени вероятно. А то, что моя лекция будет прервана спонтанным стриптизом кого-то из слушателей — маловероятно. Надеюсь.

Второй тип связи событий — мы выше назвали его «семиотическим» — предполагает, что некоторые события являются знаками, отражениями, пародиями, изображениями других событий. Убийство на сцене и убийство на улице. Лекция и пародия на лекцию. Удар по мячу на тренировке и удар по мячу на чемпионате. Эти события тоже принадлежат разным порядкам (фреймам), но связь между ними не импликативна. Выстрел на поле боя и выстрел в компьютерной игре принадлежат двум разным системам фреймов. И одна из них первична по отношению к другой. Чтобы событие стало знаком самого себя, оно должно быть «помещено в кавычки» (Ирвинг Гофман называет этот процесс транспонированием), в результате чего лекция становится «лекцией» или как-бы-лекцией.

Но давайте зададим другой вопрос: какую роль в поддержании разных социальных порядков — сфер человеческой жизни и социального взаимодействия — играют материальные объекты? Они пассивные проводники человеческих намерений? Инструменты наших действий? Проекции нематериальных социальных отношений? Или «хозяева» и «тираны», заставляющие нас действовать определенным образом? Социологи традиционно крайне непоследовательны в ответе на этот вопрос. Ничто не мешает нам одновременно описывать пулемет и как «ансамбль социальных отношений» своей эпохи, и как «товар», и как «ресурс», и как «символ промышленной мощи одной из воюющих сторон», и как элемент устрашающей «инфраструктуры смерти».

Материальные объекты не просто являются «ресурсами» интеракций, они играют ключевую роль в том, как эти взаимодействия упорядочены

Поэтому я позволю себе сформулировать следующую аксиому: материальные объекты не просто являются «ресурсами» интеракций, они не просто инкорпорированы, «встроены» в социальные взаимодействия — они играют ключевую роль в том, как эти взаимодействия упорядочены. Из данного тезиса следует, что «действующие вещи» или, в терминах Джона Ло, «задействованные объекты» (enacted objects) [Ло Дж. Объекты и пространства // Социологическое обозрение. 2006. Т. 5. № 1] должны иметь отношение к обеим интуициям порядка. Попробуем — пока очень бегло и неизбежно поверхностно — выделить те «роли» и «партии», которые позволяют материальным объектам выступать операторами (и даже гарантами) порядка социальных взаимодействий.

Во-первых, это модус непосредственного соединения событий взаимодействия, обеспечения их связности. Если группа ученых после тяжелого первого дня конференции занимает лавочку во дворе университета и пускает по кругу бутылку виски, такие характеристики этого объекта как количество наполняющей его жидкости, ее химические свойства и даже форма крышки (некоторые крышки могут использоваться в качестве рюмки) приобретают значение для взаимодействия. События этого порядка интеракции связаны между собой «включением» бутылки с алкоголем, которая играет роль метронома и шахматных часов одновременно — возникающий порядок ритмичен, цикличен, дискретен (элементы взаимодействий, равно как и их последовательности, хорошо различимы). Это модус установления событийной связи (mode of connecting) внутри одного порядка взаимодействия.

Во-вторых, материальные объекты обладают сигнальной или метакоммуникативной функцией. Они зримо маркируют ситуацию как именно данную ситуацию. Бутылка виски недвусмысленно сообщает всем компетентным участникам взаимодействия — что именно здесь происходит. Сторонний наблюдатель также однозначно фреймирует увиденное благодаря наличию считываемого материального маркера. Мяч не только сцепляет действия игроков, он делает их взаимодействие распознаваемым как «игру в футбол». Дверь в торговый центр может транслировать (или не транслировать) сообщение «Это — Торговый Центр». Еще десять лет назад человек, который шел по улице, жестикулируя и громко разговаривая сам с собой, распознавался как сумасшедший, сегодня мы первым делом проверим — нет ли у него в ухе гарнитуры «hands free». Данный модус — способность вещей выступать носителями метакоммуникативных сообщений — лучше всего изучен в фрейм-анализе (благодаря работам другого отца-основателя — Грегори Бейтсона) [Бейтсон Г. Теория игры и фантазии // Экология разума. Избранные статьи по антропологии, психиатрии, эпистемологии / Пер. с англ. М.: Смысл, 2000].Мы обозначим его здесь как модус сигнализации (mode of signalizing).

В-третьих, вещи могут служить установлению и поддержанию фрейма взаимодействия не только как маркеры, сообщения или сигналы; они — суть физические условия возможности наших действий. Стены, ширмы, кулисы, стеклянные перегородки в офисах, мосты, лифты, лампы, лестницы, турникеты, барные стойки и эскалаторы конституируют взаимодействие людей не только тем, что делают ситуации считываемыми и распознаваемыми. Они «сцепляют» и «расцепляют» разные порядки взаимодействий в пространстве и времени. Чтобы быть сцепленным с событием «у» событие «х» должно быть отвязано от события «z». Материальные объекты (прежде всего, архитектурные и технические) разделяют связанное и связывают разделенное. В социологии вещей две этих функции (которые в действительности являются двумя проявлениями одного функционального модуса) описываются в категориях «сцепки» и «расцепления» порядков взаимодействия (mode of entangling / disentangling). [См.: Латур Б. Об интеробъективности // Социология вещей. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006]

Первые три функциональных модуса имеют отношение а) к установлению и поддержанию связности взаимодействий внутри одного порядка интеракции, б) поддержанию смысловых границ порядка, его распознаваемости и интерпретируемости, в) разделению и связыванию различных порядков. Два других модуса «встраивания» материальных объектов в социальное взаимодействие содержат в себе любопытные вызовы для социологии повседневности.

Итак, в-четвертых, есть некоторый набор материальных объектов, которые непосредственно конституируют ситуации нашего взаимодействия, но не принадлежат ни одной из них — они становятся условиями возможности взаимодействия как такового, «по ту сторону» каждого конкретного инетракционного порядка. Таким экзистенциальным объектом является, к примеру, тело. Ирвинг Гофман уделял особое внимание тому, что он называл «идиомой телесности», предпочитая, впрочем, фокусироваться на «работе лица» (facework). Для последовательного аналитика социальных взаимодействий все человеческое тело — своего рода, продолжение лица; оно служит той же функции трансляции информации (посредством жестов, поз, движений и пр.). Но мы не пойдем за Гофманом в эту сторону. Нас интересует «экзистенциальная функция» объектов, играющих роль общего знаменателя предельного порядка человеческого взаимодействия. Тело и повседневная одежда никогда не встроены полностью в какой-то отдельный порядок интеракции и конституируют нечто большее, чем конкретное взаимодействие. Протез и кардиостимулятор (если они исправно работают и используются по назначению) трансцендируют пределы каждого конкретного событийного порядка. Назовем этот модус инкорпорирования — за неимением лучшего термина — «модусом трансценденции» (mode of transcending).

Наконец, пятый функциональный модус связан с любопытной способностью материальных объектов занимать место субъекта в социальном взаимодействии. Мы разговариваем со своим автомобилем (особенно, когда он не заводится), девочка разговаривает со своей куклой, попавший на необитаемый остров разговаривает с волейбольным мячом. И практически все без исключения разговаривают со своими домашними животными. (Считать ли их интеракционными объектами — отдельный вопрос, который мы здесь для краткости изложения вынесем за скобки.) Игрушки, животные (включая «Тамагочи»), автомобили и некоторые другие наделенные особой эмоциональной значимостью вещи обладают способностью поддерживать фреймы взаимодействия в качестве участников, а не в качестве реквизита или технического условия возможности. Для нас не важно, связан ли этот функциональный модус с патологической склонностью к фетишизации. (Несмотря на предложения коллег, мы полностью проигнорируем здесь феномен существования «искусственных сексуальных партнеров») [Об этом есть замечательные работы Ильи Утехина по технологической истории сексуальности в «Социологии власти»] Взаимодействие с такими объектами всегда эмоционально окрашено, подобно отношению одного из героев Хемингуэя к своему револьверу. [«…Он нащупал пули в кармашке шортов, а потом подтянулся на локтях туда, где песок был суше и даже белее, если только такая белизна поддавалась сравнению, и лег, прислонившись головой к серому топляку, с револьвером между ног.

— И давно ты стал моей девушкой? — сказал он револьверу. — Не отвечай, — сказал он револьверу, — лежи там тихо, смирно, а придет время, ты у меня убьешь кого-нибудь получше этого сухопутного краба…». См.: Хемингуэй Э. Острова в океане. М.: АСТ, 2010]. Иногда мы одушевляем то, с чем взаимодействуем. Это «модус одушевления» (mode of animation).

Здесь необходимо сделать несколько существенных оговорок.

Во-первых, каждый объект в каждый момент взаимодействия играет, как правило, более одной «роли». Бутылка виски — одновременно и соединительный механизм наших взаимодействий, и маркер фрейма «возлияние с коллегами в полевых условиях». Занавес — и маркер театрального порядка взаимодействий, и перегородка, отцепляющая (disentangle) порядок сцены от порядка зрительного зала. Тело под наркозом на операционном столе — и экзистенциальный объект (смерть из–за ошибки хирурга повлечет за собой последствия не только для данного конкретного порядка интеракции), и то, что фокусирует / соединяет действия команды врачей, и то, что однозначным образом маркирует фрейм «операция».

Во-вторых, те роли, в которых объекты вступают во взаимодействие, не прибиты намертво гвоздями к самим объектам. Одушевляться могут далеко не только игрушки, общим знаменателем выступать — не только тело, «расцеплению» способствуют не только стены, а «сцеплению» — не только технические средства связи. Наконец, теоретику фреймов кажется само собой разумеющимся утверждение о том, что всякий объект, вовлеченный в человеческое взаимодействие, становится также и знаком самого себя — а значит, начинает выполнять функцию сигнализации.

Из первых двух оговорок следует, что отношения между объектами и их функциональными диспозициями контингентны — т.е., не предзаданы, но и не случайны.

Третья оговорка касается основания для выделения функциональных модусов вещей, их ролевых диспозиций. Для нас таким основанием выступает приведенная выше идея «порядка взаимодействия» как инстанции особого рода. Именно поэтому мы отказываемся от выделения в самостоятельный класс «сакральных объектов» (как у Дюркгейма), «эпистемических объектов» (как у Райнбергера), «нарративных объектов» (как у Харре), «объектов риска» (как у Лумана), а также «товаров», «средств обмена» или «средств производства». В конечном итоге, значение имеет лишь то, что этот объект «делает», как именно он встроен в нашу интеракцию и какое влияние на нее оказывает. Сакральный объект в ритуале фокусирует действия участников, сцепляя события интеракции в фрейме «ритуал»; но он же является и символическим маркером данного фрейма, и экзистенциальным объектом (при условии, что конституирует нечто большее, нежели данный конкретный порядок взаимодействия — известны случаи расформирования боевых гвардейских дивизий в результате утери боевого знамени). То же касается и остальных примеров — в порядке мысленного эксперимента: представьте себе топор дровосека, инкорпорированный во взаимодействие во всех пяти ролевых модусах.

Все пять ролей, которые вещи могут играть в повседневном мире, служат установлению и воспроизводству конкретных событийных порядков. Материальные объекты конституируют, упорядочивают и поддерживают социальное взаимодействие. Но они же обладают способностью к его трансформации.

Поддержание и трансформация порядка интеракции — два функциональных комплекса вещей-во-взаимодействии.

Различие между этими функциональными комплексами в чем-то сходно с различием, проведенным в теории речевых актов между «перформативами» и «констативами». Конститутивные объекты удерживают порядок взаимодействия в его границах, стабилизируют отношения с другими порядками и связывают события интеракции между собой. Перформативные объекты выступают «нарушителями порядка», а точнее — источником его преобразований. Классический пример — наше взаимодействие с игрушками. Игрушки не только конституируют порядок игры. Они меняются ролями с людьми. Они не столько поддерживают, сколько размывают границы порядка взаимодействия, делая пределы и правила игры предметом самой игры. Они меняют сценарий интеракции по ходу самой интеракции, разделяя с людьми способность действовать. Они импровизируют и заставляют импровизировать других «игроков». Взаимодействие с игрушками — действие с открытым финалом. Однако игрушки (и перформативные объекты в целом) — предмет особого исследования.

Пока же зафиксируем одно важное обстоятельство. Так же как и отдельные функциональные модусы, выделенные нами в начале, два функциональных комплекса вещей-во-взаимодействии — конститутивность и перформативность — не находятся в отношениях однозначного соответствия с самими объектами. А потому некоторые объекты чаще других оказываются в позиции конститутивных (например, архитектура и техника) или перформативных (например, игрушки и арт-объекты), но эти их особенности не вписаны непосредственно в их материальную форму. Отношение между вещами и свойствами перформативности / конститутивности — тоже контингентное отношение.

Особый интерес для социологов представляет вопрос: каким образом материальные объекты из «гарантов» некоторого стабильного порядка взаимодействия становятся вдруг источниками его перформативного преобразования? Иными словами, как одни и те же (впрочем, одни ли и те же?) вещи могут и «собирать» социальные порядки, и способствовать их трансформации во что-то иное? Какую роль в этом играет их физическая «поломка» (сломанный сотовый телефон становится игрушечным сотовым телефоном) или распад их функциональных ансамблей (телефонная будка без телефона начинает встраиваться в иные порядки взаимодействия)? Вероятно, лучшие примеры такого диспозиционного сдвига — превращения конститутивных объектов в перформативные — мы найдем в сфере современного искусства. Но об этом — чуть позже.

Теперь посмотрим на отношения между разными событийными порядками. В самом начале лекции мы выделили два типа событийных связей — импликативные и семиотические. А затем два типа «ролей» (из пяти), которые вещи могут играть во взаимодействии: сигнализация и сцепка. Сцепка больше связана с импликацией. Сигнализация — с семиотическим транспонированием. Наши с вами взаимодействия здесь-и-сейчас упорядочены и имплицируют друг друга, потому что есть стены, работает отопление, кондиционер исправно гонит воздух, «музей» жестко отделен от «улицы», наконец, звуковая аппаратура позволяет мне говорить со всеми (а не только с первыми рядами). Наши с вами взаимодействия в этом пространстве настолько связаны друг с другом, насколько расцеплены с другими контекстами, отделены от других взаимодействий — за этими стенами. К тому же сотрудники музея немало потрудились, чтобы организовать это пространство именно как «лекционное». Сам по себе вестибюль музея не очень подходит для лекций. Здесь странная акустика. Здесь сложно разместить необходимое количество стульев. Нужно ставить дополнительное освещение, чтобы можно было вести съемку. И все это — чтобы с одной стороны сделать наши взаимодействия возможными (сцепка), а с другой — считываемыми, распознаваемыми, узнаваемыми именно как взаимодействия в формате лекции (сигнализация).

Но вещи врут. Точнее, посылают ложные сигналы. Иногда «ненамеренно», иногда — вполне «сознательно». К примеру, в магазине одежды вы краем глаза замечаете человека и обходите его на приличествующем (в нашей культуре) расстоянии. Уже потом вы понимаете (по его странной неподвижности), что это был манекен. Или вы видите в метро сломанный эскалатор и решаете воспользоваться им как лестницей — подъем небольшой и проще взбежать по сломанному эскалатору, чем стоять в очереди к работающему. Вы видите, что он стоит. Вы точно знаете, что сейчас это не «эскалатор», а «лестница». Но почему-то подниматься по нему тяжело, тяжелее, чем по обычным ступенькам. Ваше тело настроено на «эскалатор», а не на «лестницу», оно группируется иначе и иначе позиционируется в пространстве. Это все случаи неверного распознавания. А вот пример «намеренного» обмана. Представьте, что вы приехали на фестиваль «Архстояние» в калужскую область. Вы идете по лесной тропинке и вдруг слышите странные звуки — объявления о посадке, задержке рейсов, требования опаздывающим пассажирам немедленно пройти к выходу такому-то. Вы выходите на поляну и видите табло отлетов и прилетов. В лесу. Причем, табло синхронизировано с аналогичным табло в Шереметьево. Художник постарался, чтобы создать у вас когнитивный диссонанс, или на нашем языке — мисфрейминг.

Фрейм-аналитику хочется верить, что вещи маркируют ситуации однозначным и строго определенным образом. Один класс объектов — один класс взаимодействий. Объекты для теоретика фреймов — что-то вроде декораций на сцене театра: в пьесе Чехова нет места танку Т-34. Рояль не должен стоять при входе на овощную базу, а табло прилетов — в лесу. Вещи призваны отвечать на вопрос «Что здесь происходит?», посылать только правильные сигналы и тем способствовать устойчивости и воспроизводимости событийных порядков. Однако объекты предательски мигрируют из одной системы фреймов в другую. Игрушечный молоточек — атрибут игровых взаимодействий. Но не тогда, когда отец за неимением настоящего молотка забивает им гвоздь на кухне. Игрушечный объект (вторичная система фреймов) становится настоящим объектом (первичная система фреймов). И наоборот: когда настоящие автоматы чешского производства используются на съемках фильма «Оружейный барон» (потому что в Африке дешевле было купить настоящее оружие, чем везти через океан муляжи).

Вещи — это «плавучие якоря» наших взаимодействий.

При ответе на вопрос «Что здесь происходит?» они могут менять показания. В данный момент микрофон в моих руках говорит вам: «Это — публичная лекция», но если я сейчас — не дай Б-г! — запою и переведу наше взаимодействие из фрейма «лекция» в фрейм «импровизированное исполнение последнего хита группировки “Ленинград”», тот же самый микрофон с легкостью инкорпорируется в новый формат интеракции и пошлет совсем другой сигнал о происходящем. Именно поэтому для фрейм-аналитика вещи — суть атрибуты взаимодействий, которые и наделяют их смыслом.

А как быть с маргинальными вещами — промежуточными объектами? Застрявшими между разными порядками взаимодействия? Вспомните пулемет «Максим». Для сотрудников музея он являлся «экспонатом» и должен был посылать сигнал: «Это выставка о Гражданской войне». Но, будучи поставленным на подоконник, он послал совсем иной сигнал. И был «считан» наблюдателями как источник потенциальной угрозы: в первичном, а не вторичном фрейме. Такие объекты, мигрирующие между разными «слоями реальности», мы называем транзитивными. Но есть и другой класс объектов — пограничные, промежуточные, недоопределенные. Травматическое оружие — это оружие или как-бы-оружие? Игрушечный автомобиль — это транспортное средство или игрушка?

В 2006-м году полиция Северной Ирландии задержала активиста Ассоциации обороны Ольстера (UDA), боевой организации североирландских оранжистов, Майкла Стоуна за попытку покушения на одного из лидеров Шинн Фейн Джерри Адамса. Стоун проник в здание парламента в Стормонте, вооруженный баллончиком с краской и игрушечным пистолетом «Беретта». Его немедленно обезоружили. На суде Стоун заявил, что его действия — «акт перформативного искусства, имитирующий террористическую атаку». Эта интерпретация имела право на существование: несколько последних лет Стоун зарабатывал на жизнь как художник. Его друзья по оранжистскому подполью фреймировали действия Стоуна как «акт политической борьбы». У этой интерпретации также нашлись свои основания: Стоун был одним из наиболее радикальных членов организации и даже вышел ранее из состава более массового объединения — Ольстерских волонтерских сил (UVF) — из–за «мягкотелости» его руководства. Ирландские СМИ настаивали на максимально жестоком наказании: несколькими годами ранее Майкл Стоун уже был обвинен судом в террористической атаке и отбыл часть своего заключения за убийство одного члена Ирландской республиканской армии на похоронах другого ее члена.

Конфликт интерпретаций — это конфликт фреймов. Однако фреймы — не только когнитивные решетки, но и событийные порядки, структурные характеристики самих событий и онтологические условия их возможности. Дело в том, что в Великобритании годом ранее был принят закон под названием «Акт о сокращении числа насильственных преступлений» (Violent Crime Reduction Act). Этот закон, в частности, нацелен против импорта, изготовления и использования реалистичного игрушечного оружия. Нереалистичным признано игрушечное оружие, которое:

а) изготовлено из прозрачного материала или выкрашено в ярко красный, ярко оранжевый, ярко желтый, ярко зеленый, ярко розовый, ярко фиолетовый или ярко голубой цвет; или

б) менее 38 мм в ширину и 70 мм в длину; или

в) имитирует оружие образца 1870 года и ранее.

Аналогичный закон действует в США, однако там противозаконны имитации оружия, выпущенного после 1898 г.

Майклу Стоуну было предъявлено обвинение в использовании реалистичного игрушечного оружия — его «Беретта» была черной. [Более подробно о юридической стороне эволюции материальных объектов в повседневном мире мы писали в Вахштайн В. Дело о повседневности. Социология в судебных прецедентах. М.: ЦГИ, 2015]

Благодаря такой «плавающей» сигнализации вещи становятся операторами транспонирования — перевода событий из одного семиотического порядка в другой. Возьмем речевые события обычной университетской лекции. Преподаватель говорит — слушатели конспектируют. Добавляем камеры, микрофоны, усилия множества людей, заменяем университетскую аудиторию вестибюлем музея, и академическая лекция становится публичной, переходит в другой фрейм. Это первый шаг транспонирования. Потом берем видеозапись, монтируем, добавляем иллюстрации и субтитры, вывешиваем на Youtube. Это второй шаг транспонирования. Потом лектор правит стенограмму лекции, вставляет в нее фрагменты статей и ссылки, делая вид, что все написанное — он на самом деле говорил год назад. Переводит высказывания из жанра устной речи в жанр письменной. Это еще один семиотический слой преобразований. И при каждом переводе лекция становится чуть меньше лекцией и чуть больше — лекцией-в-кавычках.

Одна из любопытных особенностей нашего мира состоит в том, что чем больше материальных объектов задействуется в повседневных взаимодействиях, тем больше открывается возможностей для транспонирования — перевода этих событий из повседневного мира в не-повседневный.

Социологи любят говорить об экспансии игры. Игровыми становятся самые обычные рутинные действия — вроде прогулок по городу (игра «Ingress the Game»), сидения в кафе («Foursquare»), конспектирования лекций (Twitter-трансляции). Иногда акцент ставится на состязательных играх по правилам (игра как «game»), иногда — на спонтанных актах игрового самовыражения (игра как «play»). Но мы не всегда отдаем себе отчет, что такая, извините за выражение, «игроизация» стала возможной благодаря все более грубому, зримому, навязчивому присутствию материальных объектов в мире повседневности. Речь идет не только о гаджетах (хотя, конечно, о них в первую очередь). Что, например, можно сказать о трехколесной коляске для детей до года, по дизайну больше напоминающей спортивный автомобиль? Мать выходит на утреннюю пробежку с коляской и бежит по набережной Манхэттена, одновременно совершая свой ежедневный ритуал jogging‘а и выгуливая ребенка.

Этот тезис можно сформулировать в виде парадокса: чем больше вещей, тем меньше «буквальности» — тем больше взаимодействий исполняется в кавычках, становятся как-бы-событиями. Самое же интересное — появляется новая конфигурация семиотических и импликативных связей. События «закавычиваются», переводятся в игровой формат и тут же встраиваются обратно, в тот самый порядок взаимодействия из которого были транспонированы. Лектор читает лекцию в студенческой аудитории, изредка бросая взгляд на монитор своего ноутбука. В паузах — пока студенты вроде как конспектируют его слова — он с интересом читает твиттер-трансляцию этой своей лекции, которую (с ехидными комментариями) ведут двоечники на последней парте. Из нее он узнает, что тот самый пример, который он только что привел, он уже дважды приводил на предыдущих лекциях. Ему приходится изменить канву лекции и, заодно, как-то отнестись (обыграть) то, что он только что прочитал.

Возьмем более сложный пример такого соединения семиотического и импликативного. Не так давно жители небольшого европейского городка почувствовали на собственном опыте, что значит быть героем фильма «День сурка». Те из них, кто днем оказывались на главной ратушной площади, могли наблюдать привычные сцены повседневной городской жизни — дама выгуливает собачку возле фонтана, парочка на лавочке сжимает друг друга в объятиях, несколько пожилых людей играет в петанк, господин средних лет читает газету, старушка кормит голубей, подростки что-то шумно обсуждают возле входа в здание, которое фотографирует группа туристов и т.д. Оказавшись в этом же месте на следующий день горожане обнаруживали ровно тех же самых людей, занятых тем же самым делом — туристы фотографируют, подростки шумят, парочка обнимается. И на следующий день. И на следующий. Не менялось практически ничего — те же люди в одно и то же время совершали те же действия. Через некоторое время жители города стали проявлять любопытство и задавать актерам (а это были именно профессиональные актеры) вопросы, на которые те отвечали сообразно своим ролям. Спустя неделю горожане начали сомневаться в происходящем, искать ему рациональное объяснение, подозревать заговор с неясной целью, обращаться в полицию.

В действительности жители города — или, точнее, та их часть, которая днем прогуливается по главной площади — оказались участниками большого театрального эксперимента: один из классиков современного нонспектакулярного искусства превратил при помощи своей труппы и приглашенных актеров центр города в подмостки. Этот эксперимент (перформанс назывался «Script Outline») должен был обнажить структуру городской повседневности, сделать рутину видимой именно за счет очищения и усиления ее «рутинности». Но важно то, что сами семиотически транспонированные события «рутинных» городских взаимодействий возвращались в город, встраивались в цепочки импликативных связей.

Теперь перейдем от сигнализации, маркирования событий взаимодействия именно как взаимодействий определенного порядка, к другой роли материальных объектов — сцепке и расцеплению. Брюно Латур, один из идеологов «поворота к материальному» в социальной теории и сакральная фигура для всех социологов вещей, пишет: «…рассмотрим стаю из примерно ста бабуинов, живущих посреди саванны, постоянно следящих друг за другом, чтобы знать, куда идет стая, кто за кем ухаживает, кто на кого нападает, и кто от кого защищается. Затем нужно перенестись в воображении к излюбленной сцене интеракционистов, где несколько человек — чаще всего двое — взаимодействуют в уединенных местах, скрытых от взглядов других. Если “ад — это другие”, по выражению Сартра, то бабуинский ад отличается от человеческого: постоянное присутствие других оказывает воздействие, совершенно отличное от того, которое описывает “интеракционизм за закрытыми дверьми”. Здесь необходимо провести различие между двумя принципиально различными значениями слова “взаимодействие”. Первое, как уже было показано выше, относится ко всем приматам, включая людей, тогда как второе относится только к людям. Чтобы сохранить привычный термин, следует говорить о фреймированных взаимодействиях. Единственное различие между ними связано с существованием стены, перегородки, оператора редукции, ‘je ne sais quoi’, чье происхождение пока остается неясным». [Латур Б. Там же]

Что делает взаимодействие приматов комплексным? Их «сцепленность», взаимосвязанность, соприсутствие, неавтономность друг от друга. Любой примат может вмешаться в действие любого другого. Что отличает взаимодействие людей? «Расцепленность», дис-локация, дискретность — то, что Латур вслед за Гофманом называет «фреймированностью». Однако для Гофмана «фрейм» — это, прежде всего, указание на смысловой порядок взаимодействия людей. Для Латура же это двери, перегородки, ширмы, укрытия, стены… иными словами, все те операторы дискретизации и расцепления, которые делают возможным «вложение» одних порядков взаимодействия в другие без всякой их сцепки. «Таким образом, — продолжает Латур, — каждый раз, когда мы переходим от комплексной социальной жизни обезьян к нашей собственной социальной жизни, нас поражает множество действующих одновременно сил, размещающих соприсутствие в социальных отношениях. Переходя от одного к другому, мы движемся не от простой социальности к комплексной, а от комплексной социальности — к сложной. Эти два прилагательных, хотя и имеют одинаковую этимологию, позволяют провести различие между двумя сравнительно разными формами социального существования. “Комплексное” означает одновременное наличие во всех взаимодействиях большого числа переменных, которые не могут рассматриваться дискретно. “Сложное” будет означать последовательное присутствие дискретных переменных, которые могут быть исследованы одна за одной, и сложены друг в друга на манер черного ящика. “Сложное” точно так же отличается от комплексного, как и простое».

Поясним латуровский тезис на нескольких примерах.

Когда в комнате становится душно, мы открываем окно. В прежней технологической версии мы бы открыли форточку — сейчас просто поворачиваем ручку вверх, чтобы установить стеклопакет в режим проветривания. Если при этом за окном –30, мы вскоре предпочтем закрыть окно и через некоторое время продолжим страдать от духоты — пока снова не откроем окно. Наша комната «сцеплена» с внешним миром, несмотря на усилия двух относительно исправно работающих технических посредников: батареи центрального отопления и недавно установленных стеклопакетов. Без их посредничества квартира быстро стала бы необитаемой, утратив относительную климатическую автономию от внешнего мира.

Но это именно относительная автономия. Комната остается до некоторой степени «сцепленной» с холодной Москвой и наш удел — осцилляция между «душно» и «холодно». Если бы в квартире была установлена комплексная система искусственного климата, эту проблему можно было бы решить (как, впрочем, и множество других проблем; меня поймут те, кто пережил несколько лет назад аномальную московскую жару и последствия пожаров на подмосковных торфяниках). Тогда относительная климатическая автономия квартиры, гарантированная лишь батареей и стеклопакетом, превратилась бы в полноценный суверенитет. До первой существенной поломки. Неслучайно в странах с жарким климатом (например, в ОАЭ или Израиле) команда по срочному ремонту кондиционеров выезжает на место почти также быстро как пожарные и скорая.

Другой пример эффекта «расцепления» — подземка. Если завтра московское метро (по неведомой мистической причине) прекратит свою работу, половина жителей города просто не смогут добраться до своих домов «по верху». Десятилетиями мы перемещаемся из точки А в точку Б, измеряя это расстояние количеством треков в плейере, прочитанных страниц, ответов на сообщения. Наши перемещения — благодаря мощнейшей технологии подземного транспорта — «расцеплены» с городским ландшафтом, дорогами, пробками, машинами, зданиями и остальной инфраструктурой. Пассажиры подземки обладают той степенью «автономии от внешней среды», о которой автомобилисты могут только мечтать (за это им приходится расплачиваться личной не-автономией от внутренней среды вагона, которой автомобилисты боятся сильнее пробок).

Наконец, более экзотический пример. В чем принципиальное отличие старого доброго самолетного трапа от перехода типа «рукав»? Благодаря рукаву вам не нужно одеваться и нырять в ветер и рев аэродрома, не нужно подниматься по ступенькам трапа, восхищаясь и ужасаясь при виде ожидающего вас крылатого «Титаника». Вы можете пропутешествовать всю свою жизнь, облететь весь мир и ни разу не увидеть перевозящих вас машин иначе как изнутри или через стекло иллюминатора. Трап-рукав «сцепляет» пространство салона напрямую с пространством терминала, превращая их в подобие метро — мир, герметично замкнутый на себя, временно (до первой серьезной аварии или теракта) освобожденный от внешних условий своего существования.

Я хотел бы закончить эту лекцию указанием на любопытную взаимосвязь двух векторов эволюции нашего повседневного мира — эволюции, в которой вещам (гаджетам, архитектуре, транспорту, средствам связи и пр.) отведена роль главных действующих лиц. Первый вектор — о нем мы говорили раньше — это усиление «небуквальности», закавыченности, игровой трансформации повседневных событий. Их превращение в события неповседневные и возвращение в повседневность. Второй вектор — тот, о котором пишет Латур — движение от комплексного к сложному. К шизоидному миру, в котором событийные порядки становятся все более замкнутыми, расцепленными с внешними контекстами, герметичными, но «вложенными» в другие порядки взаимодействия.

Моя гипотеза состоит в том, что это непосредственно взаимосвязанные векторы эволюции социального взаимодействия. И разгадку их взаимосвязи нужно искать в прогрессирующей «материализации» повседневного мира.

Спасибо за внимание!

Виктор Вахштайн, руководитель российско-британской магистратуры «Фундаментальная социология» МВШСЭН (Шанинка)