Было дело в ту пору, когда Оути Масахиро, глава Левой половины столицы и военный губернатор четырех провинций Сайгоку, приложивший руку и к смуте в Киото, уже устал от многочисленных сражений и сложил оружие, благодаря чему морское сообщение во Внутреннем море вернулось на круги своя. Однажды в бухту Томо, что в провинции Бинго, ту, что издавна знаменита как порт, где «ждут приливов и ветров», пришел наполненный китайскими вещицами корабль из Хаката. Вскоре гавань наполнилась людьми — они сгружали товары, тащили их на берег или принимали грузы. Через некоторое время порт опустел, остался лишь один мужчина лет сорока, в бамбуковой шляпе. Он взвалил на себя полную товаров котомку и украдкой, словно избегая чужих взглядов, быстро направился в сторону города. Это был пройдоха Горохати, который сбывал контрабандные товары среди своих.

Котомка на спине у Горохати была плотно набита диковинками из империи Мин, которые в те времена везде продавались втридорога: золотой парчой, дамастом, цветочными вазами, чайными чашками и вещицами в стиле цуйсю, украшенными красным лаком. Все они были добыты незаконным путем, и Горохати надеялся поскорее сбыть их в Томо. А если бы в городе не нашлось покупателей, то стоило бы отнести товары в Кусадо-Сэнгэн, в двух ри от бухты Томо, и распродать их там. Да, это было бы лучше всего. Кусадо-Сэнгэн, прибрежный город при храме Нисияма Рити-ин Дзёфуку-дзи, стоящий в устье реки Асида, процветал, по обе стороны улиц продавцы выкладывали на прилавки многочисленные китайские ткани и фарфор и целый день торговались до хрипа в горле. Уж там-то никак нельзя было не продать товары. По дороге Горохати жадно прикидывал, сколько получит со всех своих вещиц. В ясном небе над морем порхали осенние стрекозы.

У каменной лестницы святилища Нунакума Горохати чуть не налетел на пьяного юношу, который, пошатываясь, шел ему навстречу. Столкнись они, и разбились бы все ценные вещицы, что торговец нес на спине и собирался обменять на золото. Едва увернувшись, Горохати сурово зыркнул на юношу, уже приготовившись выбранить его — мол, гляди, куда прешь, скотина! — но только он рассмотрел его одежду, как заготовленные слова куда-то делись. Юноша был одет как городской житель, но на тонком поясе, который, словно веревка, обвивал талию, висел меч-вакидзаси в черных ножнах, и как посмотреть — он вполне мог быть и самураем.

— Китайскими штучками торгуешь? Я бы купил что-нибудь.

Приглядевшись к юноше, от которого несло сакэ, Горохати понял, что тот был еще совсем молод — на гладком подбородке лишь кое-где пробивалась борода. В руке он нес сосуд из горлянки. Слова «купил что-нибудь» прозвучали уверенно, но Горохати, конечно, не поверил юноше. Вряд ли у такого повесы, который, выпив, средь бела дня пьяным шатается по портовому городу, есть деньги на предметы роскоши далеко не первой необходимости. Манеры юноши были непринуждёнными, да и воспитание его явно было недурным. Но никак нельзя было не заметить, вместе с запахом алкоголя, некий несвойственный молодым отпечаток грубости на лице. Такой и нахамить может, если что не по нему. Само собой, Горохати подумал, что ему не повезло с клиентом. Да и юноша не собирался просто так отпускать его:

— Эй, не медли-ка. Показывай, что у тебя в котомке.

Теперь Горохати никак не мог сделать вид, что ничего не слышал, поэтому остановился у обочины и стал снимать котомку со спины. Времени ему было жалко, поэтому он намеревался кое–как показать товар и как можно быстрее получить деньги. Думая, что юноша будет лишь разглядывать вещицы, а сам ничего очень дорогого не купит, Горохати для проформы стал вытаскивать из котомки и раскладывать маленькие фарфоровые сосуды для разбавления туши водой да курильницы из яшмы. Но увидев почти детский профиль юноши, который, присев на корточки, внимательно рассматривал вещи, Горохати вдруг пришел в шутливое расположение духа. Ему захотелось поиздеваться над этим важничающим молокососом. Поэтому он вытащил из обитой парчой шкатулки из павлонии какой-то странный предмет и молча продемонстрировал его юноше.

— Что это?

— Это называется бирманский колокольчик.

— Бирманский колокольчик? Не слышал о таком.

— Само собой вы не слышали. Это редкостная диковинка, у торговцев он появляется совсем уж нечасто, да и все равно из десятка восемь или девять штук попадут в столицу, к знати. Даже слухи ходят — что аристократы, у которых денег не хватает, ради этой штуки собственных дочек втайне продают. А для нас, простых людей, это уж совсем невиданное диво.

—Вот как. И для чего этот камешек нужен, раз он так хорош?

При столь наивных словах юноши на лице у Горохати заиграла тонкая усмешка. Это была саркастическая усмешка взрослого мужчины, снисходительного к юноше, который, видимо, не обладал познаниями и опытом в любви. И здесь Горохати впервые осознал свое небольшое превосходство перед соперником.

Что такое был этот «бирманский колокольчик», который лежал в шкатулке из павлонии? Вкратце, по объяснениям Горохати, следовало вот что. С виду это был всего лишь белый округлый камень, по размеру чуть меньше куриного яйця. Камни могли быть разными — на некоторых из них были разводы, кремоватые или цвета слоновой кости, на других выступали жилки, похожие на кровеносные сосуды. Они назывались бирманскими колокольчиками, потому что их добывали в стране Мяньдянь (нынешняя Бирма), что у южных окраин Китая. Не стоит и говорить, что это был особый минерал. Когда этот удивительный камень напитывался влагой и теплом человеческого тела, то он начинал безостановочно шевелиться, словно живой. Поэтому когда женщины вставляли его во влагалище, получаемое ими удовольствие превосходило удовольствие при соитии с мужчиной, и какой бы холодной женщина ни была, она не могла сдержать стонов радости и не испытать оргазм.

Юноша сидел на каменной ступеньке святилища и, слушая Горохати, попивал сакэ из горлянки, но на этих словах он засмеялся, будто не мог больше сдержаться.

— Глупости! Думаешь, поверю в такое? Это же простой камешек.

Горохати опешил. Вот же въедливый юнец, подумал он. И тем не менее он повел себя с достоинством, как взрослый:

— Этот, как вы говорите, камешек обладает невиданной магической силой, и именно поэтому его высоко ценят аристократы и знать. И не только в Китае, но и в Японии с Кореей! Мне кажется, вы не верите, потому что вы еще молоды. Мужчина же, который уже имел достаточный опыт с женщинами — как я, например — напротив, не поверит, что существует женщина, которая не смогла бы получить удовольствие от бирманского колокольчика.

— Есть такие женщины, наверное. Но и другие тоже есть. Иными словами, не так все просто.

— Нет-нет! Все совсем не так. Женщины суть женщины, и все они одинаковые.

— Тогда, если уж тебе верить, в мире ни одной женщины не найдется, которая не получила бы удовольствие от этого камешка? И любая женщина поддастся его силе?

— Все так. — В Горохати проснулось упрямство. Юноша же спросил с нажимом:

— Чем докажешь?

— Доказательств привести не могу, могу лишь сказать, что два десятка лет моего опыта самых разных удовольствий — вот тому доказательство.

Юноша сплюнул.

— Опыт, опыт — ненавижу тех, кто хвалится опытом, будто голову самого черта добыл. Что за опыт? Бывают такие, опыт с которыми впечатляет больше, чем с сотнями и тысячами других. Будто числам этим можно доверять.

— Хм. Вы молоды, а говорите, что есть женщина, опыт с которой превосходит десятки и тысячи других?

Юноша рассмеялся и с невинным видом увел разговор на другую тему.

— К слову, сколько твой камешек стоит?

— Цену спрашиваете? Столько, сколько здесь и не слыхали.

— То есть так дорого, говоришь, что никто не заплатит?

— Да.

— Вот как. А не поспорить ли нам?

— А? Поспорить?

На лице Горохати показалось откровенное недоумение. Он вдруг осознал, что из–за случайной стычки с этим пьяным юношей отвлёкся от дела и за полчаса, что прошли с момента высадки в гавань Томо, не продал ещё ни одной вещи. Поэтому он стал потихоньку раздражаться. Однако юноша совсем не обратил на это внимания:

— Я хоть и сказал «поспорить», но это не простой спор за связку монет в пять или десять кан или за пять-десять рё золотого песка. Я поставлю на кон женщину, а ты — камешек. Испытаем-ка чудодейственную силу этой диковинки на моей женщине. Если она с камешком внутри хотя бы чуть-чуть пошевелит бедрами, то я проиграл. А если я проиграю, то отдам её тебе. Взамен, если я выиграю, ты отдашь мне этот камешек. Ну как? Не стоит и говорить, но моя женщина — красавица, тут все это знают.

Горохати недоумевал всё больше.

— Но я же с вашей женщиной совершенно незнаком.

— Ты же только что хвастался — «женщины суть женщины, и все они одинаковые», не правда ли? А сейчас что скажешь?

Хотя юноша был настолько пьян, что развалился на ступеньках и даже не мог подняться, говорил он на редкость связно, и Горохати не нашелся, что возразить. Глядя на кислую мину Горохати, юноша развеселился ещё больше и продолжил:

— Если хочешь узнать о моей женщине, я тебе расскажу. Непристойных вопросов тебе задавать не придётся; раз уж я решил поспорить с тобой, то, само собой, расскажу тебе все по порядку. И хвастаться особо я не буду, ну так что, хочешь ли послушать о моей женщине?

Раз беседа приняла такой оборот, то Горохати ничего не оставалось, кроме как совсем забыть о торговле и разговаривать с этим своенравным юношей, пока тот не успокоится. Не то чтобы Горохати не испытывал легкого раздражения, но пока они говорили о совершенно не имевших отношения к торговле вещах, к антипатии, которую он испытывал к юноше, стало прибавляться то ли любопытство, то ли интерес — некоторое чувство, похожее на близость.

Что поделать, решил Горохати, придётся слушать о женщине, пока тот не успокоится. Горохати тоже уселся на каменные ступеньки святилища.

Сакэ совсем развязало язык юноше, и прошлое словно ожило перед ним — и тот стал рассказывать историю о женщине.

Почти два года назад, в пору ранней весны я решил пойти в Михара полюбоваться цветущей сливой и, взяв с собой бэнто и сосуд-горлянку, вышел из дома рано утром. В одном ри к западу от Михара была деревня Яманака, которая наравне с Цукигасэ в Ямато славится огромным количеством великолепных сливовых рощ, и в пору цветения там собирались толпы зрителей из окрестностей. В роще были и чайные домики, где можно было угоститься лапшой, рыбой и сакэ. В тот день была особенно хорошая погода, и среди людских волн тут и там попадались и фигуры пьяных.

Вот и я, опустошив горлянку, шел среди сияющего моря цветов, наслаждаясь наполняющим все вокруг запахом, оглядываясь то влево, то вправо. Пока я бродил, длинный весенний день потихоньку закончился. За горой Нисинояма закатилось солнце, внезапно подул вечерний ветер, люди стали разбредаться во все стороны и вскоре я обнаружил, что сижу под тенью сливы и сочиняю стихотворение. В те времена я изучал конфуцианство в храме, и, только научившись писать стихи, я мучительно старался изложить свои впечатления от цветов сливы в четырех строках. Стыдно говорить, но тогда я сочинил такое:

На долгой и трудной дороге своей

я весь день терял разум от запаха нежных цветов.

Но ветер горный подул и сумерки наступили —

и только краса лепестков держала меня на ногах.

Я записал стихотворение на длинной бумажной ленте и поднялся, чтобы завязать ее на невысокой ветке. Уже стемнело. На небе выступил тонкий серп месяца, а я забрел в самую глубь сливовой рощи, поэтому найти обратный путь оказалось совсем непросто. Кажется, я заблудился, ибо куда я ни шел, куда ни направлялся — везде была сливовая роща, и домики совсем не появлялись. Когда я выбился из сил и остановился, то увидел перед собой девочку, несущую фонарик. Ей было лет двенадцать, у нее было совсем милое личико, а ее одеяние белело в сумерках. Она быстро склонилась передо мной и произнесла:

— Госпожа давно ждет вас, не навестите ли наше горное убежище?

Мне это показалось странным. Я в первый раз был в Михара и не слышал о том, чтобы у меня здесь были знакомые или родственники. Да и госпожа — что это за госпожа?

— Я понимаю вашу растерянность. Госпожа сказала мне, что господин Ёдзиро заблудился. Она приказала мне побыстрее встретить вас.

К слову, меня действительно зовут Ёдзиро. Слова девочки возбудили во мне еще большее подозрение. Но, будучи приглашен, я последовал за ней. Вскоре показался горный поток, рядом стоял изящный домик с украшенными воротами. Вокруг было чрезвычайно много сливовых деревьев, и все вокруг было наполнено душным ароматом. Ворота открыли, и за ними нас встретила другая девочка, которая держала лампу. Удивительно, лицо у нее было точь-в-точь как и у первой. Они были словно близняшки, и если бы не разные цвета их одеяний, я совсем не смог бы их различить.

В теплой комнате, куда я прошел, переступая через пороги, приятно пахло. Мерцающий огонек в серебряном подсвечнике озарял в глубине картину с цветами сливы. На полу обращал на себя внимание цветастый, кажется, варварской работы, ковер. На боковой полке стояли маленькие украшенные орнаментом цветочные вазы, все, видимо, китайской работы. Я лишь потом заметил на придверной балке три знака в рамке на дощечке — «грот полуденного сна». Слева и справа на бамбуковых дощечках были написаны стихи, я подошел поближе и прочел: «Окном навеяло прелестный сон весенний, но супруге на ложе не могу о нем рассказать». Знаки были написаны извилисто и тонко, было непонятно, кто их писал и умело ли, но стихи явно были Ли Шанъиня. И пока я размышлял об этом, за фусума вдруг послышался шелест одежд и передо мной предстала женщина с длинными волосами, в подобранном к ним алого, будто пылающего, цвета утикакэ, настолько обворожительная, что глупо и пытаться подобрать слова.

С первого взгляда на нее я был поражен так, будто меня с головы до ног облили водой. Наверное, это и была госпожа. Ей еще не исполнилось и двадцати, на гладкой тонкой коже играл едва заметный румянец, изящные брови и черты лица были четкими, словно вырезанными по яшме, и сама она была такая, что и представить нельзя было такую красоту на земле. Алое утикакэ было покрыто узорами в виде цветов сливы, поблескивавшими в свете свечей. Я смотрел на нее в ошеломлении, будто на богиню Чанъэ из Лунного мира. Вдруг женщина с нежной улыбкой заговорила:

— Я получила столь неожиданную похвалу, я так благодарна за ваши строки и искренне рада столь незаслуженному счастью. Я хочу отблагодарить вас от всего сердца.

Я был ошеломлен.

— Боже мой! О чем вы?

— О тех стихах, которые я недавно получила от вас. Не стоит и упоминать о том, что это превосходные строки, которые утешили меня в печали. Я сама родилась в Ямато и была под покровительством одной влиятельной семьи, поэтому оказалась в этом горном домике, но вскоре глава семейства отвернулся от меня, и вот уже сколько лет я живу совершенно одна. Мои друзья — горы да вода, и я одинока и днем и ночью.

Каждое слово этой женщины все сильнее подогревало во мне удивление, пока оно не достигло некоторого предела и я совсем уже утратил способность удивляться. Я все так же спокойно сидел, а женщина продолжала:

— Я дала служанке наказ, чтобы она пригласила вас в наш скромный горный домик, чтобы хотя бы гостеприимством отблагодарить вас, но в таком отдаленном месте невозможно найти сакэ, которое подошло бы вкусу горожанина. К счастью, на кухне оказался горшочек “цветочной росы”. Попробуйте ради развлечения.

По приказу хозяйки девочки подготовили закуски и в мгновение ока расставили передо мной все принадлежности для сакэ — ковшики и чашечки, а затем со знанием дела стали разливать напитки. Поскольку я изначально питаю к сакэ склонность, то, недолго думая, я опустошил несколько чашечек кряду и, пьяный ли или трезвый, с сердцем, которое трепетало, словно знамя, больше не мог понять, что происходит. Однако тогда я точно знал, что не сплю. И доказательством того, что я не видел сон, послужило то, что после той ночи я еще не раз в том же месте виделся с этой женщиной. Но разговор еще не дошел до этого.

Кожа у нее была тонкая, и чем больше женщина пила, тем сильнее краснели ее щеки, и когда она высоко смеялась, вся изначальная холодность исчезала и атмосфера между нами становилось все мягче. Возможно, это и было самое подходящее настроение для самой интересной части истории. Завидев кото, стоявшее в токонома, я вдруг захотел попросить ее поиграть. Женщина не стала отказывать гостю, настроила кото и стала играть, подпевая низким голосом, чистым, словно звон колокола. Звуки кото были то мощными, то нежными, а мелодии «Белая туча» и «Чистый рог» были то высокими, как горы, то бурными, как поток.

Когда я понял, что застольное развлечение кончилось, уже была вторая стража. Женщина слишком много выпила: если сначала она была словно «красивая яшмовая гора», то теперь яшмовая гора будто пошла трещинами. Она сказала:

— Уже поздно, Ёдзиро, не угодно ли вам остаться переночевать в нашем убогом доме? Я постелю вам вон в той комнате.

Я поблагодарил ее за доброту. Когда девочка взяла меня за руку, чтобы проводить в комнату, я не мог не обратиться полушутливо к женщине:

— Я слышал, вы долго ни с кем не делили свое ложе, и неужели в эту весеннюю ночь вам не покажется нестерпимым плач одинокого селезня?

Женщина рассмеялась:

— Ах, вы дразните меня! Такому ученому человеку, как вы, не стоит говорить подобных вещей. Разве вы намереваетесь посягнуть на честь одинокой женщины?

С этими словами она сделала вид, будто шлепает меня по спине. Я рассмеялся.

— И деревья тоже сплетаются, говорят. И нет такого закона, который запрещал бы цветку сливы найти пару.

Я улегся в постели за шестистворчатой ширмой. Лампа на низкой подставке лишь слегка освещала комнату, а в металлической курильнице спокойно поднимался дымок от зажженной палочки.

Когда я уже засыпал, женщина, уже переодевшись ко сну в белое, проскользнула боком между створками ширмы, бесшумно забралась под одеяло и заговорила мне на ухо горячим шепотом:

— Я была тронута вашей горячей заботой, и мне захотелось облегчить страдания одинокого селезня. Ведь вы вряд ли способны на обман.

От неожиданной радости с меня будто рукой сняло сонливость, и душа моя запела высоким тоном. Наконец я обнял ее, и не стоит и говорить, что мы «видели сон на горе Ушань».

Это была первая ночь; потом несколько раз я тайком навещал сливовую рощу в Михара. Каждый раз, когда я приходил туда, я терял дорогу, и каждый раз, когда я терял дорогу, меня встречала девочка и сопровождала в домик у горного потока. И каждый раз женщина встречала меня, и как и в первый раз, она нежно и стыдливо пробиралась ко мне под фусума. Во время ласк она не стонала и совсем не двигалась. И даже когда мы сблизились, она нисколько не переменилась. Я что-то заподозрил и как-то ночью строго спросил, получает ли она столько же удовольствия, как я, во время наших встреч. Женщина без малейшего стыда ответила, что она сама закаляет тело в снегу и у нее нет врожденной способности получать горячее удовольствие от страсти. Она добавила, что, выражая чувства, испытывает чистое наслаждение от того, чтобы доставлять удовольствие мужчине, и ее удовольствие от старания ничем не отличается от моего.

В учении Будды говорится, что наслаждения небесных существ бывают пяти видов: живущие на небе Тиготэн, как люди, достигают наслаждения в процессе ласк; живущие выше, на небесах Яматэн — от простого объятья; еще выше, на небесах Тосоцутэн — держась за руки; на небесах Кэракутэн — лишь обменявшись улыбками, а живущие на небесах Такэдзи-дзайтэн достигают блаженства, лишь глянув друг на друга. И я стал задумываться, не небесное ли создание эта женщина из сливовой рощи. Раз она была так незаинтересована в плотских сношениях, явно у нее были другие удовольствия, из мира, пока еще недоступного мне. И чем больше я пытался понять ее тайную женскую натуру, тем сильней росло мое влечение к ней. Обычные женщины меня уже совсем не радовали. И наконец в том возрасте я влюбился в бесчувственную и неподвижную женщину, которая не искала удовольствия для себя, но хотела всецело доставлять его другим.

История моя была длинной и скучной, но я буду благодарен, если ты сочтёшь, что моя женщина лучше, чем ты думаешь.

Когда юноша по имени Ёдзиро закончил говорить, он очень утомился и, крайне пьяный, пробормотал: «Спать хочу», — прислонился к криптомерии у каменных ворот и сразу же задремал. Неудивительно — ведь он, пока рассказывал историю, всё потягивал сакэ из горлянки. Пользуясь случаем, Горохати, изрядно уже злой из–за того, что ему пришлось выслушать историю юноши, где непонятно было, что правда, а что — фантазия, уже сложил все вещи в котомку и собрался поскорее уйти, как внезапно послышался голос:

— Опять Ёдзиро спать завалился! Ох уж этот бездельник!

Голос принадлежал загорелому мужчине с сединой на висках, похожему на моряка. На нём была только набедренная повязка алого цвета. Мужчина подошел к Горохати, и тот невольно остановился.

— Вы его знаете?

Мужчина оглядел Горохати сверху вниз, словно только что его заметил.

— Знаю, конечно. Кто сына Мацуя Ёхэй не знает, тот не местный. Путешествуешь?

— Словно насквозь видишь. Только приплыл сюда на корабле, так этот Ёдзиро меня поймал и заставил свои россказни слушать. Про какую-то женщину из сливовой рощи в Михара.

Мужчина отошел, расхохотался.

— И тебя задурил! Это его единственная басня. Как напьется, так кого первого увидит, того такими историями мучает.

Затем он тихонько подкрался к крепко спящему Ёдзиро и заглянул ему в лицо:

— Крепко дрыхнет. Значит, могу тебе спокойно все рассказать. Ты-то, путешественник, наверное, не знаешь, что этот парень — сын чуть ли не первого богача города Томо, Мацуя Ёхэй. Сколько кораблей у него — не знаю, но даже и в Корее, и в Рюкю дела творит, а здесь уж самый влиятельный кораблевладелец. Даже не знаю, сколько уж и храмов в Томо было построено милостью Ёхэй.

— Вот как? Даже я, хоть и на Кюсю вырос, а имя Мацуя Ёхэй слышал.

— Пожалуй. И вот второй сын его — этот дурачок.

— Что? А я его за самурайского отпрыска принял.

— Для самурая у него воля совсем не та. Сначала Ёдзиро наш не был таким жалким, каждый день не пил. Родился в хорошей семье, был по характеру послушный, несмотря на облик; вел себя смело; до некоторого времени помогал отцу и в порту вместе с грубыми мужиками разбирал грузы да следил за их работой. Сам не знаю, но настоятель храма говорил, что грамоте он тоже неплохо научен. Говорят, родители сговорились и решили ему девушку сосватать, чтобы вместе выглядели, как куклы на Хинамацури. Ведь Ёдзиро тогда был совсем как господин.

— Да и сейчас в нем осталось что-то такое.

— Пожалуй. Хотя пока дрыхнет, совсем жалко выглядит, но все еще молод и свеж, так же почти, как и несколько лет назад. Слышал я, что по Ёдзиро, который сейчас пьет не просыхая, втайне не одна девушка сохла в этом городе. Отпрыск Ёхэй среди девушек пользовался популярностью.

— И с каких пор он так переменился?

— Когда точно, не знаю. Где-то два года назад стал он частенько навещать дом свиданий Арисомати в Томо.

— Не рощу сливовую в Михара?

— Сливовая роща в Михара? Кто бы поверил в такие дурацкие россказни? Это же бред из пьяной головы Ёдзиро. Женщина из сливовой рощи — обычная проститутка из Томо.

— Я удивлен.

— Знаешь, наверное, что и Муроцу в Бансю, и Ономити в Бинго — все портовые города Внутреннего моря издавна славятся борделями. Ёдзиро наш, молодой, частенько мог пешком до Муроцу дойти. Вот как раз два года назад стал он часто навещать проститутку по имени Белая Слива из Арисомати. Эта Белая слива делала вид, что мухи не обидит, но сама та ещё штучка. Иногда она и внимания на Ёдзиро не обращала или изменяла ему напропалую, а потом сговорилась с безвестным торговцем и сбежала с ним. Вот Ёдзиро с тех пор и тронулся.

Горохати задумался. Неужто все, что сказал Ёдзиро, ложь от начала и до самого конца? И раз женщины из сливовой рощи на самом деле нет, а моделью для нее служит распутная Белая Слива, то неужели образ холодной и неподвижной небесной девы — это только бредовая фантазия, созданная желанием Ёдзиро? Однако раз Ёдзиро сказал, что хочет поспорить на эту женщину, то что-то всё-таки стояло за его идеей. Неподвижная она или распутная — он же ее на кон поставил, а из бреда ли это женщина или же проститутка, сбежавшая с любовником, — разве стоит об этом задумываться?

Горохати все стоял с непонятливым видом, а мужчина беззаботно продолжал:

— С тех пор, как Белая Слива сбежала с любовником, все в городе заметили, что Ёдзиро словно другим человеком стал. Раньше он-то был скромным, но с тех пор стал пить, кричать грубым голосом и даже на прохожих мог напасть. Оборотни ли его обманули, лиса ли его очаровала — но его поведение стало совсем уж нестерпимым. Сплетники говорили, что во всем Белая Слива виновата. Мол, она ведьма, вселилась в Ёдзиро, свела Ёдзиро с ума — разное в этом духе говорят. Но такому даже я поверить не могу.

Горохати внезапно что-то пришло на ум.

— А кстати, от Белой Сливы были ли вести?

— Совсем не слышал.

— А от мужчины, с которым она сбежала?

— Тоже не слышал.

Горохати вдруг повеселел и расхохотался.

— Тогда, может, Белая Слива сбежала из борделя в Томо, на лодке доплыла до Михара и втайне живет в сливовой роще, не так ли? Может, Ёдзиро туда и наведывается, посещает ее, не правда ли?

Мужчина устало сказал:

— Может быть, но особо не верится.

Горохати еще больше повеселел и смеялся.

— Что ты, я ведь и не шучу, и дурачить тебя совсем не намереваюсь. Думаю, если Белая Слива — злая ведьма, не стоит и удивляться тому, что из любящей разврат шлюхи она вмиг оборотилась прекрасной одинокой женщиной из сливовой рощи. Может, такого на самом деле в мире быть не может, но ведь Ёдзиро стал иным из–за единственного опыта. Опыта с женщиной, которая превосходит десятки и тысячи других. Сам Ёдзиро недавно сказал именно эти слова. И его крайнее наслаждение, как и превращение Белой Сливы в женщину из сливовой рощи, — это такие вещи, что нам, смертным, не понять. Это ведь такой опыт, которым боги людей награждают. И вот из–за него Ёдзиро стал дураком и пьяницей, почти как мужчина, который имел связь с богиней Бэнтэн и был за то наказан слепотой. Возможно, я Ёдзиро даже завидую. А ты, который с такой жалостью на него смотрел и такие вещи говорил, в глубине души сам хотел бы увлечься такой женщиной, как Белая Слива, не правда ли?

И с этими словами Горохати снова вытащил из котомки маленькую коробочку с «бирманским колокольчиком» и потряс ей перед глазами мужчины.

— Что это?

— Бирманский колокольчик.

— Бирманский колокольчик? Я о таком не слышал.

Пока мужчина слушал объяснения Горохати, в его лице появилось нечто низменное, а в глазах загорелся алчный огонек.

— Попробовал бы на жене. Что за штука? Дорогая вещица?

Горохати недобро отвел его протянутую руку.

— Нет уж. Такие редкости, которых в мире мало, таким низким людям и таким злобным, как ты, продать не могу. Будь благодарен за то, что хотя бы поглядеть на эту диковинку дал.

Мужчина разозлился и ушел, осыпая Горохати проклятиями. Солнце уже закатывалось, и хотя сумерек еще не было, солнечные лучи уже блестели на поверхности моря.

— Да, неплохо я выспался. Все же не стоит иметь привычку спать среди палой листвы. Но я обожаю спать среди палой листвы. И ты терпеливо ждал, пока я не проснусь? Солнышко садится, пора бы нам в путь.

Ёдзиро внезапно проснулся и подозвал стоявшего рядом заскучавшего Горохати. Тот удивился. На самом деле, когда разозлившийся мужчина ушел, он сам уже торопливо был готов сбежать подальше от святилища.

— Куда это нам идти пора? — взволнованно ответил Горохати.

— Что ты говоришь такое? Забыл о нашем с тобой споре?

— А, тогда в Михара.

Юноша не ответил и, видимо, протрезвев, зашагал быстрой походкой. Горохати едва поспевал за ним. Он вовсе не спасовал перед напором Ёдзиро, просто не хотел перечить юноше, который, видимо, решил все заранее.

Пока они шли, Горохати думал о всём том, что услышал от мужчины — об отце Ёдзиро Мацуя Ёхэй, о знаменитом борделе в Томо, — и попытался захватить внимание Ёдзиро, заговорив об этом. Однако его слова будто отскакивали от спины шедшего впереди Ёдзиро, и ожидаемых возражений Горохати не услышал. Ёдзиро поначалу лишь вяло хмыкал в ответ, а потом совсем перестал реагировать, и неясно было, слышит он вопрос или нет.

Оба молча шагали по постоянно извивающейся горной дороге, которая вскоре пошла в гору.

Как и в любом портовом городе, в Томо узкой полосой вдоль моря тянулась длинная улица, на которой стояли, тесно прижавшись друг к другу, низенькие домики, а боковые улочки вели на небольшую гору, которая располагалась за городом. Если подняться наверх, то, оглянувшись, можно было увидеть море. Перед глазами были острова Сэнсуй, Тамацусима и Цугару, вдали — Хасири и Хакама. Порт стоял на восточном побережье, поэтому нельзя было увидеть морской закат. И все же лучи солнца за ними окрашивали море. Горохати и Ёдзиро все шагали по залитой светом улице в гору.

Прошло полчаса, и Ёдзиро промолвил коротко:

— Самое время.

Вдоль дороги тянулась глиняная стена, и между трещинами виднелся огромный сад заброшенного храма. Весь сад зарос полынью, между редкими деревьями виднелись постройки. Это был небольшой храм с широкими козырьками крыш.

Ёдзиро зашел в сад через трещину в стене и сразу же, не задерживаясь, пошел к главному зданию. По-видимому, в храме не было настоятеля, и свет тоже не горел. Лишь придверный огонёк мерцал в постепенно сгущающихся сумерках. Ёдзиро приподнял край циновки, открыл сёдзи, за которыми горел огонек, и зашел в комнату. Первым делом он зажег свечу, затем оглянулся на стоявшего внизу Горохати и знаком пригласил его войти.

Горохати ужаснулся. И Ёдзиро, который все молчал, внезапно утратив свою разговорчивость, и старый храм, в котором, кажется, никто и не жил — этого уже хватило бы, чтобы перепугать Горохати. В голове торговца мелькнула мысль, что у Ёдзиро на поясе меч — уж не собрался ли тот убить его и украсть все содержимое котомки? Однако Горохати решил, что как бы низко ни опустился сын Мацуя Ёхэй, он не способен на такую жестокость.

Снаружи храм казался маленьким, но когда Горохати вошел, неся на спине тяжелую котомку, то увидел, какой он просторный внутри; пройдя по дощатому полу, он чуть не споткнулся на высоком пороге. В довольно широкой комнате c циновками, узорчатые края которых поблекли, висела, как занавес, штора с цветами и птицами. Ёдзиро уже зажег огонь, и комната осветилась, словно театральная сцена.

Когда Горохати зашел в комнату с циновками, снял котомку и уселся, Ёдзиро холодно приказал:

— Открой штору.

Горохати отодвинул занавес обеими руками. За ним стояла кровать, на которой лежала женщина в белой шелковой ночной одежде, не прикрытая одеялом. Полы одежды были оторваны, и ее пах и бедра были совершенно обнажены. Из–за сна ли, нет ли, но женщина лежала совершенно неподобающим образом и не двигалась. Шея была изогнута, и лица не было видно.

— Доставай свой камешек и засовывай его в эту женщину. А потом отойди и садись.

Горохати, как и было сказано, подошел к ложу, но его колени тряслись и он никак не мог унять дрожь. Вытянув руку, он достал маленький похожий на яйцо камень и стал засовывать его во влагалище женщины. Словно смазанный маслом, он легко прошел внутрь. На лобке у нее не было ни единого волоса, возможно, потому, что она была выбрита как проститутка.

Миг за мигом проходило время, Ёдзиро упрямо молчал, тело распростертой женщины совершенно не двигалось, и постепенно Горохати стал чувствовать невыносимое напряжение. Идиот. Ему хотелось поднять крик и возмутиться тем, что происходит.

Внезапно страшное предчувствие охватило Горохати, и он подскочил к женщине. Протянув ладонь, он погладил ее гладкое, блестящее бедро.

— А-а!… — Постанывая и пошатываясь, Горохати подошел к Ёдзиро. — Она уже холодная. Ты ее прикончил?

Ёдзиро, не отвечая на вопрос, расхохотался:

— Давай-ка камешек. И не прекословь. Победа-то за мной!