дорогой Ромар Муштруба, мой ячменно чечевичный друг, единственный чужой

Я все чаще лелею, и все больше вижу больницы с их грубыми санитарами, которые подрабатывают по ночам в моргах, перетаскивая трупы — отчего их руки напоминают боксерские лапищи. И, конечно, медсестры, которые с каждым годом все сильнее увядают — словно навсегда опавшая осенняя листва в чьих-то грустнеющих глазках. Палаты похожи на зацикленное затмение здравого смысла тем временем год проходит как очередное похмелье, иногда даже хочется усыновить правнучку — эта мысль приходит ко мне еще со времен изобретения видеомагнитофона, но остается жить только идеей. Самое забавное и в то же время прекрасное в каждой новой палате — это окна, через которые я могу наблюдать за лошадьми.

Ты же помнишь этих странных созданий? Так вот, каждый вечер они приходят под мои окна и поют, никогда бы не поверил что лошади умеют петь, но это мой милый друг — факт! С каждой новой больницей, новой палатой, новыми окнами — появляется все больше лошадей. Для меня до сих пор остается вопросом, кто пускает их на территорию больницы? Может, какой-нибудь лицензированный священник непорочной церкви интернета, ведь все священники глупые и добрые, особенно к лошадям.

Несколько дней назад заходил мой лечащий врач, просил обратить внимание, что у меня всего лишь ушиб грибной клетки и от этого еще никто не умирал, и скоро он поставит меня на ноги. В тот момент когда он обращался ко мне, по больничному коридору проехал индийский тук-тук, мои руки обмякли, как будто по ним медленно прошагало стадо больших и добрых слонов, направляющихся к водопою. На что врач сказал, что такое бывает когда начинают расти перья, после чего заулыбался наподобие бабушки, наевшейся свежих фруктов с молодым вином, и быстренько поспешил из палаты, отгоняя от головы глупые мушьи мысли.

Мой нынешний сосед по палате, каждый день жалуется прелестным медсестричкам и мне в том числе, что ночью кто-то ворует его пальцы, а утром неприметно возвращает на место, отчего он сильно простыл, так как не может натянуть на себя одеяло, ведь сон у него очень беспокойный.

Здесь много и часто идут дожди, но лошадей это не пугает и они продолжают петь, а потом вынимают друг у друга из грив вшей и лопают их зубами. Тебе может показаться это отвратительным и странным, но задумайся насколько неуравновешенна жизнь — мы появляемся и исчезаем всего лишь в определенные моменты времени тем самым пересекая границы восприятия других — уже давно живущих, а потом резко перестаем существовать, зарождаясь где-то в другом месте. Мы крохотные, но в то же время глобальные людишьи души смертного племени. Лучше бы для каждого человека был свой собственный амазонский лес или река, по которой он плыл бы в каноэ с гаснущей свечей, а за поворотом его ждали бы только деревья и голоса птиц. Но ведь нет, мобильные телефоны, постоянное поддерживание связи, чтобы не потеряться и вдруг не найти себя — единственного чужого, которого можно понять, но с которым никак нельзя ужиться.

И не дай кохв, сидеть с ним вместе в темноте, дождавшись того момента когда, глаза привыкнут и можно будет разглядеть не только силуэт присутствия, но и увидеть намного больше чем при свете — молча смотреть друг другу в глаза и может быть ждать, что ты и единственный чужой предложит то, что будет по нраву обеим сторонам, при этом совершенно не задумываясь, что никто так и захочет ничего предложить.

Ромар я знаю, что ты не читаешь все эту му-до-тень, и все мои листы используешь как подкладку в клетке для своего попугая:) это ничего, это пройдет, улетууу читься, читер палева, хо-хо, я знаю что есть на земле пароль, ноль один, дружище. По утрам покупаю несколько упаковок семок, скармливаю их голубям, они улюлюкают и кипятятся, чтобы успеть захавать сколько возможно.

Пишу тебе письмо, как пишу себе пулю в лоб. А полиция поцелуев притворяется что воюет против противней, но ведь на самом деле следит за мной — в одно касание, мышечная память, подсознание, похлопаем выхлопам, спрячем участие, здравствуй, птенец, я 1,807, 1,183, прикинь!

я жирный мудак, черствый кусок хлеба с песком, бездельный всегда и навеки, так же как и полуденные часы, в которые можно услышать запах альпийских трав или снова и снова появляющиеся быстрые и безмятежные следы на заснеженном холме, над которым пролетает дирижабль на запад, на Амстердам, на поиски каменных усов, чтобы закутаться в твой шарф…

недавно я заметил, что палюсь, очень сильно, все знают, когда летят дирижабли, я очень боюсь, что все заметят, что я палюсь: в итоге бегаю как барбос — клянчу, завидую, улыбаюсь, злюсь, пускаю слюну, убегаю, возвращаюсь, но пробегаю мимо, срастаюсь и расстаюсь, палюсь!

Единственно что успокаивает в такие моменты — это буковки из моих любимых книг, они как тихий шелест деревьев мурашками по телу появились и исчезли, появились и исчезли, появлюсь и исчезну и буду кричать ДАГАДИ ПАГАДИ ГОГО, ТИКА ТИКА ТОКА, и даже разбойники Чичилито будут вздрагивать заслышав мои песни.

Грустно, что последний святой хип исчез двадцать лет назад — произнеся церковная и морковная музыка звучит одинаково, а трава осталась до сих пор и этот болезненный блюз со словами — тебя нет и я пишу письмо внутри сконфуженного такси дарлинг которое длинней чем время. Ведь утром меня отвезёт на небо на велосипеде чернокожий чувак почтальон, пропитанный щепотками трещинок, по которым арабы везут перепродавать в святой город купленные болтливые книги хипстерам и принцессам…

Кивар 200016