Spectate публикует критическую рецензию Дмитрия Хаустова на «Циклонопедию» Резы Негарестани, вышедшей в издательстве «Носорог». В рецензии: о фикцептах философа, гиперверии и эпидемической радикальной Открытости Внешнему.

Негарестани Р. Циклонопедия: соучастие с анонимными материалами / пер. с англ. П. Хановой. — М.: Носорог, 2019.

«Тайна изобретена обществом; она — социологическое и социальное понятие. Каждая тайна — это некая коллективная сборка. Тайна — вовсе не неподвижное или статичное понятие, только становления являются тайнами; тайна обладает становлением. Исток тайны — в машинах войны; именно машина войны и ее становление-женщиной, становление-ребенком, становление-животным несет тайну. Тайное сообщество всегда действует в обществе как машина войны»[1].

Ж. Делёз и Ф. Гваттари. Стать-интенсивностью, стать-животным, стать-невоспринимаемым.

Повсеместный ориентализм — что прямой, что обратный — наделил Восток невероятной, местами избыточной таинственностью. Отчасти об этом великий турецкий писатель Орхан Памук написал свою магнетическую «Чёрную Книгу», квази-детективный роман о том, что личная человеческая история — лишь тонкая нить, на которую нанизывается дивный жемчуг непроницаемых вещей и событий. По мере спирального и гипнотического погружения в текст детективная линия забывается, всё более оттеняясь самодостаточной Тайной, наслаждению величием коей помешал бы и легкий намек на малодушную отгадку. Тайна — наверное, самое частое слово в романе и главный (ну, может быть, наряду с городом Стамбулом — один из главных) его героев. Читатель всенепременно поймет, что речь не о какой-то конкретной тайне, но о Тайне вообще, о самой, говоря на платоновский лад, идее Таинственности, пронизывающей этот мир, идее, которая, как в зеркалах, отражается в маленьких тайнах, будь то чье-то исчезновение, или политический заговор, или загадочная суфийская секта. Все они по прочтении отойдут на второй план и со временем вовсе забудутся. Тайна во всей своей царственной негативности — то, что осядет долгим послевкусием.

В таком же квази-детективном и квази-конспирологическом, но куда более изощренно-философическом романе иранца Резы Негарестани «Циклонопедия» начала начал отчетливо рифмуются с оными у Памука. Американская художница Кристен Алвансон, автор-субъект предисловия (и редкое реальное лицо в этом повествовании), летит в тот же проникнутый тайной Стамбул для встречи с загадочным незнакомцем, который подписывается змееобразным символом, а находит лишь рукопись «Циклонопедии», подписанную неким Негарестани (так и герой у Памука вместо жены обнаруживает только цепи и наслоения странных оккультных, религиозных и конспирологических текстов; правда, в отличие от Алвансон, в конце он всё же найдет ту, кого искал, но тайна от этого не развеется). Рукопись и ее странный автор немало привлекают художницу, которая отправляется в гугл-одиссею — с тем, чтобы не найти никаких ответов и лишь приумножить вопросы. Так, в растерянности она запустит исходный гиперверовательный миф «Циклонопедии», миф о самом ее авторе: «Некоторые из тех, с кем я связываюсь, высказывают предположение, что РН — это вымышленное создание «Гиперверия», термин, в широком смысле определяемый как фикциональные значения, которые делают себя реальными» (с. XI).

Гиперверие, к которому мы вернемся чуть позже, работает-де следующим образом: загадка об авторе текста кочует из этого текста в его внешнее, в нашу реальность, где публика сразу поверила, что никакого Резы Негарестани не существует. Затем кто-то решил, что он всё-таки существует, но он — это Ник Ланд. Наконец, стало ясно, что он существует, и он — это он. Но это — потом и во внешнем. Для «Циклонопедии» сам ее автор, РН, это центральный, хотя далеко не единственный из макгаффинов. Помимо самого автора-РН, искомые и ускользающие субъект-объекты текста — это и доктор Хамид Парсани, «бывший профессор Тегеранского университета, археолог и исследователь месопотамских оккультных расплавов, Ближнего Востока и древней математики» (с. 11), автор единственной и сразу же запрещенной книги «Стирая Древнюю Персию: 9500 лет взывают к разрушению» (но также и автор многих эссе, к примеру «Взлет и падение Солнечной Империи» или «О митраизме: скорее жар, чем свет», всё в таком духе), это и американский полковник Джексон Уэст (тоже ведь автор — и дневников, и проповедей, и даже учебника по военным тактикам), и авторы «лаборатории Гиперверия», что существует «где-то в тумане Сети, под покровом на первый взгляд заброшенной веб-страницы… где ведутся исследования самых разнообразных предметов, от оккультизма до мнимых чисел, от машин войны до бактериальной археологии, инженерии ересей и десятичного колдовства (Каббала, Шизоматика, Десятичный Лабиринт и Тик-ксенотация), и кишащего университетскими ренегатами, философами-пироманами и криптогенными автодидактами…» (с. 11) — в общем, таинственный автор-РН чреват дикими множествами прочих таинственных авторов, и прочих, и прочих — в бешенстве фрактального размножения, над которым в конечном итоге не возможен никакой — ни авторский же, ни, тем более, читательский — контроль.

«Это правда: Ближний Восток — лучшее место, чтобы пропасть… лучшее место, чтобы затеряться» (с. XVIII) — так Кристен Алвансон резюмирует свое странное приключение. Как будто бы ничего не случилось, и тайны так и остались неразгаданными, но есть негативный, массивный послед этой ближневосточной Таинственности — рукопись «Циклонопедии», с которой нам всем предстоит иметь дело. Строго говоря, дальнейший ее «сюжет» и представляет собой шизофреническую перекличку всех этих тайн, этих авторов и их писаний между собой, неконтролируемую сборку всех этих текстов в «единый» текст, беснующийся и хаотичный, точно циклон.

Дело, как водится, тёмное. Как выдающийся и, вероятно, основополагающий образец современного theory fiction, «Циклонопедия» на манер хорошего (квази-)детектива требует от читателя сосредоточится и поучаствовать в поиске «истины», где этой «истиной» и оказывается сама возможность такого (пост-)жанрового синтеза, как… theory fiction. Как мы должны, скажем так, рационализировать этот синтез, чтобы две его главные части — и теория, и фикция, — вступая друг с другом в лихой симбиоз, не уничтожили друг друга — сразу и безоговорочно, еще на уровне собственных условий возможности? Пускай: эзотерика, геополитика, джинны и черви — но в чем, как сказал бы Ален Бадью, философский протокол вопроса?… Или: потоки и срезы, шизописьмо, петрополитика, но как насчет художественной образности и захватывающих SF-нарраций?… По мере сил следует разобраться хотя бы с поставленными вопросами (которых, само собой, в случае «Циклонопедии» можно поставить значительно больше, но здесь нам достаточно малого).

Что до философского протокола (= theory), то он тут сравнительно краток. «Циклонопедия» как философский проект, черпающий вдохновение в спекулятивном повороте, строится по оси оппозиции внешнего/внутреннего, или — на более классический, но теперь уже менее модный лад — трансцендентного/имманентного. В 2006–2007 гг. вопрос о философской релевантности Внешнего был с забытой уже интенсивностью поставлен Квентином Мейясу и другими соучастниками раннего спекулятивно-реалистического проекта. Сам Мейясу вопрошал, какой смысл мы можем приписать не зависящему от нас Внешнему — даже Великому Внешнему, — если общим местом западной философии является корреляция, то есть осмысленность внешнего[2] только в его отношении к некоему субъекту? Если принять корреляцию, то придется признать, что вовсе и нет никакого (абсолютного, радикального — Великого) Внешнего, есть только внешнее, относительное и скоррелированное. А если не принимать корреляцию, то… Здесь начинаются теоретические приключения, ибо «не принимать корреляцию», по Мейясу, уже значит спровоцировать некую философскую революцию, а чтобы ее спровоцировать, надо ее срежессировать, выписать и сочинить, чему посвящен мини-опус «После Конечности», наделавший в свое время немало шума. Банализируя и упрощая, скажем: да, Мейясу настаивает на возможности прорвать так называемый корреляционисткий круг, а следом и выбраться к свету Великого Внешнего — с помощью логики и математики, которые, впрочем, задействованы автором лишь негативно, скорей от противного, что ожидаемо оставило — и продолжает оставлять — многих читателей «После Конечности» в некотором недоумении. Это понятно: нам обещали Великое Внешнее, а оставили с самыми шаткими и осторожными предположениями, да и то a contrario!… Около-интеллектуальная публика посчитала себя обманутой, не оценив той технической тонкости и архитектонического изящества, которыми богата работа Мейясу.

Впрочем, кое-кто — среди них, разумеется, и Реза Негарестани, что видно невооруженным глазом — вполне оценил ходы Мейясу по достоинству. Другое дело, что эти ходы требовали не менее тонкой дальнейшей проработки. Как можно помыслить Великое Внешнее, если представляется столь очевидным, что сам факт мышления о нем есть также и акт его стирания, неизбежного (?) перевода Внешнего во (всего лишь) внешнее?… Возможны ли положительные высказывания о Внешнем?… Если возможны, то — как и какие?… Если же нет, и путь к Внешнему есть исключительно путь Негативности, то каковы ее — Негативности — масштабы и вариации?… Короче, что это значит и как ее понимать — саму эту осторожно предложенную Мейясу возможность открытости Внешнему через прорыв мнимой целостности корреляционистских темниц?…

Тут и там комментируя причудливые теории своего романного аватара — доктора Хамида Парсани, — РН «прямо» указывает на свою погруженность в указанную проблематику. Например: «Согласно статьям, опубликованным ближневосточными критиками, последовательное развитие работ Парсани о Ближнем Востоке можно проследить по его подходу к трем загадкам. <…> 1) разложение целого в отсутствие полного стирания или разрушения (называемое поромеханикой и пол ()ым комплексом); 2) петрологический разум и геополитика петрополитических потоков (называемые Теллурианской Смазкой); [3]) загадка открытости [здесь и в последующей цитате курсив мой — Д. Х.] на всех уровнях — экономики, политики, религии, жизни, коммуникации и т. д. Если для Парсани Ближний Восток был живой разумной сущностью, то ее деятельность вращалась вокруг этих трех загадок, все более запутывающихся на каждом повороте» (с. 187). Или еще — в издевательской форме комментария на комментарий: «В „Стирая Древнюю Персию“ человеческая история предстает как экспериментальный исследовательский процесс по разработке и установлению модусов открытости внешнему. Открытость — не предельное, так сказать, дело человека, а скорее дело внешнего, понимаемого как всё минус человек, даже собственное тело человека. <…> Парсани показывает, что человеческая открытость обладает стратегическим и запутанным духом, для которого каждая коммуникация — тактика и каждая открытость — стратегия в процессе развертывания. <…> Сложно изучать мировую политику, культуру и экономику, не ставя под вопрос ее проблемы и заботы в отношении этики открытости. Исследования Ближнего Востока были бы невозможны без вопроса об открытости» (Ануш Саркисян, комментарии к «Стирая Древнюю Персию», 1994)» (с. 202).

Открытость Внешнему как главный вопрос (к нему без труда редуцируются все остальные вопросы) писаний Парсани есть, таким образом, и главный вопрос РН в его «Циклонопедии». Вопрос об открытости автор-макгаффин умело проводит сквозь все многочисленные сюжеты, переполняющие его ксенопоэму[3]: от нефтепотоков, войны с терроризмом, дырявой, червивой земли до еретических крипто-текстов, пронизывающего пустынный ислам древнего зороастризма и Молоха, открывающего врата Внешнего, или — ужасного и бесформенного Внешнего из «Нечто» Джона Карпентера, или — не менее ужасного углеродного монстра из «Фантомов» Дина Кунца (которого РН также ловко номинирует на роль Внешнего — см. с. 19) и так далее.

Ну что ж, сами того не заметив, мы уже оказались на плане fiction: на плане письма, риторических приемов, сюжетов. Однако эти сюжеты, все как на подбор пропитанные фирменной ближневосточной Таинственностью[4], и сам план письма, и сам факт неизбежного выхода на этот план указывают нам на то, что для РН прямого пути к Внешнему не существует — возможен лишь обходной путь, путь оговорок, уловок, обмана и вечной таинственной, криптографической путаницы, который, как видно, и возвращает нас к одному из поставленных в самом начале вопросов, к вопросу о соотношении теории и фикции в неслучайно приписываемом «Циклонопедии» жанре theory fiction.

На первый взгляд кажется, что сама специфика теоретизирования о Внешнем у РН требует изрядного растворения теории в фикции, ибо фикция — то Скрытое Письмо, о котором так много сказано в «Циклонопедии» — есть в то же время и теоретический путь (возможной — спекулятивной) концептуализации Внешнего. Это Внешнее таково, что говорить о нем можно лишь с помощью (само-)обмана, всякий раз на ходу обращая теорию в фикцию. Пониманию этого служат щедро разбросанные по тексту подсказки, представляющие собой очевидный авторский само-комментарий, к примеру: «Фактически Скрытое Письмо представляет собой модель соучастия с пол ()ым комплексом — оно предполагает, что мы читаем истории через их сюжетные дыры [здесь и далее в этом абзаце курсив мой — Д. Х.]. Если тексты с нарративным сюжетом и цельной структурой читаются и пишутся согласно дисциплинам и процедурам, соответствующим их конфигурации, то проколотые структуры, разложившиеся формации и сюжетные дыры должны иметь собственные методологии чтения и письма» (с. 62–63), или: «Нечто большее, нежели просто междисциплинарное исследование, Скрытое Письмо предполагает политику вклада или участия в проколотых структурах и разложившихся формациях. Чтение историй через сюжетные дыры возможно только путем придумывания линии, способной вкручиваться и выкручиваться из них» (с. 62), или еще: «Скрытое Письмо, будь то apocrypha scripta или steganographia, интегрирует бурную утилитарную деятельность пол ()ого комплекса как свой функциональный принцип, неотделимый от его запутанной структуры. <…> Скрытое Письмо может быть описано как использующее любую сюжетную дыру, все проблематики, каждый подозрительный темный момент или отвратительную неправильность как новый сюжет с щупальцеобразной и автономной подвижностью. <…> Центральный или главный сюжет переизобретается исключительно с той целью, чтобы он скрытно вмещал в себя, транспортировал и подпитывал другие сюжеты. <…> Каждая дыра — след, оставленный как минимум еще одним сюжетом, крадущимся ниже» (с. 63–64). Сюжетные дыры на формальном плане текста — это двойник тех многочисленных дыр на его содержательном плане, которыми так богата пористая текстуальность «Циклонопедии»: пробуравленные земли, вскрытые тела, «дырявая» память, в конечном итоге — разъятая логика и нарушенная последовательность… Болезненная одержимость не-целостным. Воля к разомкнутости. Риторика рваных тканей.

Отметим: один из центральных, устойчивых инвариантов в романе РН — это пористость, дыры и всевозможные варианты их производства, тогда как и форма романа, заботливо сказывающаяся о самой себе в многочисленных авторских оговорках, есть этакий сломанный ткацкий станок, научившийся перекраивать целостное полотно в… дырявую тряпку. Письмо — корреляция по преимуществу! — открывается Внешнему дырами и через дыры, а дыры — в сюжете, в структуре, в самих предложениях, да и в отдельных словах (есть что-то от позднего Джойса во всем этом пол ()ом, в оригинале — ()hole…) — надо проделать, их требуется произвести. Нуждами этого дырчатого производства и объясняется общая нечитабельность текста РН, его модернистская несговорчивость, жонглирование авторами-аватарами[5] и вызывающее риторико-концептуальное наперсточничество: «В отличие от текстов как сотканных пространств (textum) у скрытых письмен туннели вместо нитей, сюжетные дыры вместо структурных сеток», «Неаутентичность работает как соучастие с анонимными материалами» (с. 65).

Соучастие с анонимными материалами, неаутентичность — на всех мыслимых уровнях: неаутентичность как проблема авторства, неаутентичность как несанкционированный, незаконнорожденный переход от теории к фикции, от философии к прозе и наоборот, неаутентичность как дикий, бурлящий, произрастающий хоровод сюжетов и тем — будь то военная тактика, эзотерика, древние и новые культы, религии, поэзия и, конечно, любовь (посвящается «колдунье»)… Неаутентичность, соучастие с анонимными материалами, вынесенное в подзаголовок «Циклонопедии» — вот то украденное письмо из Э.А. По, которое так трудно найти, потому что оно лежит на самом видном месте. Соучастие с анонимными материалами — это, по форме и содержанию, ответ Резы Негарестани на поставленную (не им) проблему Великого Внешнего. Фикция отвечает теории.

Но надо спросить: хороший ответ — или так себе? Или: может ли текст быть открытым Внешнему, или лишь делает вид, что может? Вот очередной автокомментарий РН: «В середине восьмидесятых, прежде чем скатиться в петроматическую нимфолепсию, Хамид Парсани переопределяет жанр своей книги «Стирая Древнюю Персию» как путеводитель по стратегической открытости…» (с. 201). Мы уже знаем, что сказанное вполне применимо к «Циклонопедии» в целом. Будучи «путеводителем по стратегической открытости», она учит нас делать изрядные дыры в сюжетах, в письме и в мышлении, чтоб через них в наше мнимое целое могло бы (как будто) вторгаться Внешнее. Вопрос о позитивном доступе к Внешнему, таким образом, здесь решен негативно: к радикальному Внешнему ведет только радикальное Отрицание. Сам себе ксеноагент, партизан Внешнего вскрывает, буравит себя и свой мир всеми доступными средствами, так — и только так, то есть спекулятивно — приготовляя вторжение Внешнего, которое нам, разумеется, совершенно недоступно.

Думать, что доступ есть доступ к Внешнему — большая ошибка, следовательно, нужно тщательно различать виды открытости. В важном для понимания «Циклонопедии» тексте «Смерть как перверсия: Открытость и зародышевая смерть» Негарестани различает два понятия: быть открытым для чего-то (being open to) и быть открытым чем-то (being opened)[6]. Реактивируя здесь различие внешнего и Внешнего, мы можем говорить об открытости и Открытости, где первая есть относительная открытость скоррелированному внешнему, а вторая — радикальная Открытость Внешнему как чему-то, что вторгается в нашу действительность в обход каких-либо корреляционных форм. Работая с похожими различениями в «Циклонопедии», РН назовет относительную открытость экономической, ведь внешнее здесь включено в коррелятивный обмен человека с его окружающим миром, тогда как радикальная Открытость есть грубый разрыв в привычном теле этого экономического режима: «Мишень радикальной открытости — не закрытость, а экономическая открытость. Радикальная открытость пожирает все экономические и политические основания, основанные на «бытии открытым»» (с. 203). Радикальная Открытость также получает у РН эпитет эпидемической — то есть жестокой, насильственной и равнодушной к нашим одомашненным нуждам: «Эпидемическая открытость пожирает и кромсает с такой прожорливостью, что открытость теряет все свои знаковые и качественные аспекты. Широкая открытость, открытый разум, открытый простор и открытый мир, все субъективно утверждаемые модусы открытости, становятся нерелевантными. <…> Радикальная открытость не может быть понята как «широкая открытость», подходящая для покорных либеральных политиков экономии выживания или адвокатов возможностей; она означает пожирание открытостью. Рассечение, разрывание на части, раскалывание и вскрытие — все указывает на стратегическое участие, причастность, активную коммуникацию с ритуальной резней — открытость» (с. 207). Если доступа к Внешнему нет, то Внешнее приходит как радикальное насилие. Открытость есть жестокое рассечение закрытого откуда-то из ужасающего Извне.

Выходит, Открытость закрыта по необходимости, и этот ответ окончателен. РН скажет: «Невозможно быть радикально “открытым к» внешнему, поскольку природа такой открытости привязана к определенным препятствиям и апроприациям, неизбежно порождаемыми ограничениями, присущими витализму и логике аффорданса. Проклятие выживания простирается по ту сторону намерения, воли и ориентации”, но сразу добавит: «Тем не менее можно пригласить (приманить) внешнее, чтобы быть вскрытым с другой стороны» (с. 220). Закрытость Открытости и есть подлинная возможность Открытости?… Чем дальше от Внешнего, тем ближе к нему?… Ясно, что данное утверждение логически проблематично. На чем оно держится, что обеспечивает его — пускай минимальную — когерентность?

Припомним: проблема достаточного обеспечения, достаточного основания — одна из центральных для спекулятивного реализма. Объясняя кантианскую контрреволюцию в философии, Мейясу указывает на то, что «наивный» реализм Декарта базировался именно на законе достаточного основания, тогда как «критический» трансцендентализм Канта базируется — тут внимание — на отказе от закона достаточного основания. Так как мышление радикально оторвано от таинственной вещи-в-себе, последняя не может — на манер картезианского Бога — выступать основанием для форм и категорий мышления. Эти формы и категории остаются, конечно, когерентными, но лишь в отношении друг к другу и без солидных внешних гарантий. Эта констатация позволяет Мейясу перейти к утверждению контингентности феноменального мира у Канта: да, феномены существуют, да, феномены существуют вот так, как мы это описываем, но, сверх того, мы больше не можем обосновывать их, апеллируя к внешней реальности, или к Великому Внешнему, как говорит Мейясу. Из этого не следует, что законов не существует. Законы есть, они всё еще действенны, но — в мире феноменов (на уровне, скажем так, внутренне-внешнего, или, как у РН, экономически-внешнего), тогда как какое-либо утверждение о законосообразности мира ноуменов в кантовской парадигме теряет всяческий смысл. Кант, таким образом, сохраняет закон достаточного основания для феноменов — но ценой устранения закона достаточного основания для ноуменов. Рискнем сформулировать это так: в кантовском трансцендентализме существует логический закон достаточного основания, но не существует онтологического закона достаточного основания. Мы можем искать основание мысли, но нам запрещено искать основание бытия[7].

Спросим теперь вот о чем: если когда-то достаточное основание существовало и на логическом, и на онтологическом уровне, если затем оно сохранилось на логическом, но устранилось на онтологическом уровне, что нам мешает представить себе такое развитие современного спекулятивизма, в котором достаточное основание устраняется как на онтологическом, так и — вот главное — на логическом уровнях?… Пожалуй, theory fiction у Негарестани (а ранее и у Ланда с CCRU[8]) отыгрывает именно эту, последнюю перспективу. В действительности у пропозиции «чем дальше от Внешнего, тем ближе к Внешнему» нет никакой когерентности, нет логического основания. Сказать так можно потому, что сказать можно и наоборот («чем ближе к Внешнему, тем дальше от него» — здравствуй, паблик «восточная мудрость»!), сказать можно вообще всё, что угодно — тогда как логическое основание как раз представляет собой рабочий фильтр, не позволяющий говорить что угодно: в этом вся суть законосообразности, правильности, в конечном итоге и права как такового. Бесправная мысль, незаконная мысль — мысль фиктивная. Теория не транспонируется в фикцию без остатка, а там, где предпринимается обратная попытка, теоретическое, увы, оказывается без остатка вытеснено фикциональным. Мышлению не за что ухватиться, всё тонет в письме — Скрытом, паранойяльном — каком угодно, пусть даже и гиперверовательном. Ведь гиперверие, застрявшее где-то между фиктивным суеверием и реалистическим экспериментированием, также претендует на некий выход во Внешнее, но эта претензия затемняется указанной гиперверовательной двойственностью: со стороны суеверия мы остаемся в своих имманентных фантазиях, со стороны эксперимента мы уходим в научную деятельность, для которой псевдо-термины вроде гиперверия оказываются совершенно излишними, — тогда что остается[9]? Проблема хромающего концепта гиперверия состоит в его недоопределенности, в силу которой его можно понимать и как невинную байку, и как религиозную практику, и как, к примеру, обещание новой социалистической утопии[10]. Здесь всё сойдет в и не снившихся Фейерабенду масштабах, а потому не сойдет ничего, ведь тут нет работающего «чего-то», есть лишь осколки сторонних понятий из множества несводимый друг к другу областей. Можно ведь сколько угодно писать, что «значимость философии Резы Негарестани заключается именно в том, что вся она, с самого начала, представляет собой попытку соединения двух противоположных полюсов: материалистического оккультизма и материалистической теологии»[11], вот только при преизбытке оккультизма и теологии ничего собственно материалистического[12] в этой (фиктивной) философии не обнаруживается (да и указанные полюса на поверку оказываются не такими уж, прямо скажем, и противоположными). Их — оккультизм, теологию — можно любить, поощрять, размножать, можно писать о них книги, трактаты, снимать неплохое кино, но — как в случае с гиперверием как таковым — задать их достаточное отличие от суеверия, от фантазии, фикции — и не более — не получается, ведь тогда нужно было бы подчинить их fiction их theory, что сделает fiction — как в эталонном случае научного эксперимента — излишним, случайным и даже вредным.

Теперь, возвращаясь к исходной задаче прослеживания непростых отношений между theory и fiction в «Циклонопедии», предположим: попытавшись сделать fiction главным инструментом theory, РН создает все условия для вытеснения theory силами fiction, так как в обратном случае между ними должно было бы сохраняться минимальное различие, требующее хотя бы частичного — пусть только логического, если не онтологического — достаточного основания. Но его-то текст «Циклонопедии», страстно отдавшийся оккультным бурениям Скрытого Письма, и утрачивает (что, судя по всему, осознал и сам Реза Негарестани, после «Циклонопедии» осуществивший «переход к “неорационализму”, характеризовавшийся, помимо прочего, резкими стилистическими изменениями, сближением с традицией аналитической философии и стремлением предельно дистанцироваться от ГИКК [= CCRU] и Ланда»[13]).

Во всяком случае, таков один из путей толкования «Циклонопедии»: это theory fiction, где всякая theory почти полностью отдается на откуп прожорливой, хитросплетенной, искусной fiction — иными словами, это художественная литература, заигрывающая с философскими концептами в художественных же целях, создавая из них, таким образом, этакие фикцепты, fic-cepts, от fiction + concepts; полотно мастерское, увлекательное, но, увы, не работающее как философия, ибо псевдоконцепты «решают» лишь псевдопроблемы, а в философии всё не так… Ну и ладно. Да здравствует фикция! Что до теории, то, увы, горе побежденным.

Однако другой из путей толкования «Циклонопедии», конечно, значительно более сложный, но вместе с тем более интересный, потребует отступиться назад и припомнить, что к необходимости масштабировать и форсировать производство фикции нас изначально вела именно теория, а не наоборот. Фикция отвечала теории. Теория выдвинула предположение: если Открытое закрыто, то нам следует оперативно усилить закрытость, чтобы сделать Открытость возможной (в смысле being opened). Скрытое Письмо со всей ее стратегической неаутентичностью руководствуется теоретическим предположением: чем недоступнее Внешнее, тем оно реальнее. Чтобы стать дырчатыми, мнимо-цельные области (тексты, мышление, мир) должны еще больше упорствовать в своей Целости. Или, с неизбежным реверансом в сторону Делёза и Гваттари: чтобы стать еще шизофреничнее, надо быть еще параноидальнее!… Так и рождается гипер-закрытый, сверх-параноидальный текст «Циклонопедии»: по замыслу автора, он открывается, закрываясь, и чем он сложнее и непонятнее, тем больше в нем неспрогнозированных дыр, тем ближе от него до Великого Внешнего. Герметизируясь до предела, делаясь издевательски нечитабельным, текст негативно отыгрывает саму вероятность Великого Внешнего тем, что ставит барьер нашим мыслям, желаниям, воле и прочим привычным экономическим внутренностям. Так, theory fiction под авторством Негарестани — это black box и corpus hermeticum, это машина паранойяльной закрытости, производящая свое Внешнее через жестокую, грубую негацию любого возможного антропоморфизма, это коробка Лемаршана, уводящая к предельному удовольствию, неотличимому от предельный мучений, это машина войны, работающая на уничтожение — чего же? — всего того экономически-внешнего (на другом философском жаргоне, «человеческого, слишком человеческого», вспомним: «Открытость — не предельное, так сказать, дело человека, а скорее дело внешнего, понимаемого как всё минус человек, даже собственное тело человека» (с. 202)), что блокирует саму спекуляцию о Великом Внешнем. «Настоящее внешнее находится не снаружи, а внутри — таков один из главных мотивов всей философии Негарестани»[14]. Само собой, но внутри чего? Ответ: внутри текста, в черном ящике Скрытого Письма, где theory и fiction, с дьявольской интенсивностью сталкиваясь друг с другом, усиленно производят циклоны, и вихри, и водовороты — словом, тот vortext, который и делает Внешнее таким невозможно-возможным, каким его никогда не сделает ни теория, ни фикция по отдельности.

У цитаты Делёза и Гваттари из эпиграфа есть продолжение, вот оно: «Тайна поднимается от конечного содержания к бесконечной форме таинственного. Именно здесь тайна достигает абсолютной невоспринимаемости [здесь и далее курсив мой — Д. Х.], вместо того чтобы быть связанной со всей игрой относительных восприятий и реакций. Мы движемся от хорошо определенного, локализованного и прошлого содержания к априорной всеобщей форме нелокализуемого нечто, которое только-только произошло. Мы движемся от тайны, определяемой как истерическое детское содержание, к тайне, определяемой как мужская параноидальная форма. <…> …психоанализ прошел от истеричной концепции к в высшей степени параноидальной концепции тайны. Бесконечный анализ — Бессознательному предписывается весьма трудная задача самому быть бесконечной формой тайны, а не просто ящиком, содержащим тайны. Вы расскажете все, но, рассказывая все, вы не скажете ничего, ибо требуется все «искусство» психоаналитика, дабы соразмерить ваши содержания с чистой формой. <…> Когда вопрос «Что случилось?» достигает такой бесконечно мужской формы, ответ необходимо состоит в том, что ничего не произошло, — ответ, разрушающий как форму, так и содержание. Новость распространяется так быстро, что тайна человека — ничто, поистине ничто. Эдип, фаллос, кастрация, «жало в плоть» — это было тайной? Такого достаточно, чтобы рассмешить женщин, детей, безумцев и молекулы»[15].

Черный ящик психоанализа производит Бессознательное, черный ящик «Циклонопедии» производит Великое Внешнее — как свой невозможный и незаконный эффект, но в то же время эффект Реальный. Подставим на место Эдипа — Эпидемическую Открытость, на место фаллоса — нефтяной бур, на место кастрации — резню Внешнего… Этого достаточно, чтоб рассмешить и нас. Так насладимся игрой фикцептов так, как будто Cenobites ждут где-то рядом. Проследуем за белым кроликом РН, поедем на Ближний Восток и провалимся в нефтяную скважину. В конечном итоге, что бы мы ни делали, мы должны помнить: Внешнее — это не то, Внешнее — это Другое.

Это и было всей тайной?…

…какой еще тайной?

Примечания

1. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. — Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. С. 476.

2. Я буду графически различать Внешнее и внешнее: первое как абсолютное и радикальное, второе — как относительное, корреляционное. Однако в цитатах это различие не соблюдается.

3. «Ксенопоэтика имеет какое-то отношение к творчеству из искаженных материалов. Одной страницы не хватает, та или другая строчка процитирована анонимно или под псевдонимом, одна сцена просачивается из будущего в прошлое, объект избегает хронологической последовательности, цифра превращается в шифр, всё подвисает как подчеркнутый намек, вокруг которого бесцельно вращаются все остальные предметы, ведя к темной загадке, задача которой — не просвещать, а ослеплять (без средств к свету). Поля ксенопоэтики спорадически разрастаются (вплоть до окончательного захвата работы) вокруг регионов, перегруженных разнообразными искажениями, от неаутентичности и испорченного авторства до структурных дыр (конфигуративных багов) и подземных структур скрытого письма…» (с. XVI).

4. На деле не такой уж и ближневосточной, ведь большинство экзотических сюжетов здесь легко транспонируется в интернациональный регистр, к примеру: «Так называемая коррупция, или закат Ближнего Востока, — результат бесконечно проколотого основания социальных, экономических и политических формаций, которое не позволяет эффективно использовать власть или поставить ее на службу» (с. 189). — Экая невидаль…

5. «Неслучайно скрытые письмена ассоциируются с коллективными авторами, как в случае apocrypha scripta. Один из первых симптомов неаутентичности, которую производит Скрытое Письмо, — положительная дезинтеграция или коллективизация одного автора (голоса) или авторской элиты и его трансформация в неотслеживаемый теневой коллектив писателей, толпу» (с. 64).

6. Negarestani R. Death as a Perversion: Openness and Germinal Death // Dark Trajectories. Politics of the Outside. — Hong Kong: Pendular Sweeps Series, 2013. P. 56.

7. Здесь, как и во многих других местах, Мейясу остается верным Канту — этот враг корреляционизма, по иронии, куда ценнее иных союзников. Аргументация спекулятивного реализма придерживается кантианского вектора в работе с законом достаточного основания: логически он принимается, онтологически он устраняется. И Мейясу, технично доказывающий онтологическую необходимость контингентности — то есть отсутствия основания, — делает это с огромной логической основательностью.

8. Cybernetic Culture Research Unit.

9. Вот как гиперверие объясняет Ник Ланд: «Для меня смысл гиперверия состоит в эксперименте, который делает себя реальным, если он работает» (Ланд Н. «Фрагментация — вот единственная стратегия». — Логос, 2018, № 2. С. 35.), «Гиперверие <…> может быть определено как экспериментальная (техно-)наука самосбывающихся пророчеств. Суеверия являются всего лишь ложными верованиями, но гиперверия — в самом своем существовании в качестве идей — функционируют каузально, чтобы заполучить свою собственную реальность» (Карстенс Д., Ланд Н. Введение в гиперверие. Интервью. — Логос, 2019, № 5. С. 261-262.) — Однако если гиперверие — это «как» эксперимент, тогда понятие гиперверия излишне; оно также излишне, если гиперверие — это «как» суеверие или «как» идеология. Фактически, перед нами просто нерабочий, плохо построенный концепт.

10. К примеру: Срничек Н., Уильямс А. Изобретая будущее: посткапитализм и мир без труда. — М.: Strelka Press, 2019. С. 106 и далее.

11. Регев Й. Реза Негарестани: гусь на лоне вод // Неприкосновенный запас, 2019, № 4. С. 15.

12. Материализм, во всяком случае как обобщенный историко-философский сюжет, требует не только логического, но и онтологического достаточного основания. Этим объясняется резкое неприятие «спекулятивного материализма» Мейясу со стороны straight ahead материалистов.

13. Там же. С. 23.

14. Там же. С. 19.

15. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. С. 478-479.

Spectate

FB — VK — TG

Spectate — независимое издание. Если вам нравится то, что мы делаем и вы хотите нас поддержать, оформите ежемесячный донат на Patreon. Даже 5$ каждый месяц — большой вклад.