Алексей Зыгмонт перевел эссе философа и антрополога Марселя Энаффа, в котором он рассуждает об экономике дара, коррупции и опасных последствиях их смешения.

Марсель Энафф — философ, антрополог, профессор Калифорнийского университета (Сан-Диего). Настоящий текст опубликован в журнале Esprit за февраль 2014 года.

Многообразие форм коррупции таково, что сравнение с гидрой подходит ей как нельзя лучше. Перечислим лишь некоторые из них: это обструкция, вымогательство, хищение имущества, фальсификация документов, мошенничество, всякого рода должностные преступления, взяточничество, запугивание. Существуют также различные ее виды: кумовство, непотизм, фаворитизм, торговля влиянием. Список можно продолжить. Примечательно, что сам этот термин — «коррупция», то есть «разложение», — обычно наводит нас на мысль именно о таких практиках, хотя это слово может применяться как к природному миру (в смысле гниения фрукта или занесения инфекции в организм), так и к миру вещей (когда шатается спинка стула или изнашивается одежда). Само то, что нам кажется очевидным иметь в виду под коррупцией прежде всего отклоняющиеся от нормы действия человека, указывает на то, что проблема коррупции нас заботит и вместе с тем весьма беспокоит.

Вопрос этот довольно обширен, и для множества мыслителей, целью которых было предложить для борьбы с этим охватившим весь мир недугом какие-то этические основы, он уже не раз служил предметом рефлексии. Мне бы хотелось остановиться лишь на одном из аспектов этой проблемы — когда мы говорим о коррупции, он первым приходит на ум: речь идет о ситуациях, когда в обмен на услуги, обеспечивающие финансовые выгоды, или на социальные преимущества, дающие доступ к искомым благам, берут деньги. С такой точки зрения небезынтересно обратиться к определению коррупции, которое было предложено НПО Transparency International: коррупция заключается в употреблении институциональной власти в личных целях. Любопытно же это определение потому, что оно затрагивает самую суть проблемы, а именно то, что все относящееся к сфере публичного или коллективного не только рассматривается вне рыночного обмена, но также и ставит под запрет любые попытки личного обогащения (это не означает, однако, что эта сфера находится вне экономического порядка как такового, ибо все принадлежащие к ней институты или организации предполагают инвестиции и существуют благодаря им).

Чтобы понять, как здесь соотносится публичное с частным, обратимся к примерам таких злоупотреблений: это может быть извлечение выгод из своего положения, чтобы облегчить родителям или приятелям доступ к рынку; использование служебного статуса для получения денежных компенсаций или других ценностей от просителя, имеющего на административные услуги законное право; эксплуатация финансов или имущества компании для собственных нужд (активная коррупция) или согласие не препятствовать подобного рода операциям в интересах третьих лиц (коррупция пассивная). Во всех этих случаях явным образом присутствует обмен преимуществами. Если же речь, напротив, идет о мошенничестве в ходе сделки одного частного лица с другим, коррупцией мы это не назовем; мы не скажем, к примеру, что продавать клиенту вещь в плохом состоянии, выдавая его за отменное, — это кража, или что запугивание сотрудницы или сотрудника компании с целью навязать ему или ей свою точку зрения — это злоупотребление властью. В узком смысле коррупция представляется неизменно связанной с незаконным вторжением частного интереса в институциональную сферу (будь то государственную или же нет), а это предполагает, что вовлеченные в мошеннические действия партнеры оказывают друг другу какие-то взаимные услуги.

Остается понять, как именно нам следует определить подобные сделки: что является их движущей силой, какого рода отношения между людьми в них выстраиваются? Моя гипотеза такова: здесь задействованы отношения дара, но это дар в его извращенной форме, в которой постоянно возникают короткие замыкания между двумя видами обмена, и то, что выдает себя за щедрость, оказывается жаждой наживы.

Замеры и культуры коррупции

Возьмем первые пришедшие на ум примеры: коррупция имеет место в случае, когда чиновник требует плату за оказание услуги, на которую гражданин имеет право бесплатно, либо когда тот сам предлагает плату за подписание какого-либо документа; или же когда служащий компании, ставший свидетелем заслуживавших осуждения действий начальства, покупает себе повышение ценой молчания. В обоих случаях хорошо видно, как работает короткое замыкание и в каком месте извращается идея обмена. Однако речь здесь идет лишь об отдельных фактах. В сферу нашего интереса они попадают только приобретая больший масштаб и превращаясь в симптом специфической коррупционной атмосферы. Ее наличие означает, что подобные практики были освоены организованными группами и что развиваются они в неком культурном и социальном климате, который поощряет их возникновение и распространение. Что касается таких групп, то в целом их принято определять как мафиозные, о какой бы стране ни шла речь. Но в чем здесь заключается культурный и социальный аспект? Для ответа на этот вопрос позволим себе обратиться к статистике, опубликованной Transparency International. Основываясь на совокупности конкретных критериев восприятия коррупции (CPI: Corruption Perceptions Index) и по возможности надежных опросах (притом, что научная строгость здесь едва ли дается легко), эта организация попыталась составить индекс данного явления. Он представляет собой шкалу от 0 до 100. Низшие показатели означают наибольший уровень коррупции. Обратимся теперь к некоторым цифрам, заявленным в 2013 году и касающимся 178 стран[1].

Среди стран, получивших наивысшие баллы (первые десять) мы видим следующие: Дания (93), Новая Зеландия (91), Финляндия и Швеция (89), Норвегия и Сингапур (86), потом Швейцария (85), Нидерланды (83), Австралия и Канада (81). Далее за ними идут Германия (78), Великобритания (76), США (73), Франция (71), Португалия (62), Испания (59). Низшие графы индекса занимают Сомали, Северная Корея, Афганистан (8) и Ирак (16). Показатели почти всех ближневосточных и африканских стран находятся между 20 и 30. Это касается и стран Восточной Европы — России (28), Украины (25) и Белоруссии (29). Сюда же попадает добрая половина стран Латинской Америки и Южной Азии. Особое внимание следует обратить на крайне низкие показатели Индии (26) и Китая (40). В Западной Европе худшие оценки достались Греции (40) и Италии (43).

Исходя из этих цифр мы можем сказать, что страны с самыми высокими показателями восприятия коррупции — то есть занимающие низшие графы, — по большей части относятся к так называемому «третьему миру». Подобные страны характеризуются по меньшей мере тремя вещами — поддержкой традиционного жизненного уклада, недостаточно стабильной государственной организацией и бытованием множества этнических конфликтов в связке со слаборазвитой экономикой. Не является ли столь совершенное сочетание всех этих элементов плодородной почвой для оформления коррупционных практик? Это еще предстоит выяснить. Следование традициям предков как таковое тут, во всяком случае, ни при чем (высокие показатели Японии — 74 и Ботсваны — 64 убедительно опровергают подобное предположение). Вопрос здесь может быть скорей в следующем: что сталось с традициями и ценностями этих обществ, когда они освоили новые системы политической, бюрократической и юридической организации и начали приспосабливаться к чуждым им до сих пор стандартам экономического развития и формам финансового обеспечения?

Однако прежде чем вернуться к этим соображениям, нам следует внимательнее изучить данные, относящиеся к странам Европы. Очевидным образом оказывается, что скандинавские, и в целом северные, страны (за исключением Германии и Великобритании) блистают на самой вершине таблицы, в то время как странам Средиземноморья дали оценки гораздо менее лестные; промежуточную позицию между Севером и Югом занимает, со своей относительно достойной оценкой, Франция (71). Мы могли бы, таким образом, предположить, что между Южной Европой и странами третьего мира существует некоторое сходство — но если это действительно так, то в чем оно состоит? Согласно моей гипотезе, речь идет об отношениях дара, но в извращенной форме. Этот вопрос теперь следует уточнить: в чем именно заключается эта более глубокая вовлеченность в практики, включающие отношения дара, у стран с наибольшим индексом восприятия коррупции? О каком даре мы говорим?

Взаимное дарение: антропологический подход

Начнем, опять же, с примеров: в американских университетах часто случается так, что студенты, довольные отличным курсом и дельными советами профессора, что-нибудь ему дарят (бутылку дорогого вина, художественный альбом), сопровождая подарок открыткой с изъявлениями благодарности. Никому и в голову не придет усмотреть здесь коррупцию, тем более что происходит это обычно после окончательного отъезда из кампуса[2]; речь идет скорее о жесте благодарности. Подобным же образом еще совсем недавно крестьяне в европейских деревнях в придачу к денежному вознаграждению приносили своему врачу какие-нибудь продукты. Для нотариуса или директрисы почтового отделения ничего такого не делалось. Врачу выражают признательность за то, что он несет ответственность за тела и жизни людей. Профессору — за личную преданность делу и полученные знания. Сам этот жест выражает стремление оценить то, что по определению оценено быть не может. В обоих случаях все выглядело бы иначе, принеси студент свой подарок перед экзаменом ради получения хорошей отметки или пациент — ради составления не полагавшейся ему медицинской справки. Известно, что во множестве стран некоторые чиновники предоставляют свои услуги лишь при условии получения конверта с известной суммой. В иных случаях дорожная полиция постоянно тормозит водителей на пропускных пунктах и не отпускает, не взыскав с них какого-то количества денег.

В целом мы можем — даже если это и не всегда просто — провести вполне четкую грань между жестом, который делает честь тому, кто его оказал, и проявлением коррупции. Что здесь остается загадкой, так это то, что они функционируют в рамках отношений обмена — то есть чего-то, связанного со взаимностью, — точнее, в рамках логики дара и ответного дара, даже если логика эта морально ущербна. Сказать, что здесь действует логика дара, значит прежде всего признать, что это не договор и не формальное соглашение. Если бы, скажем, было официально установлено, что чиновник должен взимать с граждан за что-либо плату и на его услуги существовал бы определенный прейскурант цен, то это уже не коррупция. Если бы на пропускных пунктах полицейские или другие госслужащие взимали плату за право проезда (как это часто бывает на мостах или на автострадах), все было бы легально. Мы находились бы в институциональной сфере договора. Однако если бы подобные официальные правила были установлены и для подарков преподавателю от студентов, и врачу — от крестьян, о которых мы говорили, выражение благодарности бы не удалось. Сформулируем это так: существуют два порядка — дара и договора; им соответствуют желание и долг. У каждого из них своя логика, они оба законны; положение вещей становится проблематичным, читай — морально сомнительным, — когда эти два порядка пересекаются, смешиваются и перепутываются между собой, когда люди пытаются продавать то, что нужно дарить, и дарить то, что следует продавать. Порядку дара соответствует безрасчетная щедрость или взаимность без цели достичь личной выгоды. Благодарность не может быть вынужденной, ведь это значило бы свести ее на нет; исходя из самой их функции дар или иные блага нельзя вымогать, так как иначе бы мы обращались к авторитету закона, который входит с самой этой функцией в противоречие.

Едва ли возможно, когда речь идет о понимании природы дара, никак не упомянуть «Очерк о даре» Марселя Мосса[3]. Опубликовав этот текст в 1925 году, Мосс не был первым, кто заинтересовался связанными с дарением обрядовыми практиками в так называемых «примитивных» обществах. Хотя всей имевшейся у него информации он был обязан полевым исследователям, ему принадлежит заслуга обнаружения того, что объединяет различные практики дарения во множестве традиционных культур — и не только существующих ныне, но и древних (греческих, индийских, скандинавских, германских). Мосс пришел к пониманию того, что все эти наблюдаемые повсюду ритуалы обмена относятся не к сфере экономики и не к простым практикам цивильного обращения; он осознал, что речь идет о сущностно важных формах социальной сплоченности, о предпочтении мира войне, о чествовании, в котором проявляются все без исключения аспекты групповой жизни, и поэтому называл его «тотальным социальным фактом». Выражаясь, более точно, Мосс подчеркивает обязательный характер такого взаимообмена: нужно дарить, следует принять дар, должно поднести что-либо в ответ. Хотя эта обязательность ему самому представлялась загадочной (ибо что такое обязательный дар?), он в то же время делал акцент на том, что речь всегда идет о некоем соглашении, предполагающем, что партнеры его принимают и готовы ему соответствовать. Мосс так и не разъясняет этого достаточно вразумительно; за точку отсчета он принимает дар самоотверженный и ничем не обусловленный. Выходя за рамки его теории, следует заявить, что смысл ритуала заключается не в даримых благах самих по себе, а в том, чтоб с их помощью добиться социального признания, принять партнера как человеческое существо и союзника, поскольку на кону здесь стоит оформление устойчивой связи между группами. Обмениваемые блага служат прежде всего не для потребления, а для того, чтобы выразить этот альянс символически. Они воплощают собой «Я» партнеров. Поэтому они являются также и залогом, доказательством только достигнутого либо же обновленного согласия. Именно поэтому обязательства, налагаемые на одних и других, должны по необходимости быть взаимными. Таков простой ответ на загадку долженствования.

Закон и контракт

Необходимо заметить, что такого рода публичных процедур обмена дарами в смысле установления мира между группами в современных обществах уже нет. Они бытуют в обществах без государственной организации. Символические соглашения в них должны постоянно обновляться, а церемонии и дары служат гарантией этого обновления. В современных же обществах признание нашего статуса в качестве членов группы фиксируется и удостоверяется законом. Иными словами, теоретически мы можем перемещаться и действовать в полной уверенности, что человеческими существами и гражданами нас будут считать везде. Это то, что называется «правовым государством». Отсюда отнюдь не следует, что традиционные общества вообще лишены правовой системы. Их право — весьма строгое, но неписаное. Обмен дарами здесь является соглашением, уважение к которому требует большей этической солидарности. Посему в отношениях дара как таковых коррупции ничто не предвещает. Проблема, как мы и сказали, заключается в искажении традиционной идеи дара и в злоупотреблении ею в рамках отношений обмена в том виде, в каком они определены в современном социальном контракте. Коррупция возникает вследствие этого извращенного смешения жанров.

Современный социальный контракт прямо наследует контракту в том виде, в каком он уже давно был определен в римском праве[4]. Чтобы последовательно сопоставить его с обменом дарами, достаточно вспомнить некоторые основополагающие свойства договора купли-продажи. Прежде всего нужно определить качество и количество обмениваемых товаров, а также достичь обоюдного согласия относительно их цены; покупатель сам выбирает, какие товары ему купить. Затем в установленное время эти товары должны перейти из рук в руки, так что контракт (даже если его по умолчанию и можно продлить) действует не дольше известного срока. Взаимные обязательства здесь носят строго юридический характер, и несоблюдение их может повлечь за собой законные санкции. Наконец, даже при самых позитивных личных отношениях между двумя партнерами здесь не принято, чтобы продавец выпячивал свое «Я». Короче говоря, при рыночном обмене мы обмениваемся товарами — будь то материальными или нет — и должны оставаться нейтральными; когда же мы вступаем в отношения дара, то обмениваемся символами, которые выстраивают между нами социальную связь.

Отношения дара между группами в традиционных обществах определяют публичное пространство взаимного признания и альянса. Вместе с тем в этих же группах существует и рыночный обмен, будь то бартерный или с помощью местной валюты. Поэтому некорректно говорить о какой-то «экономике дара», предшествовавшей экономике рынка (поскольку это выражение внутренне противоречиво). Обмен дарами и рыночный обмен всегда сосуществовали, хотя и помещались в различных сферах. Однако же можно сказать, что вся полнота социальной жизни в подобных обществах (как и сегодня у нас в деревнях) характеризуется доброжелательностью и глубоко личным участием даже в рамках коммерческого обмена. Поскольку социальная сплоченность в таких случаях остается делом чрезвычайной важности, а объемы циркуляции продукции и товаров здесь ограничены, ничего страшного в этом нет. Однако по мере возрастания количества продукции и объемов ее циркуляции (например, в связи с переходом к более оседлому образу жизни, расширением агрикультуры, возникновением городов) мы наблюдаем все то же увеличение роли торгового права и стремление развести отношения дара с рыночными. Благодаря Веберу нам удалось уяснить, в какой мере удовлетворению этой потребности в отграничении одного от другого способствовала этика протестантизма[5]. Сложно сказать, была ли Реформация следствием экономического роста Северной Европы или сама стимулировала капитализацию. Любопытно отметить, что вместе с тем в Южной Европе — регионе почти исключительно католическом — сопротивление рыночной и банковской модели обернулось тем, что даже в сфере коммерции здесь ценятся отношения дара. Бартоломе Клаверо прекрасно показал это на примере Испании XVI-XVII веков[6]. Он пишет, что для оправдания все еще находившегося под запретом банковского дела здесь не было принято говорить, что банк ссужает деньги под определенный процент — говорили, что банк их дарит и что заемщику, в свою очередь, следует проявить щедрость и подарить тому чуть больше, чем он получил.

Подобная манера позволяет нам увидеть, в чем состоит проблема и весь драматизм коррупции в некоторых ныне существующих обществах, подверженных сильному влиянию древних традиций. Щедрость и радушие больше ценятся в Южной Европе, чем в Северной, которая с давних пор была ориентирована на социальность, регулируемую скорее формальным и контрактным правом, чем аффективной сплоченностью, и выработала для себя строгую и легалистскую этику ведения коммерческих дел. С такой точки зрения Южная Европа (как и традиционно православная Восточная) характеризуется приоритетом личных связей и неформальных отношений. Речь идет о тенденциях, а не о контрастах; теплота в торговых сделках может равно встречаться и в Копенгагене, и в Эдинбурге, а чувство законности — в Милане или Барселоне. Однако же это не отменяет того, что соблазн к смешению отношений дара с отношениями контракта сильнее довлеет над странами Средиземноморья, долгое время остававшихся более аграрными и традиционными. Когда же это смешение становится, в некоторых случаях, полным, мы можем наблюдать повальную коррупцию и возникновение мафии (с ее акцентом на личной преданности, извращенной взаимности, символической задолженности). Иногда это модель отношений, быть может оправданной; тревожные масштабы она обретает в ряде стран третьего мира, всего за несколько десятилетий перешедших от колониального режима к суверенному и от преимущественно домашней и технологически ограниченной экономики к производству, встроенному в логику глобализированных рынков, и при этом не располагающих ни административной стабильностью правовых государств, ни ее юридической культурой.

Контраст между Севером и Югом, который мы наблюдаем в Европе (и о котором достаточно красноречиво говорят цифры Transparency International), имеет место и в масштабе целой планеты в форме контраста между развитыми и развивающимися странами. Помимо этого, существуют и иные важные факторы. Подобная оппозиция осложняется и другими контрастами между правовыми традициями Запада и теми, что бытовали ранее или до сих пор бытуют в цивилизациях иного типа, как в Китае или Японии. Китайское понятие, означающее закон — fa, — как его понимают на рубеже тысячелетий, имеет очень мало общего с греческим nomos и римским lex. «Фа» представляет собой повеление суверена и касается прежде всего пенитенциарной системы[7]. Схожим образом для категории контракта — ключевого понятия римского, а теперь и международного права, — столь значимой для нас во всем, что касается ведения бизнеса и владения собственностью, в китайской традиции эквивалентов нет[8]. В ней (как, впрочем, и в любом обществе) существует большое количество форм соглашений и договоров, но в них нет столь четкого разграничении вещей и людей, которое мы унаследовали от римлян и положили в основу предпринимательского права. Это не отменяет того факта, что в Китае любая сделка во многих отношениях остается все еще личным делом. Вот здесь-то с западной точки зрения и кроется опасность смешения жанров. С одной стороны, мы имеем искусство и формы взаимного обращения, с другой — строгие формулировки и четкий статус их предмета, а это разные вещи. В первом случае, согласно западной контрактуалистской концепции, ничто не препятствует акторам вступить в личные отношения, предполагающие также и символические жесты (такие, как приглашение на ужин или скромные подарки с целью выразить свое уважение); во втором же случае наше отношение к товарам и сделке в целом должно основываться на ясных критериях объективности.

Эта же проблема возникает и в связи с юридическими традициями у японцев. Здесь все вертится вокруг идеи обязательства, морального долга, взаимного следования правилам (giri)[9]. Коммерческие соглашения между партнерами для них являются в то же время и персональным соглашением между людьми; провал сделки или неудачная бизнес-политика поэтому оказывается личной неудачей в отношениях с партнером. Япония, как и Китай, пришла к осознанию, что успешно вести переговоры с другими развитыми странами можно лишь ценой освоения специфически западного понимания контракта. Обе страны, тем не менее, все еще в примечательной степени продолжают следовать древнему искусству взаимного обращения, относящемуся к наиболее утонченным достижениям цивилизации, но и связанному при этом с огромными коррупционными рисками.

Пример этих двух стран[10] с необходимостью подводит нас к более точной формулировке гипотезы относительно Южной Европы и стран третьего мира. Поддержание традиционной социальности, основанной на чувстве братства и теплоте, еще не является предпосылкой коррупции само по себе. Показатели Португалии (66), как и, например, Уругвая (73) или Чили (71) обеспечивают им вхождение в группу «добродетельных» стран. Скажем так: в том, что касается аккуратного ведения дел и определения рамок профессиональной этики, аскетизм рыночного контракта бесспорно полезен и ценен. Однако он никоим образом не представляет собой ни орудие, ни тем паче образец общества. Предложенную нами гипотезу следует, таким образом, признать верной. Коррупция связана прежде всего со смешением жанров, которые в нормальной ситуации должны разделяться: это смешение деловых отношений с личными. Они не исключают друг друга; оба могут быть даже задействованы одновременно — и это так и бывает, — однако же при условии, что не будут пересекаться. Этого, как представляется, удалось добиться Японии (показатель которой составляет 73), в то время как Китай (оцененный лишь в 40) все так же предоставляет плодородную почву для кумовства.

Хит-парад добродетели и коррупция high-tech

Хотя бы мельком взглянув на то, как индекс восприятия коррупции распределяется по карте мира, мы с очевидностью убедимся, что это рейтинг публичной добродетели, в топе которого находится Северная Европа и англо-американский мир. Однако эти же страны (прежде всего и особенно США), известны и тем, что неокапитализм в них принял наиболее агрессивные формы, а финансовые рынки изобрели изысканные техники (вроде связанных с побочными продуктами) для того, чтобы избегать контроля, уклоняться от налогов и получать при этом колоссальные прибыли. О чем говорить, если американская система лоббирования позволяет совершенно законно инвестировать миллионы долларов в политические кампании с целью управления правоустановительным выбором граждан?[11] Если методы такого рода можно назвать легальными, то нельзя ли назвать добродетелью и то, что в странах с низкими показателями мы бы назвали коррупцией? Какая из двух систем более коррумпирована? «Карта добродетели» может запросто оказаться картой лицемерия — по крайней мере частично. Ибо в чем больше коррупции и несправедливости — в том, что мелкий чиновник какой-нибудь страны в Африке или на Ближнем Востоке принимает небольшой подарок в рамках сети офисного рэкета, или же в тех миллиардах долларов, которые — в некоторых формах инвестиций — бесконтрольно перемещаются между огромными биржевыми рынками глобализированной финансовой системы, способной, как это было в 2008 году, оставлять в руинах целые страны?[12] Через эти же самые червоточины движутся и огромные капиталы мафиозных финансов. Коррупция, свирепствующая в странах третьего мира, проистекает из смешения традиций, связанных с теми или иными формами взаимности, со старыми статуарными подданническими обязательствами, экономическим убожеством и отсутствием административной деонтологии. В развитых же странах коррупция, помимо того, что встраивается в местные практики взаимных уступок и иных нелегальных преимуществ, прежде всего стремится придать этому злоупотреблению легальную форму, сделать его невидимым, но и тем более вездесущим, так что на обширном поле финансовых игр она управляется прежде всего логикой безграничной наживы, у которой нет иных целей, кроме приумножения самой себя, сколь негативные последствия бы это не повлекло для общества и окружающей среды. Поэтому она стала самой глубоко нигилистической из всех форм господства.

Перевод с французского Алексея Зыгмонта

Редактор Дмитрий Хаустов

Примечания

1 Полную таблицу см. по адресу: http://cpi.transparency.org/cpi2013/results/. [Здесь и далее прим. автора.]

2 Здесь имеются в виду студенты 1‑й ступени (undergraduate students), которые, за редкими исключениями, для получения образования 3‑й ступени (graduate students) переезжают в другой кампус.

3 Marcel Mauss, Essai sur le don [1925], в Sociologie et antropologie, Paris, PUF, coll. «Quadrige», 2013 [Рус. пер.: Мосс М. Очерк о даре // Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии. М.: КДУ, 2011. С. 134–352]. См. также: Marcel Hénaff, le Prix de la vérité. Le don, l’argent, la philosophie, Paris, Le Seuil, coll. «La couleur des idées», 2002.

4 См. замечательную работу Альдо Чьявоне: Ius. L’invention du droit en Occident, Paris, Berlin, 2006; см. также Яна Тома, les Opérations du droit, Paris, EHESS/Gallimard/Le Seuil, 2008. Не вдаваясь в детали, обозначим, что особенно активно контрактуалистский подход сегодня развивается в сфере политической мысли, экономической теории и теории организаций.

5 Макс Вебер, L’Éthique protestante et l’esprit du capitalisme [1904–1905; 1920], Paris, Flammarion, 2000. Позволю себе сослаться также на M. Hénaff, “Religious Ethic, Gift Exchange and Capitalism”, Europeau Journal of Sociology, XLIV 3, 2003.

6 Bartolomé Clavero, la Grâce du don. Anthropologie catholique de l’éeconomie moderne, Paris, Fayard, 1996.

7 Léon Vandermeersch, la Formation du légisme, Paris, École française d’Extrême-Orient, 1965; Anne Cheng, Histoire de la pensée chinoise, Le Seuil, 1997, гл. IX, «Les légistes». См. также: Marcel Granet, la Pensée chinoise [1934], Paris, Albin Michel, 1968.

8 Étienne Balazs, la Bureaucratie céléste, Paris, Gallimard, 1968; Jean Escarra, le Droit chinois, Paris, Sirey, 1936. По вопросу о правовой системе и контракте можно послушать замечательное по насыщенности и ясности выступление Леона Вандермеерша в Университете всех знаний, посвященное «Праву и ритуалам в Китае» (http://www.canal‑u.tv/video/universite_de_tous_les_savoirs/droit_et_rites_en_chine.1326).

9 Об этом понятии см. Maurice Pinguet, la Mort volontaire au Japon, Paris, Gallimard, 1984. О праве и контракте см. T. Awaji et al., Études de droit japonais, Paris, Société de législation comparée, 1989.

10 Приношу свои извинения за то, что ограничиваюсь в этом сложном вопросе лишь краткими замечаниями; ему посвящена серьезная библиография.

11 О лоббировании см. интервью с Мишель Ривази в настоящем номере, с. 57.

12 Один из крупнейших банков США, JPMorgan Chase, был вынужден выплатить 13 миллиардов долларов штрафа за роль, которую сыграл во время ипотечного кризиса 2007–2008 гг., а также еще один штраф в размере 2,6 миллиардов долларов за попустительское отношение к огромных масштабов финансовым аферам своего клиента Бернарда Мэдоффа (ущерб от которых оценивается в сумму от 23 до 60 миллиардов долларов). Прочие наложенные на JPMorgan штрафы составили порядка 20 миллиардов долларов. См.: «L’affaire Madoff vaut à JPMorgan une nouvelle amende de 2,6 milliards de dollars», Le Monde, 7 января 2014.

13 Прим. Esprit

Spectate

FB — VK — TG

Spectate — независимое издание. Если вам нравится то, что мы делаем и вы хотите нас поддержать, оформите ежемесячный донат на Patreon. Даже 5$ каждый месяц — большой вклад.