Семья как системный феномен не является изолированным, замкнутым в себе явлением. Она вплетена в различные отношения и окружена множественными связями. Любая семья возникает на фоне уже существующего родового опыта, сформированного рядом предшествующих поколений. Каждый индивид, составляя часть семьи, является хранителем всей или части семейной памяти посредством того, что он увидел, услышал, пережил, и того, что ему было передано через предметы, свидетельства или рассказы. Его собственная идентичность получает подпитку от этой памяти (Шутценбергер, 2001).

С онтологической точки зрения жизнь каждого нового человека строится на истории жизни тех, кто жил до него, на жизни живших прежде, т.е. его предков. Унаследованное человеком от его предков действует через сферы совместного семейного бессознательного, определяя экзистенциальные ориентиры жизни, склонности, выборы и смыслы (Боуэн, 2008). Наследование касается всех областей существования — генетического, аффективного, символического, экономического и социального.

Механизмом наследования выступает процесс передачи, который следует рассматривать как тотальный и неизбежный феномен. Утрата и лишение семейной памяти оказывается одной из наиболее значимых причин дисфункций и нарушений судьбы, деформации трансгенерационных передач. Один из феноменов подобного рода обозначается как генеалогический тупик — это ситуация, когда ребенок по какой-либо причине лишен возможности осознания, переработки и интеграции своей генеалогической информации (Гольжак, 2003).

Генеалогические тупики формируются на фоне белых пятен семейной истории, т.е. всего имеющегося объема незнания, неизвестности относительно своего семейного прошлого, родовых связей и предпосылок. Ввиду отсутствия истинной семейной памяти, определяющей направленность передач, у человека оказывается «ампутирована» часть его субъектности, часть его истории. Вокруг может не оказаться никого, кто мог бы поддерживать память обо всем том, что было пережито и с чем связана судьба.

Для такого человека «поиск утраченного времени» является актуальной жизненной потребностью, иногда связанной с задачами собственного выживания, выстраивания отношений и продолжения рода. В случае ложной памяти о своем прошлом или белых пятен в собственной истории, все сказанное выше (выживание, отношения, продолжение рода) оказывается затруднительным.

Подмена судьбы (ложная память) может привести человека к гибели, поскольку любое зияние в личной истории воспринимается как невыносимое отсутствие смысла, а недостаток рефлексируемой генеалогической базы — как оставленность, брошенность в мире, приводящие к состоянию экзистенциальной паники. Система родства и генеалогический императив — единственная надежда на преодоление панического чувства одиночества. Только воспоминание себя в контексте своей судьбы, данной человеку с момента рождения, способно вывести человека из состояния генеалогического тупика.

Семья требует памяти для возможностей своего существования в будущем. Контроль и урезание памяти ставит под вопрос будущее семьи. Именно память, воспоминания дают твердую почву под ногами для продолжения себя в потомках.

Судьба каждого из нас утверждается судьбами живших прежде

Семейные связи и скрытые лояльности

Семейная система подразумевает группу людей, связанных друг с другом общей судьбой. Такая группа включает в себя несколько поколений, члены которых могут быть бессознательно сплетены с судьбами других членов той же системы. Радиус действия какой-либо системы, широта ее охвата, рас¬познается по радиусу действия судеб, приведших к аффективным переплетениям в данной системе (Хеллингер, 2003).

Явление семейной лояльности (принятия, привязанности) основывается на факте кровного родстве и на принадлежности к роду. Кровное родство выступает фактором непосредственно влияющим на переплетение судеб и отыгрывания в последующих поколениях несправедливостей и неоплаченных «долгов». Вместе с тем, следует помнить, что данную трактовку наследования «грехов отцов» не следует принимать буквально, без оговорок.

В заподноевропейской культуре прослеживаются две генетические тенденции, определяющие скрытые динамики на уровне больших систем и популяционных сообществ. Эти тенденции связаны с принципами воздаяния и с принципом прощения, корнями своими уходящими в ветхозаветные и новозаветные тексты. Ветхозаветный принцип указывает на наследование и воздаяние, и на то, что дети наследуют ошибки своих отцов и вынуждены расплачиваться за них. Новозаветный принцип связан с императивом прощения и возможностью снятия с себя груза «непрощенных грехов» в связи фундаментальным заветом искупления.

Если между родительскими фигурами развивается конфликт, то за ним можно усматривать конфликт генеалогий, тогда следует говорить о системном генеалогическом конфликте. Конфликт генеалогий проецируется в душу ребенка, когда он вынужден решать, чью сторону ему занять в этом конфликте.

Интенсивность конфликтного напряжения в его душе возрастает по мере испытываемого затруднения в выборе. Данную ситуацию следует обозначать как конфликт лояльности — когда ребенок вынужден делать выбор между отцовской и материнской линией родства. Конфликт в детской душе может проявится по-разному — через нарушения поведения, через эмоциональные затруднения или через различные формы соматизаций.

В любом случае ребенок выступит носителем системного симптома, или системной жертвой генеалогического конфликта. Родители могут использовать его в качестве посредника в решении данного семейного конфликта. Однако ребенок не является оптимальным средством решения в данной ситуации или средством отыгрывания дисфункциональных сценариев; поскольку такое отыгрывание происходит за счет благополучия или здоровья ребенка, и не сулит полноценного разрешения ситуации.

Результатом семейного конфликта может быть удаление части генеалогии без всякого объяснения. Часто так происходит после развода или конфликтного расставания родителей, когда ребенок оказывается на иждивении одной части семьи и больше не может выражать свою привязанность к представителям другой части семьи. В этом случае следует говорить о разрыве лояльности, когда перед лицом конфликтных требований явно выраженная привязанность по отношению к одному из родителей автоматически воспринимается другим как проявление нелояльности к себе, либо лояльность к одному из родителей автоматически исключает принятие другого.

Эти конфликты провоцируют внутренний разлад у ребенка, в связи с невозможностью им реализовать свою экзистенциальную потребность в принадлежности (экзистенцальную лояльность) никаким иным способом, кроме как через попытки примирить своих родителей в идеальном союзе, которого ему никогда не удастся достичь.

Ребенок теряет веру в свои силы, а его глубинная идентичность оказывается деформированной, как если бы ему больше не удавалось добиться сосуществования двух частей в нем самом — внутренняя целостность ребенка равносильна изначальной целостности его семейной системы и целостности образов парентальных фигур в его душе.

«Мне не дали права на жизнь…» (История Маши)

Она была нежеланным ребенком.

Бабушка настаивала на том, чтобы мама сделала аборт. Но мама родила. Мама была хорошей. Как-то по-своему любила ее. Но ей приходилось много работать, часто была занята, не всегда находилось времени для ребенка. Поэтому Маша оставалась с бабушкой. Жили они в каких-то ужасных условиях. Те образы, которые у нее рождались были о том, «как из ребенка потихоньку выдавливают какие-то соки, силы, когда ребенка использую». Это напоминало психологическое насилие, в котором звучал скрытый упрек о ее неуместности, о том что ей сделали одолжение, дав возможность родиться. И все что питало ее формирующуюся идентичность — это идея о невозможности жить, о собственную никчемности: «Мне всегда давали понять, что все живут так, а ты будешь жить по другому, и ты не имеешь права на то, на что имеют право остальные дети».

В течение всей последующей взрослой жизни она постоянно пытается преодолеть эти установки, борется с ними: «Моя нынешняя жизнь совсем не об этом, но внутри себя, каждый день, каждое утро я просыпаюсь не собой, я просыпаюсь и стараюсь как-то это преобразовать это чувство (отчужденности от себя — А.С.), вернутся к себе, снова стать собой. Я говорю себе — нужно жить, жизнь твоя, она для тебя, ты живешь.

И все это связано с тем, что изначально моя жизнь зарождалась на «птичьих правах», в связи с моей незаконнорожденностью. Потому, что у отца была своя семья, мама не была его женой, и предшествующий ребенок которому не дали права жить, а мне с барского плеча дали такое право… И эта вечная жизнь взаймы…

Иногда мне кажется, что я чувствую вину перед тем ребенком, который не обрел права на жизнь; но за двоих жить мне не хочется, не хочется жить чужой жизнью; я каждый раз объясняю себе что моя жизнь законна, но не всегда знаю, как себя оправдать — оправдать и наполнить смыслом; потому что просто так жить на легальных правах я не могу…». До нее у мамы должен был родится первый ребенок, но в том случае бабушка смогла настоять на своем.

Много позже, уже в собственной семье у Маши родилась девочка, которую, как и маму назвали Машей. Они с мужем мечтали о дочери с таким именем. Маша родилась, ее успели покрестить, но выжить ей не удалось… «Смерть моей дочки, и то что он родилась и не смогла жить при всех нормальных показателях здоровья — мне кажется, что это какая-то часть всей этой истории. — о моей невозможности жить, о невозможности жизни, которую я смогла бы передать дальше… Это все о какой-то нашей семейной истории».

После смерти дочери, она начала заниматься собой, историей семьи, своими отношениями, воспоминаниями: «Благодаря ее смерти я поняла, что эта штука тянется откуда-то из прошлого, и если я ее не закончу или как-то не преобразую, то она будет идти дальше, передаваться моим детям…». Она поняла, что боль от того что она не живет, или точнее живет, но не своей жизнь, «незаконной жизнью» присутствовала на протяжение всего ее детства. Ей постоянно от бабушки транслировалось идея ее неуместности, о сделанном ей одолжения: «Так меня воспитывали, так со мной говорили, так меня брали на руки».

Единственный человек, который ее любил, и то какой-то странной, нарциссической любовью — это была мама. Но мама сама была настолько незрелая, зависимо от всех этих мнений, что пыталась их оправдывать и не поддерживала собственной ценности своего ребенка: «Она говорила мне, что бы я была незаметненькой, не мешала — мне кажется это было так мерзко…».

Когда бабушка умерла и они с мамой стали жить вдвоем, и когда Маша по всем основаниям должна была бы стать полноправной дочерью, вдруг оказалось, что вместо этого она становится для матери «партнером» — «потому, что больше никого рядом не было». Мама очень любила ее отца, «но его не было», у него была собственная семья, «а я была не него очень похожа».

И мама с Машей жили вдвоем. Какое-то время мама была в тяжелейшей депрессии, и всю эмоциональную ответственность за нее приходилось брать на себя дочери — ей приходилось ее стабилизировать, поддерживать, принимать за нее или вместе с ней решения. «Принимая решения, мама говорила: «Мы с Машей решили…». — А ей отвечали на это: «Слушай, Маше пять лет…, как вы могли что-то вместе решить…». И ей казалось в таких ситуациях, что она лишена своей привычной роли, лишена детской непосредственности; иногда она чувствовала себя мамой для своей мамы, или порой оказывалась в роли своего собственного папы, словно для мамы она не дочь, а ее партнер, супруг. «И я всегда мечтала, чтобы появился кто-то третий (плачет)… Появился, забрал все на себя, и я начала бы жить. Но третий так и не появился. Родители жили как-то по-другому, а я читала книги смотрела фильмы, и в 18 лет я поняла, что нужно от них сепарироваться».

С самого детства за ней тянется это ядовитое чувство вины, проявляющее себя в любой ситуации. «Говорили тебе не рождаться, вот и не надо было. Если уж ты родилась, сделай что-нибудь нормальное!».