Donate
Стенограмма

17 фрагментов о боли

проект Stenograme16/06/17 16:344.8K🔥

Текст Ивана Жигала, в котором он пытается говорить о боли.

Вере П.

1

Все попытки говорить о боли представляются не более чем наброском, рядом моментальных снимков непрекращающегося её круговорота, из которых можно сделать альбом, небольшую книгу в DIY-формате, предназначенную для друзей и знакомых, то есть для всех и никого одновременно.

Отсутствие адресата связано с тем, что опыт боли всегда сугубо индивидуален, его сложно сделать понимаемым для другого. Мы верим в реальность своей боли и с трудом признаём возможность наличия её у другого. Элейн Скэрри называет подобный разрыв в восприятии боли «онтологическим расколом».

Чтобы и без того не усугублять этот раскол, мысль-высказывание по поводу боли следует обрабатывать хлороформом (избрать стратегию отстранения и смягчения), подобная уловка позволит без значительных последствий надрезать то, о чём планируется говорить.

Так появляется место умолчанию, которое придаёт процедуре письма трагичный характер.

2

Текст о боли может быть лишь метафорой, набором метафор, которые неумелыми стежками можно попытаться сшить в единое целое.

(и здесь, видимо, необходимо сделать отступление о том, как работает метафора)

Макс Блэк пишет, что в субституциональной перспективе метафора является всего лишь украшением языка, приёмом, к которому прибегает автор, чтобы заменить одно слово другим в силу их сходства или аналогии между ними. Задачей читателя же в таком случае остаётся обратная замена, дешифровка написанного.

Но вместе с тем метафоры лежат в основе наших представлений о мире, позволяют ухватить его, сделать при первом приближении чуточку более понятным. Нидерландский философ Ф.Р. Анкерсмит пошёл гораздо дальше, заметив, что «сущность метафоры заключается в проникновении в истину». Но будучи мощным лингвистическим инструментом, метафоры не только описывают мир, но и создают новую реальность, исходя из преследуемых нами целей. Так или иначе, метафора осуществляет действие, оставляющее свои отпечатки на всём, с чем она имеет дело. Мы говорим метафорами, они говорят через нас.

И боль полнится метафорами: боль как мука, боль как пытка, боль как сообщение, боль как патология. Все они позволяют нам на какое-то время утвердиться в мысли, что мы знаем о боли хоть что-то (тот факт, например, что само понятие «боль» уже давно стало метафорой).

3

Ты просишь меня дать определение понятию «боль». Это уже напоминает какое-то дурацкое экзаменационное задание по типу тех, что мы делали в старшей школе. Но от этого никуда не деться.

Например, основанная в 1973 году Международная ассоциация по изучению боли (IASP) определяет боль как «неприятный сенсорный и эмоциональный опыт, связанный с фактическим или потенциальным повреждением ткани, или описываемый с точки зрения такого повреждения».

Можем остановиться на этом? Ведь акцент на телесном характере боли логичен и свидетельствует о многом, а всё остальное — это уже разбредание по бесконечному полю контекстов.

Но возьмём всё же английское слово pain. Впервые оно встречается в английском языке в конце XIII века в форме peyn — искажённого старофранцузского peine, означавшего трудность, горе, страдание, наказание, адские муки. В свою очередь старофранцузское peine корнями уходит в латынь — слово poena означает наказание, штраф, возмездие, компенсацию, а оно связано с древними греками и их ποινή (poine), означавшим кару, плату за пролитую кровь. В древнегреческой мифологии мы можем встретить Пойну — персонифицированный дух возмездия, упоминаемый иной раз в качестве матери богинь мести Эриний.

Саму же боль греки называли словом ἄλγος (algos), отголоски которого слышатся в пластинке анальгетиков, которые я постоянно таскаю в своём рюкзаке.

Или немецкий язык. Меня всегда притягивало то, что существительные в нём пишутся с большой буквы, это придаёт словам большей уверенности и внушает условное спокойствие. Немецкое Schmerz изначально означало колющую, кусающую боль или рану (спасибо книжке Г.Х.), оно отсылает к латинскому mordeo — терзать, кусать, жечь; но вместе с тем, Schmerz — это ещё и печаль, и скорбь.

Европейскую культуру конца XVIII — первой четверти XIX века поразила мировая скорбь (Weltschmerz), глубокий пессимизм по отношению к жизни и разочарование в мире.

В качестве проявления культуры мировой скорби (довольно уже о литературе!) можно вспомнить моду богатых англичан на «садовых отшельников» (garden hermit): в садах поместий обустраивались ветхие хижины, в которых селили специально нанятых людей для работы отшельниками, они должны были ходить в лохмотьях и не следить за собой, напоминая внешним видом о бренности жизни.

Кажется, я так ничего толком и не сказал о боли, ускользнув от прямого ответа, наметив лишь то, что она имеет историю, принадлежа одновременно и телу, и культуре.

4

Порой я пытаюсь убедить себя в том, что вопрос о боли — исключительно структуралистский, но всякий раз терплю поражение, отвлекаясь на частности. В этом месте я должен сослаться на Палмера — цитата, как нам уже известно, это способ вырваться из ловушки контекста.

Человек испытывает боль сидя за фортепьяно

зная — тысячи умрут пока он играет

У него две мысли на этот счет

Если он перестанет — они освободятся от боли

Если он ни разу не сфальшивит — он освободится от боли

Во втором случае первая мысль исчезнет

вызвав боль

На этой стадии исполнения

он скажет себе

мои глаза стали ввалившимися как ваши

моя голова распухла

хотя и свободна от мысли

Подобные мысли убивают музыку

и это, по крайней мере, благо

5

Боль имеет отношение к каждому, её невозможно избежать. Юнгер по этому поводу справедливо замечает: «Обстоятельство, чрезвычайно усиливающее хватку боли, заключается в её безразличии к нашим иерархиям».

Также реальность боли заключается в том, что она приходит и уходит независимо от нашего желания, вырывая-выдёргивая из повседневности, напоминая тем самым, что я живой, пока больно.

В случае боли аналитика всегда запаздывает: ощущаем боль прежде, чем начинаем её описывать (точно так же мы сначала краснеем, а лишь потом осознаём это).

боль — это тот топос, где язык и жест расходятся

естественное желание: избавиться от боли

менее очевидное: придать ей символическое выражение

пограничный статус боли — она находится между адаптацией к ней и бунтом против неё

неспособность символизировать боль в знаковой форме проявляется в её переносе на тело другого (садизм)

6

Помню, что ты не любишь поэзию, но мне нужно сказать о важной для меня фигуре Збигнева Херберта.

Херберт, написавший цикл стихов о своём alter ego — Господине Когито, слегка подкорректировал известное выражение Декарта, вернее, оно приобрело у польского поэта немного другое значение: должен мыслить, чтобы существовать на самом деле. Тем не менее, Херберт понимал дискретный характер мысли, невозможность думать постоянно, поэтому в такой ситуации Господин Когито приобретает черты человека, обладающего изрядным запасом самоиронии, что позволяет избежать соблазна впасть в грех самодовольства.

Петербургский философ Гульнара Хайдарова предлагает говорить о страдании как о синониме боли, с тем уточнением, что в страдании происходит слияние мук как физического, так и душевного свойства.

В подобном преломлении стихотворение «Господин Когито размышляет о страдании» становится удобным текстом для разбора того, как можно работать с опытом боли.

все попытки отстранения

так называемой чаши горечи

через рефлексию

одержимую деятельность в пользу бездомных кошек

глубокий отдых

религию —

обманывают

следует смириться

склонить кротко голову

не заламывать рук

пользоваться страданием умеренно

как протезом

без ложного стыда

но и без спеси

не размахивать культёй

над головами других

не стучать белой тростью

в окна сытых

пить настой горьких трав

но не до дна

оставить предусмотрительно

пару глотков на потом

и принять их

но тотчас же

обособить в себе

и если возможно

сотворить из материи страдания

что-то или кого-то

играть

с ним

конечно

играть

Будучи внимательным читателем стоиков, Херберт помнит о том, что все существующие вещи делятся на те, что находятся в нашей власти, и те, которые нам не подчиняются.

К первым относятся мнение, стремление, желание и уклонение, вне пределов же нашей власти — наше тело, имущество, доброе имя и государственная карьера.

Боль/страдание как раз относится к явлениям, которые нам не подчиняются, более того, они провоцируют на различного рода реакции. Предложение стоиков заключается в том, чтобы изменить наше суждение о предмете, сделать так, чтобы оно не могло причинить нам беспокойство.

Именно на этом акцентирует наше внимание Херберт, призывая отказаться от заламывания рук: не абсолютизировать боль, но обратить её во что-то иное.

7

После того, как семинар по психоанализу закончился, и мы с преподавательницей Л. остались одни в аудитории, я подошёл к ней с вопросом — кажется, я тогда был в неё немного влюблён, иначе как объяснить идиотскость вопроса, равносильную попытке завязать интеллектуального свойства беседу, например, с утверждения «знаете, я слышал, что Хайдеггер был нацистом» — знаете, я тут подумал о Беньямине и Асе Лацис.

Способствовала ли неудача в отношениях Беньмина с Лацис тому, что он ещё больше увлёкся работой, силясь унять свою боль и тоску?

(намёк на сублимацию)

Да, возможно, но нельзя вульгаризировать.

Задавая вопрос, я думал, разумеется, о тебе (ты тогда отвергла моё предложение, растерявшись, правда, от моей серьёзности; А. говорил, что сначала нужно было купить кольцо).

Я пишу эти строки и удивляюсь той лёгкости, с которой совершается предательство, превращение моего опыта в опыт какой-никакой литературы.

С другой стороны, кем тогда можно назвать молодого Лукача, который «превратил собственную любовную трагедию в антропологический кейс», сделав из Ирмы Зайдлер разменную монету для автомата по выдаче теорий: боль от любви к Зайдлер стала основой для противопоставления формы и жизни, в котором творческая тоска оплачивается отказом от будничности счастья.

8

Василий Васильевич в «Опавших листьях» (1913) пишет, что, в сущности, ни в чём не изменился с тех лет, когда был подростком: «то же равнодушие к “хорошо» и «дурно». Те же поступки по мотиву «любопытно» и «хочется». Та же, пожалуй, холодность или скорей безучастие к окружающему. Та же постоянная грусть, откуда-то текущая печаль, которая только ищет «зацепки» или «повода», чтобы перейти в страшную внутреннюю боль, до слёз… Та же нежность, только ищущая «зацепки”».

Что так прельщает в Розанове, так это чудовищность и подлость его натуры, нежелание притворяться и готовность холить и пестовать свою грусть и страдания. Кажется, что всю свою жизнь он только этому и подчинил. Правда, были ещё евреи и половой вопрос.

9

Обсуждали с В. наброски моего текста о боли. Пишет, что в нём его немного смущает «чрезмерная драматизация, какое-то несоответствие контекста и «высокой» теории».

Хочется отшутиться бодлеровской «правдивостью патетического жеста в величественные моменты жизни», тем самым придав моим попыткам говорить о боли ещё большую комичность.

Но гораздо сильнее меня беспокоит тот факт, что в нашу циничную эпоху имеет место соблазн принять этос (пусть и взятый в его фрагментированной целостности) за пафос (душевные переживания), чтобы потом его высмеять.

В такой ситуации ничего не остаётся, кроме того как уподобиться стоикам и чередовать автовивисекцию с попытками отстранения в виде обращения к теории.

10

Забавный в своей милой наивности норвежский философ Арне Юхан Ветлесен в «Философии боли» пишет: «Мы открываемся для боли, когда надеемся и знаем, что можем разочароваться, когда осмеливаемся любить и знаем, что нас могут отвергнуть, когда мы чувствуем и знаем, что нас могут ранить».

Боль как сообщение и коммуникация.

11

Предельным опытом боли является пытка, манифестирующая боль во всей её полноте, а вместе с тем и оставляя ещё больше вопросов.

Австрийский еврей Ханс Майер, эмигрировавший после аншлюса во Францию, а после её падения — в Бельгию, примыкает там к движению Сопротивления. В июле 1943 года он будет арестован гестапо за распространение антинацистских листовок и отправится в концлагерь, успеет сменить их несколько вплоть до своего освобождения в апреле 1945 года. Поселится в Брюсселе, поменяет имя, откажется от родного немецкого языка и постарается полностью вытравить всё, что связано с прошлым. Однако это невозможно. И тогда Жан Амери начинает писать — спустя 20 лет выходит сборник его эссе «По ту сторону преступления и наказания» (1966).

Одно из них посвящено пытке. Когда Майера-Амери схватили, его отвезли на допрос в бельгийский лагерь СС, расположенный в форте Бреендонк. Со скованными за спиной руками Майер был оторван от земли при помощи верёвки, перекинутой через балку. В скором времени он уже висел в воздухе с вывихнутыми плечевыми суставами, а потом последовали удары плетью.

Постфактум рассуждая о феномене боли, возможности её описания и говорения о ней, Амери приходит к выводу, что в попытках описания боли нет никакого смысла, так как все попытки сравнить её с чем-либо заканчиваются ещё большим запутыванием. «Боль была такая, какая была. Больше ничего не скажешь. Ощущения не поддаются ни сравнению, ни описанию. Они обозначают предел коммуникативных возможностей языка», — пишет Амери. По его мнению, чтобы сообщить о своей боли другим, нужно причинить её этим другим, уподобившись тем самым палачу.

Что в таком случае остаётся? Если о боли нельзя сказать, какая она, поскольку она ускользает от схватывания в языковой коммуникации, то можно, по крайней мере, попробовать приблизительно выразить, что она собой представляет. Пытка как нарушение другим границ моего я становится для Амери тем из мгновений жизни, «какие в смягченной форме знакомы ожидающему помощи пациенту, и популярное выражение, что с нами все в порядке, пока мы не чувствуем своего тела, действительно озвучивает неоспоримую истину». Под пыткой человек познаёт своё тело, целиком становится плотью, осознающей истину: боль — это «наивысшая мыслимая степень нашей телесности».

12

Каждый день по пути на свой факультет я прохожу через квартал, полный медицинских учреждений: отраслевых клиник (общая терапия, кардиология, гастроэнтерология, онкологический диспансер, гинекология, психотерапия и др.), различных корпусов медицинского университета, всевозможных аптек. Одна из улиц так и называется — «Strada Clinicilor». Как это перевести? Улица клиник? Больничная улица?

Так или иначе остаётся вопрос о том, что медицина может знать о боли.

Ей она явлена лишь в качестве болезни. Врач ничего не знает о боли, его задача — прекратить/облегчить муки пациента. В этом модусе боль воспринимается как патология, а потому она должна быть отдана на откуп специалистам/профессионалам, которые найдут, как с ней разобраться.

Медицинский дискурс не допускает возможности существования боли как таковой (мимоходом отрицая тот созидательно/преобразующий потенциал, что в ней содержится), к нему добавляется и культурная ситуация современности, характеризующаяся насаждением психофизической гиперчувствительности.

Всё это оборачивается нетерпимостью к боли, настоящей войной против неё.

И здесь возникает необходимость отстаивать право на боль.

13

Или киники. Всё-таки истоки стоической жизненной практики берут своё начало в кинизме, более радикальном философском учении. Вернее, стоицизм откололся от кинизма, оттеснив последний на задние ряды.

Хороший пример представлений киников о боли — отрывок из сатирического произведения кинического автора Лукиана «Продажа жизней» (описание устроенной Зевсом распродажи философов различных школ). Диалог между потенциальным покупателем и киником Диогеном.

Диоген. Если же тебя будут бить и подвергать пыткам, ты в этом не увидишь ничего неприятного.

Покупатель. Что ты говоришь? Как же я не почувствую боли при ударах плети? Ведь я не черепаха и не рак.

Диоген. Ты будешь поступать согласно со знаменитым еврипидовским изречением, слегка изменив его.

Покупатель. С каким?

Диоген. Тело твоё будет испытывать боль, а душа будет безболезненна.

14

Стратегии (или тактики, которые выдают себя за стратегии) сублимации боли: анестезия, дендизм и письмо.

Дендизм — утверждения своей субъектности и свободы через добровольное причинение себе боли.

Так Бодлер в стихотворении с непроизносимым названием «Гэаутонтиморуменос» (греч. — сам себя истязающий) формулирует дендистскую программу конструирования себя через боль.

Я оплеуха — и щека,

Я рана — и удар булатом,

Рука, раздробленная катом,

И я же — катова рука!

Ещё есть Юнгер.

15

Три года назад написал небольшое эссе «Насилие в эпоху его технической воспроизводимости».

В то время меня занимал Дитмар Кампер. Собственно, он и сейчас занимает.

Камперу, умершему в 2001 году от рака, ставили в вину то, что он отрицает проект Просвещения, вступая на опасную тропу философствования.

Кампера беспокоило вытеснение боли, тот факт, что вся она по умолчанию маркируется как не-норма, отклонение. Всё это исключает возможность мыслить боль в её позитивности, в связи с этим немецкий философ ссылается на Гёльдерлина: «Мы просто знак, без значений / без боли мы и речь свою / на чужбине почти забыли мы».

16

общество маркирует, дисциплинирует и контролирует представления о боли

наличие огромной машины рекламы, обещающей избавление от боли в разных её проявлениях

17

Дорогая В.,

те, кто были до нас, имели привычку начинать свои письма с сокращения S.V.B.E.E.V.

Si vales, bene est, ego valeo.

Я здоров, надеюсь, и ты пребываешь в здравии.

Эта формула кажется вполне уместной в качестве приветствия, но ничто не мешает сместить её в конец текста.

Так она выглядит даже более весомой, ведь все мы имеем дурацкую привычку проговаривать самое важное, стоя на пороге, когда уже пора уходить.


Фотографии Виши Эхо.

Ezhen Nezhenya
Вера Малиновская
Vladimyr Snail
+3
1
Share

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About