Cтатья Влада Гагина о невротичной фигуре нового бедного, стихотворениях Петра Разумова и сложных отношениях с собственными желаниями.

«Спрячь балаклаву в карман и не ступай по плитке Собянина,
носи с собой нож и штопор — это простые правила»
группа «Макулатура»

Говорят, термин «новые бедные» появился как ответ на термин «новые богатые». В такой трактовке он означает категорию людей, которые не родились в условиях бедности, но стали бедными в результате тех или иных социальных пертурбаций. К примеру, работники НИИ, в девяностых оставшиеся без дела.

Это понятное значение в последнее время, как мне кажется, стало размываться другим. Собственно, и «новые богатые» теперь понимаются не просто как разбогатевшие во времена приватизации пронырливые ребята. Новые богатые, напротив, некоторым образом составляют оппозицию малиновым пиджакам (и — даже дальше — оппозицию акулам капитализма, деловым людям, наиболее ярко проявившимся в российской действительности на фоне, как теперь говорят, тучных нулевых).

Новые богатые — это те, кто сместил фокус с заработка на свободу. Или, во всяком случае, так себя позиционирует. Кто отказался от корпоративной иерархии и жёстко структурированных ценностей успешной компании. В общем, это те же бобо, только зачастую не сильно образованные; редкие ягоды, выросшие на нашей болотистой почве. Но речь в статье пойдёт не о них.

Если новые богатые — это в каком-то смысле и новые везучие, то о новых бедных такого сказать нельзя. Новые богатые определённо нашли свою нишу, они умеют делать что-то такое, что не получается у остальных. Новые бедные же в силу разных причин этой способности лишены. Но они тоже хотят сместить фокус с зарабатывания и выживания на свободную жизнь (с «ультрабытового» существования на что-то другое). Богатым в этом смысле проще, а бедным, конечно, веселее.

За отсутствием необходимых для «свободной» жизни ресурсов новым бедным приходится выкручиваться. Новые бедные это люди, постоянно подбирающие ключи к самым разным замкам, обладающие рядом раскрытых тайн как раз в пространстве ультрабытового. Они хотят путешествовать, поэтому в курсе о дешёвых билетах. Хотят хорошо одеваться, поэтому знают все секонд-хенды и паблики по обмену одеждой. Сюда же можно отнести фриганство, хотя не все, конечно, доходят до этой (чуть более радикальной) стадии. Неудивительно, что на аватарке «Хитрого нищеброда» (паблик про бесплатные возможности в Санкт-Петербурге) изображён бегущий в поисках золотого ключика Буратино.

Это вечно расшатанный и невротичный — но свободный — субъект, мобильный и потенциально готовый отстаивать свою нежность на баррикадах

В этом отношении субъект, которого можно очень грубо назвать новым бедным, парадоксально разорван. Он хочет отойти от прежних моделей, в которых тяжёлый и нелюбимый труд (а следовательно, и вечная погружённость в быт) во многих случаях становился осью существования человека. В то же время, чтобы осуществить эту операцию, ему приходится всегда быть погружённым в быт: узнавать о скидках, акциях и бонусах, перманентно подыскивать подработки, следить за билетами и посещать барахолки.

С другой стороны, нельзя сказать, что это полностью дезавуирует нашего героя. Напротив, травма несоответствия заставляет быть внимательным и целеустремлённым. Конечно, здесь существует риск превратиться из нового бедного в старого бедного — иными словами, устроиться поудобней на диване, — но, пока человек молод и не обременён семьёй, эта трудность вполне преодолима.

Впрочем, вынужденная погружённость в быт — отнюдь не единственная проблема, с которой сталкиваются новые бедные. Мне кажется, что эта изначальная («родовая») раздробленность субъекта ставит его в интересные и сложные отношения с собственным желанием. Здесь имеет место странная смесь аскетизма (отказ от «традиционных» капиталистических желаний) и избыточности (постоянный поиск желаемого), смесь оттачиваемого чувства стиля и фетишистской озабоченности вещами и услугами.

Очень точно это смешение мотивов показано в недавней подборке стихотворений Петра Разумова:

«Спотыкаясь, я летел к кассе:
Пиджак за 6 тысяч рублей уценен вдвое!
Но размер не мой, только «L», эта буква с циничной спинкой
На пузе пуговка не застегивается, Лида плачет, страдая за меня
Как Христос на рождественском древе
Так висит пиджак в магазине
Я хочу здесь работать, мыть кафельный пол, сдувать пылинки со стульев
Охранять развалы добра, все эти ценники трогать,
Наряжаться ночами в белые кардиганы и топать по «Галерее», как по выставке
Как будто всё инсталляция и голые девы вокруг».

Или ещё один отрывок:

«Иван стоял, держа в одной руке
Зонт, только что
Одолженный у вечности за небольшую цену
Он грациозен был, на фоне полиэтилена
Обвернутых тюков и раскладушек
Он душка, он мечта, он меркнущий экватор чувств
Которых не питал к нему пиит
Весь секонд, изомлев
На лаврах денег спит».

В этих текстах желание заполучить товар (не любой, а единственно нужный) поразительным образом перетекает в нежность — нежность не только к предметам одежды, которая становится мерцающей (то отдаляющейся, то приближающейся) целью, но к людям вообще.

Фигура нового бедного в своём неостановимом фланировании по различным местам скопления вещей интересным образом сближается с фигурой бедного (а значит, скорее всего угнетённого) как такового. В текстах Разумова это сближение проявляется в отношении к мигрантам:

«Узбек мне помог
Прекрасный юный узбек, плохо понимающий русские слова
Но мое отчаяние и мысли о покупке новой шапки
Делали мое лицо и жесты столь внятными,
Что узбек все понял — и нашел
Он нашел мою шапку, волшебный незлобный узбек
И улыбнулся».

Конечно, нежность и желание, находимые в стихотворениях Петра Разумова, совсем необязательно проецируются на всех (или даже на многих) новых бедных. С другой стороны, как было показано выше, эти положения довольно логично вытекают из того, в какой среде люди существуют и с какими проблемами сталкиваются.

Примечательно, что быть новым бедным — это в большинстве случаев осознанный выбор. То есть люди могли бы работать больше и усерднее, подниматься вверх по карьерной лестнице, да выбрали что-то другое. Правда, кризис вносит в эту идиллию свои коррективы: люди, не желая терять социальный статус, учатся быть бедными заново, но это уже в меньшей степени относится к нашей истории.

В целом же, кажется, жизнь нового бедного — это существование маятника, раскачивающегося между зависимостями и свободой. На одной чаше весов стоят потёртые нью-белансы и выпитое вино в сквере по соседству с автобаном. На другой — унизительные попытки свести дебет с кредитом и презрительные взгляды тех самых людей в деловых костюмах.

Думаю, всё это так или иначе разворачивается в пространство политического. Понятно, что новые бедные, если они всё-таки существуют, это не консерваторы, а, скорее, люди левых (может, даже анархистских) взглядов. Это также новые романтики, которые то ли выстояли в борьбе с террором корпораций и удушливыми несвободами, а то ли были поглощены и тем, и другим. Это вечно расшатанный и невротичный — но свободный — субъект, мобильный и потенциально готовый отстаивать свою нежность на баррикадах.

Впрочем, так ли это, покажет время.

Пока что же к описанной полумифической и полумаргинальной фигуре хочется добавить немного неочевидного мужества — такого, как в эпиграфе к статье, чтобы набор противоречий и оппозиций, разрывающих субъекта, стал ещё более взрывоопасным. Чтобы в нужный момент субъект, солидаризовавшийся с юным узбеком, смог выпрямиться в полный рост, а не безвольно растечься по полу торгового центра прозрачной водой недостижимого желания.

Фотографии Алексея Кручковского. Больше обновлений от «Стенограммы» можно найти здесь.