Юсси Парикка известен как исследователь электронных медиа и цифровой культуры, автор нескольких книг, посвященных археологии и экологии медиа (Insect Media, 2010, What is Media Archaeology? 2012 и A Geology of Media, 2015). Его тексты переведены на венгерский, французский, турецкий, польский, португальский и индонезийский. Сейчас Парикка преподает в Винчестерской школе искусств университета Саутгемптона. Он также является приглашенным преподавателем исследовательской программы The Terraforming* Института «Стрелка».

Художник, куратор, автор онлайн-медиа «Цех» Ольга Дерюгина и преподаватель Школы дизайна НИУ ВШЭ, исследователь «Клуба любителей интернета и общества» Александр Суслов поговорили с Юсси Парикка о его недавних проектах, медиаархеологии, различных концепциях будущего и коллекционировании.

Ольга: Когда я брала интервью у Бенджамина Браттона, он заметил, что спекулятивный дизайн предполагает мышление о будущем — в том числе, об отдаленном будущем, когда человечества уже не будет на этой планете или же цивилизация станет совсем другой. Как вам кажется, какими навыками и знаниями должен обладать дизайнер или исследователь, чтобы подступиться к такого рода задаче? Могли бы вы назвать несколько примеров исследовательских проектов, посвященных проблематике будущего?

Юсси: Изучение будущего и различных футуризмов интересует меня с нескольких позиций. Мышление о будущем касается не только дизайна и архитектуры, но также современного искусства — от традиций итальянского футуризма (довольно проблематичного в политическом плане) до множества разнообразных этнофутуризмов. К примеру, афрофутуризм, в котором мышление о будущем осуществляется через рефлексию о колониальном прошлом, воспоминания о рабстве и выражается через звук. Или арабские футуризмы, которые сосредоточены на ландшафтах Ближнего Востока. Это один из способов размышлять о будущем.

Другой взгляд предполагает рассмотрение различных темпоральностей. К примеру, Black Quantum futurism — это арт-группа из Филадельфии, которая также занимается звуком и активизмом. Они играют с концепцией квантового футуризма, снова обращаясь к региональному контексту, истории национализма и колониализма в США.

Еще один тип футуризма связан с машинным обучением, геоданными и системами предсказаний. Над таким типом будущего мы размышляли в совместном проекте с Абелардо Жил-Фурнье (Abelardo Gil-Fournier), художником из Италии. Мне была интересна идея будущего, которое постоянно вычисляется машинами. Я говорю о вычислениях для финансовых операций и прочих механизмах прогнозирования, к примеру — прогноз погоды и моделирование климатических изменений. Такой тип футуризма несколько отличается от будущего, о котором принято говорить.

Возвращаясь к вашему вопросу, набор необходимых для исследователя или дизайнера навыков и знаний зависит того футуризма, о котором идет речь. Символический нарратив или компьютерные вычисления? В собственной теоретической работе я часто сотрудничаю с людьми, которые занимаются машинным обучением, программированием и т. п. Я интересуюсь одновременно и конкретными техническими умениями и философским осмыслением этих инструментов. Меня занимает технически просчитанное будущее, которое возвращается в контекст политики, экологии и т. д.

Oльга: Как медиаархеология может быть полезна для футуристического видения?

Юсси: Многие медиаархеологи, включая меня самого, получили образование в области истории. Корни медиа археологии связаны также с исследованиями кино и видео. Но не менее важная часть дисциплины относится к работе со сценариями альтернативного прошлого, которое как будто проигрывается с позиции современности. Так что я вижу два пути, как дисциплина может помочь в футуристическом видении: первый — это идея о том, что прошлое могло бы быть другим (а соответственно, и наше будущее), и многочисленные альтернативные модели прошлого показывают, каким именно. Другая идея, которую я изучал в своих проектах, предполагает, что каждое альтернативное прошлое наделено собственной концепцией времени. К примеру, многие теоретики говорят: время — не линейно, оно циклично. В этом случае интересно понять периодичность повторений, каким будет следующий поворот и т. д.

Другой пример — Зигфрид Цилински говорит о концепции «глубокого времени», утверждая, что значимые для нас периоды времени могут представлять собой нечто иное, чем мы предполагали. Что если мы история технических средств коммуникации начинается не 150 лет назад, а 1500 лет назад? Как мы можем помыслить временные интервалы иначе? Другие теоретики исследуют неисторическое время. Как мы можем определить микротемпоральности — те процессы, которые находятся в центре вычислительных операций?

Есть еще концепция тотального растворения ощущения времени из–за современной акселерации. Но мне ближе идея политемпоральностей: мы живем сразу в нескольких представлениях о времени — нашего восприятия, компьютерных технологий, медленных культурных образований и т. д. Мне интересно разбираться с разными темпоральностями как своего рода культурными объектами.

Ольга: Какими знаниями и умениями человек должен обладать, чтобы заниматься медиаархеологией? Можно ли сказать, что медиаархеология находится на пересечении академического мира и низовых инициатив?

Юсси: Мне нравится идея, что дисциплина находится на пересечении. В своей книге «Что такое медиаархеология» я представил идею о том, что медиаархеология — это блуждающая дисциплина, блуждающий набор методов и концепций. Она кочевала между исследованиями кино и медиа, художественными институциями, культурной теорией и философией и даже отчасти архитектурой и дизайном.

Медиаархеология — академическая дисциплина. Но она также предполагает раскрытие «черных коробок», хакерство — и поэтому близка многим хактивистским проектам. Мне очень интересны низовые методологии, которые разрабатывают способы изучения «черных коробок» — как технологических, так и институциональных. Так что даже если люди не занимаются теорией, часто есть практики, преследующие те же интересы, что и академические исследователи.

Несмотря на то, что я получил PhD по культурной истории, я довольно рано понял, что не буду историком в традиционном смысле. Значительная часть познания в этой области связана с работой с архивами, и мне было любопытно, как можно читать архивы и создавать новые нарративы. К примеру, я разбирал вопрос различных темпоральностей, это один путь. Другой вопрос, который меня волновал, — это компьютеры как часть культурного наследия. Для того, чтобы заниматься медиаархеологией, нужно уметь читать и понимать софт, хардвер и иногда самостоятельно работать в программах. В этом отношении схожа судебная, расследовательская методология, в рамках которой также используется цифровой контент. Этим занимаются некоторые мои коллеги по digital humanities. Например, Мэттью Киршенбаум (Matthew Kirschenbaum).

Ольга: Вы также — один из менторов в проекте Digital Earth. Не могли бы вы немного рассказать о том, как организован процесс менторства и коммуникации между участниками проекта? Довольны ли вы опытом участия в этой программе? Как вы в целом оцениваете проект?

Юсси: Проект Digital Earth стал для меня приятным сюрпризом. Я работал с художественным дуэтом Geocinema (Ася Баздырева и Сольвейг Суэсс) — это, кстати, выпускники «Стрелки».

Был объявлен открытый конкурс среди исследователей из Восточной Европы, работающих с темой планетарных компьютерных технологий. Заявленные темы были довольно близки тому, что изучают в Институте «Стрелка». Я был рад присоединиться к проекту.

С Geocinema у нас вышел замечательный диалог за шестимесячный период. Дуэт исследовал инициативу «Цифровой пояс и Путь», в основном, путешествуя по Пекину. Большая часть наших обсуждений проходила по Skype. Это скорее был взаимный обмен интересными идеями, чем чистый опыт наставничества. Исследование Geocinema будет представлено в итоге в формате документального фильма под названием Framing territories («Обрамляя территории») — о том, как инфраструктура пересекается с вопросами устойчивого развития и геополитики. Насколько я знаю, фильм почти завершен.

Думаю, в целом, проект Digital Earth — довольно плодотворный, с хорошей кураторской работой. Это, действительно, отличный пример образовательной резиденции для поддержки начинающих исследователей и художников.

Ольга: Современная культура одержима коллекционированием разных вещей, в том числе — предметов искусства и устаревших гаджетов. Сегодня цивилизация увеличивает эту одержимость еще больше, создавая цифровые копии физических вещей. Чем больше данных, тем больше нужно ресурсов, чтобы создавать все новые системы хранения информации и компьютеров. При этом у нас по-прежнему есть различные музеи, фонды, где хранятся многочисленные культурные объекты, для содержания которых также требуется немало энергетических ресурсов — свет, контроль температуры и влажности, системы наблюдения и т. д. Как вы считаете, стоит ли человечеству ограничивать вещи, которые мы коллекционируем и сохраняем (что звучит как едва ли осуществимая задача). Как иначе можно решить эту проблему?

Юсси: Страсть к коллекционированию досталась нам в наследство от архивной лихорадки с ее попыткой сохранить лучшие достижения человечества. Однако каковы принципы коллекционирования сегодня? Отсюда мы выходим к теме инфраструктуры музеев и архивов. И это уже вопрос экологии. Последние пять лет меня глубоко волновала эта тема. Я изучал ее совместно с финским художником и исследователем Самиром Бомиком (Samir Bhowmik). Его последние работы и кандидатская были посвящены тому, как современные музеи расходуют энергию, как устроена инфраструктура вокруг. В каком-то смысле, это было продолжение теории глубокого времени, по его собственным словам — «глубокого времени музея».

Так что, на мой взгляд, это не столько про коллекционирование меньшего количества вещей, сколько вопрос инфраструктуры. Это касается не только культурных институций, но и всего, что их окружает, как устроена энергетика.

Ольга: Вы не могли бы немного рассказать о готовящейся к выходу книге The Lab Book, над которой, как я знаю, вы работали вместе с Дарреном Уэрслером и Лори Эмерсон? Когда она будет завершена и опубликована?

Юсси: Мы должны закончить ее к концу февраля. Книга представляет собой наше совместное исследование, которое началось с вопроса: «Почему вокруг там много лабораторий?» Сейчас лаборатории существуют не только в научной среде, но также в дизайне, гуманитарных дисциплинах, медиаархеологии, искусстве и т. д. Книга отчасти является попыткой картографировать генеалогию или историю лаборатории как современной формы познания.

Исторически концепция лаборатории ассоциировалась с именем Томаса Эдисона и идеи мужчины-гения. Позже у всех на виду оказался кейс медиа-лаборатории MIT (которая недавно оказалась в центре скандала, связанного с финансированием), основанной при университете в 1980-е.

Мы обращаемся к разным примерам из прошлого и настоящего, но не создаем линейный нарратив. Вместо этого — мы приходим скорее к идее гибридной лаборатории, где пересекаются разные области знания — от гуманитарного до дизайна и искусства, к примеру. Таким образом лаборатория становится местом изобретения междисциплинарных методологий. В некоторой степени это также способ понять, как меняются университеты, их правила и практики.

Книга должна выйти в следующем году в издательстве университета Миннесоты. Она представляет собой платформу для исследования, посвященного лабораториям и пространственным инфраструктурам познания. Исследование, конечно, на этом не завершено, оно продолжается. Сама по себе тема — не новая, было много интересных работ по ней — например, у Шэннон Мэттерн (Shannon Mattern), которая писала об интерьерах, в которых мы учимся.

Александр: Может ли так получится, что метафора «археологии» для изучения медиа прошлого перестанет работать, и мы переключимся на «палеонтологию»? В том смысле, что мы перестанем извлекать артефакты из культурного слоя, но сможем только наблюдать отпечатки этих артефактов в других средах. Мы не можем с точностью сказать, был ли тиранозавр так уж опасен, а велоцераптор — так уж умен, мы даже не можем понять, были они покрыты перьями или нет. Мы точно так же плохо понимаем, как работали сетевые сообщества в русских городах нулевых, когда их местные сети еще не были подключены к интернету. Есть еще живые люди-свидетели, но когда они уйдут, нам же останутся только косвенные данные и отпечатки в породах — в нашем случае это серверные стойки в старинных дата-центрах и заброшенные линии коаксиального кабеля, которые никуда не ведут. Можем ли мы говорить о скором явлении paleo digital studies?

Юсси: В некотором роде я пытался ответить на этот вопрос в своей книге «Геология медиа», где я перестал использовать слово «археология» и старался включить больше отсылок к концепции глубокого времени — как в форме метафоры, так и вполне в буквальном смысле. Также некоторые теоретики — такие как Зигфрид Цилински, который ввел в употребление оборот «глубокое время медиа» — играли с идеей палеонтологии медиа. Или автор книг в жанре научной фантастики Брюс Стерлинг, который также интересовался палеонтологией медиа. Мне же интересны практики устаревания медиа, когда ими перестают пользоваться. То, что называют «мертвыми медиа», которые превращаются в электронные отходы (electronic waste) и становятся биологической угрозой. Я обращаюсь к квази-палеонтологии медиа, имея в виду, что устаревшие девайсы — это ископаемые будущего. С тропом ископаемых будущего работали и другие теоретики, например, Дженнифер Габрис (Jennifer Gabris) исследовала в своих работах продукты электронной культуры как ископаемые. Следуя этой логике, я развивал теорию о том, как обращаться с другими временными интервалами, когда речь идет не только об использовании продукта, но также о его устаревании и даже о моменте рождения медиа, его создания из минералов, металла и пластика. Так что меня интересует палеонтология в разрезе длительности медиа технологий.

Александр: Исходя из вопроса выше — должен ли сейчас исследователь интернета вообще осмыслять наблюдаемое, и не лучше ли вместо этого описывать и фиксировать? В интернете все меняется полностью каждые два-три года, к примеру, месяц назад начали исчезать комменты под «детскими» видео на YouTube — пропадает целая экосистема сообществ, которую теперь стало изучать сложнее. Что должен делать исследователь, если объект исследования меняет природу быстрее, чем исследователь создает теорию?

Юсси: Отличный вопрос. Исследования интернета сталкивались с этой проблемой, начиная с 1990-х. Здесь уместно спросить и о том, насколько адекватны и уместны те теоретические инструменты, которые мы унаследовали от эпохи телерадиовещания. Как они могут соответствовать скоростям эпохи интернета? На эту тему ведется много разговоров в сфере медиа и интернет исследований, где периодически предпринимаются попытки разработать новые адекватные методологии и интернет-платформы.

Это также вопрос экологии производства знаний. Логичен вопрос, нужно ли публиковаться в традиционных печатных журналах, зная, что до выхода журнала может пройти от шести месяцев до полутора лет и к этому момент текст уже может устареть? Это приводит нас к вопросу о реорганизации процесса публикаций, который, в свою очередь, связан с ролью и властью университета. Что если лучшие публикации происходят вовсе вне академии? Отчасти так и есть: ведь существуют различные НКО и другие, более гибкие институции.

Как мы знаем из истории исследований интернета, в 1990-е большое количество критики производилось вне академии — это был нет-арт, к примеру. Параакадемические практики в этом смысле были очень полезны. Думаю, наличие разных практик, которые мы видели за последние 20-30 лет, крайне важно. 30 лет исследований проходили параллельно современным формам интернета. Технология и теория развиваются вместе, изучая друг друга.

* The Terraforming — новый трехлетний исследовательский проект Института «Стрелка», который обращается к темам преобразования городов, технологий и экосистем Земли — к тому, как они должны измениться, чтобы обеспечить продолжение нашей жизни на планете. Первый цикл бесплатной постдипломной программы проходит с 27 января по 5 июля 2020 года в Москве и включает теоретические семинары, практические воршопы и исследовательские поездки, в том числе в Массачусетский Технологический Институт и Гарвард.