Лауреаты ежегодной премии «Просветитель» будут объявлены 19 ноября. В шорт-лист премии вошли восемь авторов, четыре — в номинации «Естественные науки», четыре — в номинации «Гуманитарные науки». На «Сигме» будут опубликованы интервью с финалистами премии, а также отрывки из их книг.

«Это было навсегда, пока не кончилось» — книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Алексея Юрчака, посвященная системе советского позднего социализма. Ее можно приобрести на сайте издательства «Новое литературное обозрение». Публикуем интервью с автором — о писательской рутине и научно-популярных книгах.

— Расскажите о своей писательской рутине. Как (постоянная) работа над текстами влияет на вашу жизнь? И наоборот.

— Раньше, когда у меня еще не было детей, я любил писать по-вечерам, после преподавания и других университетских обязанностей. Часто работал допоздна и помногу работал на выходных. Но эта рутина резко поменялась с появлением детишек. Сейчас моему сыну 8, а дочке 5, и по-вечерам мы проводим время вместе, всегда что-то вместе делаем, читаем, играем, придумываем, много говорим. Я активно поддерживаю их двуязычие (русский и английский у них одинаково родные), а это значит, что в условиях, где английский является доминирующим языком среды, надо постоянно читать, говорить, обсуждать по-русски. А когда детишки ложатся спать, я уже устаю и писать не хочется. И главное время для письма переместилось у меня с вечера на утро. Теперь я стараюсь раскидать преподавание и административную работу в университете на послеполуденное время, а утром, когда детишки уже в школе, писать по два-три часа. Кстати, писать мне приходится одинаково много по-английски и по-русски (как устроено письмо на разных языках — это отдельная интересная тема).

Оказалось, что утром мне писать комфортнее, чем я раньше думал — голова чистая, кофе свежий, настроение творческое. Обычно начинаю работу в кафе по пути в университет. У меня есть пара любимых кафе для работы в Беркли, около университетского кампуса, и в центре Питера, в районе Мойки (мы проводим большую часть времени в этих двух городах). Правда, в кафе приходится пользоваться специальными ухищрениями, позволяющими писать не отвлекаясь. Если интересно, могу эти ухищрения — эту особую рутину — описать; они стали частью моего писательского хабитуса. Я беру двойной эспрессо, надвигаю на глаза бейбольную кепку с длинным козырьком, чтобы не замечать движения окружающих, на уши надеваю большие наушники и включаю музыку, которая подходит для письма. Это особая музыка — она должна экранировать тебя от окружающих шумов и создавать творческий настрой, при этом не отвлекая на себя. То есть она не должна быть слишком информативной — для меня это может быть только инструментальная музыка (любой вокал сразу отвлекает), в ней должна быть повторяемость и даже однообразие, но она не должна быть занудной. Лучше всего для этого подходят минималисты (Филипп Гласс, Стив Райх) или прогрессивный эмбиент (Брайан Ино, группы HUVA и Solar Fields и так далее). Знаю, что большинство авторов предпочитает писать в полной тишине, а кто-то слушает классику. А у меня вот такой набор, возникший в результате проб и ошибок. Этот звуковой экран позволяет мне погрузиться в состояние, которое я называю «тоннелем». В тоннеле окружающий мир отходит на задний план, и ты оказываешься внутри разворачивающегося текста и можешь подолгу фокусировать на нем свое внимание, не замечяя времени. Пишу подолгу на компьютере, а когда текст более менее оформляется, но еще далек от окончательного, я его распечатываю и подолгу работаю с бумагой и карандашом, организуя общую архитектуру текста. Потом снова перехожу на компьютер.

Я беру двойной эспрессо, надвигаю на глаза бейбольную кепку с длинным козырьком, чтобы не замечать движения окружающих, на уши надеваю большие наушники и включаю музыку, которая подходит для письма.

Иногда люблю писать в тишине, но тогда мне надо находиться в большом читальном зале библиотеки, где в тишине работает сразу много людей. Правда, ходить в библиотеку удается не часто, из–за университетского и домашнего расписания. Иногда пишу в своем офисе, но там легче готовиться к преподаванию или обсуждать работы с аспирантами, чем самому писать. Но к вопросу о писательской рутине — если я пишу и читаю в офисе, то предпочитаю это делать стоя. У меня для этого есть специальный высокий стол. Это полезно и помогает сосредоточится. Кстати, отсюда же еще одна техника, которой я постоянно пользуюсь для письма — длинные проходки быстрым шагом. Когда мне надо сформулировать сложную мысль, аргумент или разобраться в анализе, который я интуитивно нащупал, но пока не понял до конца, иду гулять. Точнее, это даже не гуляние, а быстрая ходьба. При такой ходьбе, при условии, что маршрут приятный и ничто не отвлекает (в холмах Беркли таких маршрутов множество, и климат подходящий) — я тоже оказываюсь в состоянии тоннеля. Быстрая ходьба, ритмичная работа мышц, разогревающая тело, как-то способствуют фокусировке сознания. В чем-то они сродни той самой повторяющейся музыке, о которой я сказал. Множество идей и аналитических построений возникло у меня именно в при таких проходках. Если надо в чем-то разобраться, я обязательно иду гулять пешком. Вот такая рутина.

— Что такое идеальная книга? О чем и как она должна быть написана?

— Не существуют одного типа идеальных книг. Как и всем, мне приходится читать много литературы по своей и смежным специальностям — антропологии, истории, истории науки, лингвистике, философии, социологии, литературоведению. А когда есть время, люблю читать нон-фикшн и научно-популярные книги, особенно те, которые далеки от сферы моих профессиональных занятий — это могуть быть книги по эволюции, астрономии или мемуары музыкантов. Среди этого чтива я бы выделил два типа хороших книг. К первому относятся книги, построеннный как бы по сетевой сруктуре: в них одна тема исследуется в разных проявлениях, часто не связанных между собой. В книге может не быть одного объединяющего аргумента и выводы в каждом разделе могут быть разными. Но после прочтения такой книги возникает новое знание, разбивающее старые стереотипы. Например, книга Insectopedia, о которой я пишу в ответе на следующий вопрос, построена таким образом.

Второй тип хороших книг — это книги, построенные как раз вокруг одного сильного аргумента, который доказывается на разных примерах. Структурно они напоминают реку, в которую впадает множество притоков, и в конце вы оказываетесь в «дельте», где главный аргумент становится очевиден. Примером является недавно вышедшая книга Эдуарда Кона, «Как думают леса: попытка антропологии за гранью человека» (Eduardo Kohn, How forests think: Toward an Anthropology Beyond the Human, 2013). Эта книга не простая, хотя не обязательно быть антропологом или философом, чтобы в ней разобраться. Ее сложность не в стиле изложения и даже не в специальном языке, а в попытке думать про знакомые феномены совершенно по-новому. И в этом же ее прелесть. Эту книгу, по-моему, стоит издать по-русски.

Кроме того, мне нравится, как я уже сказал, мемуары музыкантов и художников. Из недавнего очень понравились мемуары Кита Ричардса (Keith Richards), бессменного гитариста Роллинг Стоунз, под названием Life. Ричардс не просто рассказывает историю группы или курьезы из ее жизни, а очень здорово описывает социальный контекст послевоенных Англии и Америки, меняющуюся культурную и политическую среду, внутри которой британская рок-музыка зародилась и развивалась. Ричардс — остроумный и талантливый наблюдатель, не упускающий ни мелких подробностей, ни масштабных контекстов, и делающий интересные выводы. В некотором смысле, он пишет, как историк культуры, при этом сам участвовавший в событиях, и это делает книгу особенно интересной.

— Ваша любимая научно-популярная книга. Почему каждый человек должен ее прочитать?

— Любимая научно-популярная книга на сегодняшний день — Insectopedia, вышедшая в 2010 году в издательстве Random House. Ее автор, Хью Раффлз (Hugh Raffles), составил название книги из двух слов, «насекомое» и «энциклопедия» — его можно перевести как «Насекомопедия». Но это не книга по энтомологии: насекомые в ней являются не столько объектом исследования, сколько инструментом для исследования человека, общества и вообще феномена жизни. Такая необычная перспектива дает поразительные результаты. Насекомые составляют самый многочисленный и разнообразный отряд живых существ на земле. Люди во все времена и в разных культурных контекстах находились в невероятно сложных и многообразных отношениях с миром насекомых: они приручали насекомых (например, пчел) и ели их, дрессировали и коллекционировали, не замечали и истребляли, использовали в качестве метафор страшных, отвратительных явлений и в качестве сексуальных фетишей, с их помощью совершались революционные открытия и их превращали в объект религиозного поклонения.

Эта книга написана сразу с нескольких авторских позиций — Раффлз выступая в роли то ученого-естественника, то историка, то исследователя науки, то художественного критика, то социального антрополога (профессором именно последней дисциплины он является в университете New School of Social Research в Нью-Йорке). Причем, лавируя между всеми этими дисциплинами, он не снижает профессиональной планки ни в одной из них. Это стало возможно не только благодаря очевидному таланту Раффлза-писателя, но и тому, что он имеет несколько научных степеней — в социальной антропологии, зоологии и STS (социальных исследованиях науки и технологии). Кроме прочего, этот междисциплинарный текст хорошо иллюстрирует надуманность многих границ, якобы существующих между естественными и гуманитарными/социальными науками.

Книга написана очень красивым и доступным широкой аудитории языком, но этот факт тоже не снижает уровня ее аналитического аппарата и научности ее выводов. Поэтому она одинаково востребована и в научных кругах, и среди широкой публики, и получила массу премий — литературных и академических. Все это делает книгу уникальной, и я бы очень рекомендовал ее хорошо перевести и издать в России.

— Зачем вы пишете? У вас есть что-то вроде миссии или идеологии?

— Свою книгу (ту, что в финале Просветителя) я решил писать, когда у меня накопилось разочарование от большинства работ, в которых анализировалась политическая история советского социализма. Это казалось и западных, и постсоветских академических исследований. Большинство из них строилось на общем допущении о том, что жизнь в Советском Союзе можно свести к более-менее простой формуле: подавление со стороны тоталитарного государства, сопротивление или конформизм со стороны подавленных граждан. Сквозь эту бинарную рамку подавления-сопротивления бóльшая часть советской жизни —- с ее неоднозначными идеалами, парадоксальными этическими принципами, сложными социальными отношениями — была попросту не видна. Мне захотелось разобраться, как же в действительности, на уровне повседневности, работала система социализма в последние десятилетия своего существования.

Свою книгу я решил писать, когда у меня накопилось разочарование от большинства работ, в которых анализировалась политическая история советского социализма.

То есть, если говорить о некой «миссии», или, точнее, о причине, подтолкнувшей меня к письму, ее можно выразить так: писать я начал «против шерсти», подгоняемый желанием уйти от стереотипов и упрощенно-карикатурных описаний социализма, многие из которых уходят корнями в годы холодной войны. Другой, не менее важной причиной писать было желание разобраться в кажущемся парадоксе: почему советская реальность, как бы к ней ни относиться, до середины 80-х годов казалась такой мощной и незыблемой, а всего через несколько лет так быстро обрушилась? Почему большинство граждан этого обвала не ожидало? Как вообще должна быть устроена социальная, политическая, культурная система, чтобы долго функционировать, как вечная и неизменная, но при определенных условиях вдруг оказаться хрупкой и уязвимой? Вопрос, поставленный таким образом, открывает интересную перспективу — наблюдая за неожиданным крахом мощной социально-политической системы, исследователь может попробовать разглядеть такие принципы ее внутреннего устройства, которые раньше (когда система была стабильной) не были заметны.

— Если бы перед вами стояла задача раскритиковать науку и научное сообщество, что бы вы сказали в первую очередь?

— Мне давно хотелось высказаться по поводу так называемых социологических опросов, которые исследуют «общественное мнение» по социально-политическим темам и составляют рейтинги популярности политиков или политических действий правительства. Сегодня в России эти опросы проводятся постоянно (особенно двумя хорошо известными центрами). Они приобрели ореол некой сверх-истины, на них постоянно ссылаются, их широко освещают в СМИ. Многие уже высказывались критически по поводу этих опросов, но критика эта мне кажется недостаточно последовательной.

К дисциплине социологии эти опросы имеют отношения довольно опосредованное, хотя в СМИ их постоянно именуют именно «социологией», тем самым создавая им ореол научности. Например, в эфире «Эха Москвы» можно регулярно услышать фразы типа: «давайте посмотрим социологию» или «а что нам говорят социологи?» При этом речь идет именно о цифрах, полученных в результате опросов. Таким образом опросы представляются как некий объективный, беспристрастный инструмент, напрямую регистрирующий некое «общественное мнение», как барометр регистрирует давление воздуха. Это идеал позитивистской «науки без ученого», от чего большая часть современной социологии давно отошла.

Первой проблемой здесь являются допущения, на которых основан сам инструмент опроса. Одно из допущений заключается в том, что все люди имеют заранее сложившееся мнение по любому вопросу и готовы его сформулировать, если их об этом попросят. В реальности исследователи задают людям те вопросы, которые интересуют самих исследователей (или тех, кто заказывает исследования), а респонденты в своей обыденной жизни могут этими вопросами не задаваться или не формулировать их для себя в таких терминах — или, по крайней мере, не сталкиваться с необходимостью давать четкие ответы на них. Кроме того, человек может иметь противоречивое, не фиксированное мнение по многим вопросам, особенно касательно политических тем, часто сопряженных с недостатком информации. Мнение это может варьироваться в зависимости от контекста, в котором человек оказывается, от темы, на которую он рассуждает, от собеседника, с которым он полемизирует и так далее (иметь противоречивые мнения, кстати, вполне нормально). Но оказавшись в ситуации опроса, когда надо дать односложный ответ на конкретный вопрос, человек часто упрощает свое реальное отношение к проблеме, а подчас формулирует новое отношение на ходу, даже не обязательно замечая, что он это делает. Трудно с уверенностью сказать, что именно отражает опрос, собирающий такие ответы. В худшем случае, он просто измеряет действия самого инструмента измерения (исследует, как получить ту или иную цифру при помощи абстрактных вопросов).

Проблема опросов не только научная, но и политическая. Независимо от того, насколько точно опросы описывает реальность, они, тем не менее, производят вполне реальные политические эффекты в этой реальности.

Но проблема на этом не заканчивается. Получив некую цифру (например, в контексте сегодняшней России, пресловутые 86%), те, кто проводил опрос, начинают интерпретировать смысл этой цифры. На том же «Эхе Москвы» постоянно можно услышать относительно сложную интерпретацию этих цифр. Откуда берется эта интерпретация, если в односложных ответах на вопрос ее не было? Из «здравого смысла» самого интепретатора. Если бы опрос был частью более широкого исследования, включающего развернутые полуструктурированные интервью с некоторым количеством людей, которых опрашивали, а также исследования их действий и высказываний в других контекстах (за пределами опроса) и так далее, можно было бы с долей уверенности говорить об интерпретации конкретных цифр. Но опросы проводятся слишком часто и быстро (для этого они и созданы), что не дает возможности использовать такие долгие и смешанные подходы. В результате мы имеем цифры, которые заменяют смысл. Мне это напоминает ситуацию, описанную в знаменитой книге Дугласа Адамса, «Путеводитель для ездящих автостопом по галактике» (Hitchhiker’s Guide to the Galaxy). Там люди строят сложный суперкомпьютер, который называется «Глубокая Мысль», чтобы задать ему самый главный вопрос мироздания: «В чем смысл жизни, Вселенной и всего-всего?» Суперкомпьютер думает семь с половиной миллионов лет и наконец, в назначенный час, выдает затаившему дыхание человечеству свой ответ: 42.

Проблема опросов не только научная, но и политическая. Независимо от того, насколько точно опросы описывает реальность, они, тем не менее, производят вполне реальные политические эффекты в этой реальности. Российская политическая власть и СМИ постоянно аппелируют к высокому рейтингу, полученному в опросах, для публичной легитимации своих действий. Это влияет на политическую ситуацию: например, эти цифры и рейтинги вызывают у многих ощущение неэффективности или неактуальности альтернативной политической деятельности. Влияют эти цифры и на результаты будущих опросов — конструируя понятие «высокий рейтинг» как некий научный факт опросы создают условия для дальнейшего воспроизводства этого рейтинга. Происходит это потому, что задавая человеку вопрос о его отношении к какому-то политическому феномену, вы ему даете понять (постоянно воспроизводя цифры высоких рейтингов), что отрицательный ответ является необычным и редким ответом, противоречащим мнению большинства. Таким образом, опросы частично способствуют воспроизводству своих собственных результатов, а заодно и воспроизводству существующих властных отношений.