Алексей Улько о трех широких возможностях для потенциальной деколонизации космистского дискурса: от феноменологической редукции до установления связи с умершими космистами.

Термин «русский космизм» является одним из парадоксов русской культуры: она «хочет» обозначить им нечто глобально важное и в то же время сохранить в нем свой национальный и колониальный характер. В этом коротком эссе я изложу некоторые идеи, которые (возможно) могут помочь критике и деколонизации «русского космизма» как концепции. Этот текст является частью более крупного исследования (которое пришлось опустить здесь из–за ряда ограничений) по данной теме, в котором задействован целый ряд аналитических инструментов, заимствованных из разных дисциплин: от эзотерики [1] до структурализма.

Почти все исследователи этой темы согласны с тем, что русский космизм не представляет собой целостную школу мысли. При этом они, как правило, имеют весьма различные представления о том, что именно объединяет мыслителей, известных как «космисты». Светлана Семенова, выдающийся российский исследователь наследия космистов, определила этот связующий элемент как «идею активной эволюции, то есть необходимость нового сознательного этапа развития мира, когда человечество направляет его по курсу, который определяют разум и нравственное чувство, когда человек берет, так сказать, колесо эволюции в свои руки…» [2]. Организаторы выставки HKW «Искусство без смерти: Русский космизм» (2017) утверждают, что «русский космизм был движением, которое призывало к материальному бессмертию и воскрешению, а также к путешествиям в космос» [3]. В русскоязычной статье Википедии это общее видится в «представлениях о людях как элементах, связанных в единое целое с космосом и развивающихся вместе с ним по неким общим законам» [4]. Борис Гройс пишет о космистах, во-первых, как «о круге авторов конца XIX — начала XX веков, для которых видимый космос стал единственным местом жизни человека», а во-вторых, как о тех, кто сделал из этого открытия тот вывод, что человечество призвано «к установлению тотальной власти над космосом и к обеспечению индивидуального бессмертия для каждого живущего или жившего раньше человека» [5]. Евгений Кучинов определяет русский космизм как «теорию и практику имманентного космического восстания» [6].

Эти определения подчеркивают интуитивную согласованность широкого спектра научных, социальных и политических теорий, приписываемых русскому космизму, но исключают единственный квантификатор, который действительно объединяет все эти разнообразные теории — их русское происхождение.

Вопрос о «русскости» космизма обсуждался Джорджем М. Янгом [7], Аней Бернштейн [8], Евгением Кучиновым [9] и многими другими, но мало кто подвергал сам термин «русский космизм» критическому анализу, в свете его «патерналистских», «государственнических» коннотаций [10].

В связи с этим возникает несколько вопросов. Следует ли рассматривать русский космизм просто как довольно бессвязную череду мыслителей, существующую в исторической перспективе, как вещь своего времени — и действительно ли это вещь, объект в понимании Грэма Хармана? Или возможно деконструировать термин «русский космизм», провести своего рода феноменологическую редукцию, которая выявит его глубоко запрятанное ядро или его отсутствие?

Чтобы начать отвечать на эти вопросы, стоит рассмотреть сначала формальную структуру самого словосочетания и посмотреть, может ли она привести к значимым выводам независимо от какой-либо субъективной интерпретации. Словосочетание «русский космизм» можно описать как именную группу, в которой существительное «космизм» является «вершиной», а прилагательное «русский» — ее модификатором. Его также можно представить как подмножество, содержащееся одновременно в двух множествах: множества А, включающего в себя все русское (например, русская литература, русская армия, русская душа и так далее) [11], и множества В, включающего этот и все другие космизмы (немецкий, китайский и, возможно, лунный или марсианский). Быстрый поиск в Google, однако, подтвердит, что множество В относительно и удивительно мало. Этот термин используется для обозначения некоторых неясных (и очень разных) теорий, которых придерживались в том числе американский эволюционист XIX века Джон Фиск [12], канадский нью-эйдж писатель Йода Ориа [13] или австралийский трансгуманист, исследователь искусственного интеллекта Хьюго де Гарис [14]. Поскольку других национальных форм космизма не существует, какие мотивы могут стоять за необходимостью обозначить этот обширный интеллектуальный дискурс как «русский»? В сочетании с весьма специфическим термином «космизм», это определение становится сильно нагруженным стилистически и поэтому гораздо менее нейтральным, чем такие сочетания, как «русский язык» или даже «немецкая классическая философия». Можно только представить себе, что аналитическая философская традиция позиционировалась бы как «англосаксонский панлогизм».

Это делает фразу «русский космизм» скорее поэтическим образом, чем строгим научным термином. Хотя два ее компонента принадлежат к двум разным когнитивным областям, они влияют друг на друга (подобно двойной звезде), вызывая два различных потока смыслов, текущих в противоположных направлениях. В одном из них на космизм влияет «русскость», в результате чего возникает группа представлений о «русском космосе», о «русском мире». Они активно используются для современного идеологического осмысления советской космической программы, где, в частности, подчеркивается основополагающая роль Константина Циолковского [15]. В обратной семантической последовательности космизм влияет на номинализированный квантификатор «русский», формируя идею уникальной русской «космичности» (или «космичности русского»). Эта линия мышления напрямую ведет к преувеличенным идеям о центральности русской мысли для человеческой цивилизации, развиваемым ad absurdum такими людьми, как Иван Ильин, Александр Дугин и участники т.н. «Изборского клуба».

Ключевая проблема здесь заключается в том, что эти повестки («русский космос» и «космичность русского») не находятся в реальной оппозиции; обе они прочно встроены в российскую культурную парадигму (множество А). Можно сказать, что для разрешения этой бинарной оппозиции вся «русскость» должна была бы излиться и раствориться в космосе; с другой стороны, космичность должна была бы пронизать и преобразить т.н. «русскую душу». Вместо этого мы имеем две гибридные сущности, двух кентавров, застрявших на полпути своего сближения. В результате «русский космизм» функционирует скорее как культурный бренд, основанный на термине, придуманном в конце 1960-х годов, чтобы подчеркнуть влияние Федорова на Циолковского, а затем расширенном до немалого круга слабо связанных между собой мыслителей [16]. Почему этот акцент на национальной культуре так глубоко укоренился в обсуждении темы? Как он влияет на дискурсивную траекторию?

Более тридцати лет назад Александр Пятигорский писал о «маниакальной русской одержимости культурой». Он описывал ее как состояние, «когда культура выполняет функцию посредника, не позволяющего ни одному акту философского мышления пройти через нее целым и невредимым» [17], что определял как фундаментальное препятствие для развития независимого мышления в России. Примечательно, что в своем тексте он отказался обсуждать «русскую душу», но вместо этого дал глубокое описание аккультурации искусства, религии и философии в России (в рамках множества А), и тем самым задал контекст для понимания той специфической роли, которую играет русская культура [18] в концептуализации русского космизма.

Вопрос в том, нужно ли и можно ли вообще что-то сделать, чтобы освободить космизм от этой культурной обусловленности. Проект, для которого я пишу этот текст, является похвальной попыткой интернационализировать дискурс космизма и освободить его от токсичных ассоциаций с русским национализмом. Однако его нельзя просто отменить, переподключив космистский дискурс к делезианской материальной онтологии или пригласив бывших и современных колониальных «других» читать или комментировать космистские тексты. Данная тема требует тщательной деколонизации, которая предполагает радикальный перенос внимания с множества А на множество В. На самом деле, множество В, включающее в себя все возможные космизмы, содержит гораздо большее число членов и подмножеств, потому что оно содержит все человеческие (и, возможно, нечеловеческие) теории о космосе, а не только те, которые обозначены как «космистские». Согласно Алисе Бейли, «концепции уже существуют на конкретных уровнях ментального плана» [19]. Если бы мы только гипотетически могли представить, что человеческая мысль реальна, то, возможно, мы бы захотели исследовать ту область этого плана, которая «населена» космистскими идеями и их концептуальными «соседями» из множества В. Это сделало бы культурную интернационализацию русского космизма излишней. Если мы можем вообще говорить о идеях космизма как об универсальных, то не по причине их сходства с какими-то европейскими, центральноазиатскими или другими специфическими для той или иной культуры теориями мира, а в силу их принадлежности к действительно универсальному плану идей, простирающемуся далеко за пределы собственно культуры.

В этой связи я хотел бы предложить одно условие и три (из многих возможных) варианта развития событий, которые могут (или не могут) резонировать с духом и практиками программы, для которой я делаю этот текст. Условие заключается в том, что ни один апологетический проект о русском космизме теперь не сможет избежать моральной ответственности за преступное использование Россией ракет в войне против Украины, которое стало возможным в результате государственной апроприации широко и некритически понятой советской программы освоения космоса. Образно говоря, на каждой ракете, направленной на Киев, Харьков, Краматорск, Днепр или Львов, стоит имя Циолковского. Эти мрачные последствия постепенно, но фундаментально проясняют само содержание дискурса «русского космизма». Трудно представить себе, как можно смягчить это открытие, тем более что на момент написания статьи мы не знаем, чем закончится война. Однако я тем не менее вижу три широкие возможности для потенциальной деколонизации космистского дискурса.

Первая возможность возникает из феноменологической редукции космизма в направлении философского наблюдения за жизнью космистских идей в их собственном контексте. Методологически это принципиально отличается от практики свободных «прочтений» и «переводов» космизма с помощью другой, посторонней теоретической оптики, которая так часто встречается во многих работах, где обсуждается эта тема. Показательным примером таких манипуляций является эпатажный текст «Пролетариат и смерть» Александра Секацкого, который начинается с довольно сомнительного утверждения, что «пролетарская воля, как воля самого решительного и в то же время самого ответственного субъекта истории, включила тезис Федорова [о задаче противостояния разрушительной силе смерти] в качестве своей безусловной максимы» [20]. Далее Секацкий подробно описывает натуралистические эксперименты, проводимые историческими предшественниками русского космизма, и достаточно вольно позиционирует некоторые учреждения советского времени, такие как Центральный Институт Труда, как почти мистические марксистские ордена, работающие над физическим воскрешением человека.

Хотя такие гибриды между академическими исследованиями и поэтическими импровизациями интересны и могут вдохновлять, однако они часто заслоняют онтологический доступ к изначальной идее туманом крайне субъективных интерпретаций и произвольных культурных иерархий, одним из крайних примеров чего является правая мистика «Изборского клуба». В качестве альтернативы, возможно лишь дополняющей подобные практики, которые присутствуют как слева, так и справа, я вижу попытки сосредоточиться на живых идеях (которые можно рассматривать как нематериальные, но реальные объекты), выделенных из их физического и культурного контекста [21].

Метафорически эту редукцию можно сравнить с процессом «ухода» после смерти, который эзотерики описывают как состоящий из нескольких этапов. Первый этап, называемый «восстановлением», происходит, когда человек оставляет физическое тело и, с ним все телесные детерминанты, такие как раса, возраст, пол и органы чувственного восприятия. Этап заканчивается, когда «эфирный проводник, состоящий из совокупности энергий, возвращает их в общий резервуар энергии» [22], и низшая индивидуальность растворяется. На второй стадии, известной как «элиминация», происходит процесс отказа от ментально-эмоционального проводника, и «воплощенная душа освобождается от контроля материи, очищается (…) от всякого загрязнения веществом» [23].

Иными словами, космистские идеи могут быть сначала освобождены от ассоциаций с множеством А, от своей «русскости» и более широкого культурного и исторического контекста. Следующим шагом будет освобождение их от личного «авторства», от физического закрепления в сознании изолированного человеческого индивида. Это был бы последовательный шаг к наблюдению за идеями на их собственном плане. Лишенные ограничений, присущих физическим личностям, ответственным за формулирование этих идей, а также их личным космологиям, эти идеи могли бы открыться нам изнутри. Здесь я не предлагаю никаких радикально новых аналитических практик; их различные элементы можно найти в молчаливом зикре суфиев или дзэн-буддийской медитации, в феноменологической или экзистенциальной редукции. Нам, как исследователям, может быть полезно одновременно пытаться сдерживать наше стремление к личному суждению или идеологически предвзятому мнению и пытаться наблюдать за тем, как идеи существуют сами в себе. В результате идеи могут проявиться как необусловленные элементы реальности — не только свободные от ограничений «русскости», но и от нашего восприятия их как «принадлежащих» Валериану Муравьеву или Александру Святогору или как составных частей какой-то идеологически детерминированной космистской парадигмы.

Можно рассмотреть простой пример такого сдвига: вопрос о том, предшествовало ли понятие Владимира Вернадского о ноосфере «гипотезе Геи» Джеймса Лавлока, может быть сначала переориентирован на сравнение личных космогоний этих двух мыслителей для выявления их ключевых идей о возможных формах планетарного и космического сознания. Затем эти идеи можно попытаться наблюдать в их собственной «среде обитания» на ментальном плане, где они имеют свои собственные качества и ассоциации, несводимые к какому-либо историческому, культурному или личностному контексту. Дэвид Линч сравнил этот процесс с ловлей рыбы: «Идеи так прекрасны и так абстрактны. И они действительно где-то существуют… Я верю, что если вы будете сидеть тихо, как будто вы ловите рыбу, вы поймаете эти идеи. Настоящие, знаете, красивые, большие идеи плавают где-то глубоко внизу, поэтому нужно быть очень тихим и ждать, пока они появятся» [24]. Он также ставит важный методологический и моральный вопрос, который исследователь или художник должен задавать по поводу возможного развития идеи: «Верен ли я этой идее?»

Такая практика спокойствия, тактичности, восприимчивости и сосредоточенности на «абстрактной красоте» деперсонализированных идей, содержащихся в теориях Вернадского и Лавлока, может ограничиться порождением чисто художественного отклика или подвести нас к ряду вопросов, исследующих отношения между сознанием и физическим планом. Зависит ли жизнь метафизически от физического? Возможны ли нетелеологические космические утопии? Как меняется человеческое сознание после физической смерти: исчезает ли оно полностью или что-то сохраняется (или, более того, приобретается) из привычного земного состояния? Действительно ли происходят вышеупомянутые стадии восстановления и элиминации, и если да, то как они меняют отношения человека со Вселенной?

Опять же, это интуитивное размышление, основанное на внутреннем наблюдении, предлагается здесь не для того, чтобы отвергнуть применение аналитических приемов или использование художественного воображения, а чтобы дополнить их процедурой, которая дает живым идеям пространство и возможность говорить за себя. Это не устраняет индивидуальность или творчество, но выравнивает их с ментальным планом как принципом. Такое согласование рационального исследования с более высоким уровнем создает благоприятные условия для двух других методологических возможностей, которые я хотел бы кратко описать ниже.

Вторая возможность предполагает дальнейший отход от работы с национальными эгрегорами — т.е. с низшими народными духами, которые удерживают множество А вместе и вдохновляют национализм. Этот шаг не сводится к уменьшению влияния «русскости» на космизм или даже к преодолению культурной реакции, критикуемой Александром Пятигорским. Его можно рассматривать как часть деколонизации, отказ от экзотизации космологических теорий и практик других культур, будь то масонская концептуализация Вселенной как храма, исмаилитское подчинение строительства деревни солнечным циклам или японские погребальные ритуалы. Существует тонкая грань между отчуждением других космологических языков, низведением их до статуса непроницаемого колониального «Другого» и их обобщением как, по сути, неотличимых друг от друга. В этих двух крайностях я нахожу проблематичным одну и ту же референцию к собственной культуре как к единственной «норме», на фоне которой менее знакомые идеи, теории и практики рассматриваются либо как «отличные» от нее, либо как «такие же» как она. Одна из возможных практик «среднего пути» заключается в принятии местного разнообразия и геологической встроенности в качестве данности, которая не может быть сведена к вечно меняющимся обстоятельствам сугубо культурного порядка.

В качестве примера я хотел бы привести фильмы «Автотрофность» (2020) Антона Видокле и «Призраки» (2017) Саодат Исмаиловой, которые демонстрируют желание взаимодействовать с местными духами (genii loci) и их гео- и биологическим контекстом, а не с репрезентациями «национальных культур». Оба фильма возвращаются к привычным антропологическим и экологическим тропам, чтобы рассмотреть характер локальных взаимодействий, которые лежат за пределами метафорического. Видокле наблюдает за ритуалом плодородия и приуроченным к нему народным фестивалем в итальянской деревне, которые он интерпретирует как «точку в мирном будущем, окончательно освобожденном от экономических наваждений современности» [25]. Здесь его наблюдение менее интенсивно и менее предвзято в отношении культурной «инаковости» рассматриваемых объектов по сравнению с его предыдущими фильмами, в которых показаны японские и казахские погребальные ритуалы. Исмаилова исследует отношения между ныне исчезнувшим туранским тигром, его средой обитания и людьми, живущими в этом районе. Она осмысливает эти отношения как тотемические и личные. Фильмы отличаются по тону, но они одинаково заинтересованы в реальном локальном космизме, а не в его аллегорическом культурном представлении. В обоих фильмах рассказчик участвует, но не претендует на «власть», наблюдает, но не выносит суждения. Можно в этой связи вспомнить опыт перехода Карлоса Кастанеды от состояния антрополога к состоянию искателя.

Третья возможность касается способов установления связи с индивидуальностью умерших космистов, что неизбежно происходит, когда мы фокусируемся на образе и памяти умершего человека. Эзотерики утверждают, что духовная жизнь после физической и эфирной смерти сильно отличается от земной не только потому, что она больше не определяется чувственным опытом, но и потому, что она во многом вывернута наизнанку. Рудольф Штейнер утверждает: «Мысли являются чем-то внешним для того, кто прошел через портал смерти — они находятся снаружи… как если бы они были эфирной картиной» [26]. Видимый космос, с другой стороны, превращается из внешней бесконечности во внутренний опыт души. Иными словами, подлинное преодоление иллюзии двойственности после нескольких последовательных стадий смерти происходит на плане души. В конце концов, «эго, или мыслящее существо, теряет интерес к форме и обращает свое внимание вовнутрь… форма затем распадается; магнетизм, который удерживал ее в связной форме, больше не присутствует, и рассеивание завершено. Материя сохраняется, но форма больше не сохраняется» [27].

Такое важное изменение перспективы должно быть принято во внимание в исследованиях, которые включают интенсивное обращение к биографии умерших космистов, их личным предпочтениям, идиосинкразиям и, конечно, воспоминаниям. Штейнер предостерегает от спиритизма, т.е. попыток медиумического общения с «душами умерших», полагая их вводящими в заблуждение. В то же время он утверждает, что общение с миром мертвых происходит в состоянии сна и что «вдохновения и идеи, всплывающие из наших собственных глубин, на самом деле являются ответами, которые посылают нам умершие» [28]. Другими словами, работа с космистскими идеями, которым мы позволяем «быть самими собой» в ходе наших философских наблюдений и размышлений [29], вполне может быть лучшим способом послужить памяти и исполнить намерения великих душ, живших до нас.

Алексей Улько — писатель, режиссер и куратор из Самарканда, получивший степень магистра в Университете Эксетера. Этот текст был написан специально для «Космического бюллетеня 2022», но существует в контексте более широкого исследования искусства и эзотерики.

Сноски:

[1] Эзотерическое прочтение, приведенное ниже, подсказано, но не исключительно, текстами Рудольфа Штейнера и Алисы Бейли.

[2] Светлана Семенова, «Русский космизм», в Русский космизм: антология философской мысли, ред. Светлана Семенова и Анастасия Гачева (Москва: Педагогика-пресс, 1993), 4.

[3] Art Without Death: Russian Cosmism, HKW.

[4] «Космизм», Wikipedia.

[5] Борис Гройс, «Русский космизм: биополитика бессмертия», в Русский космизм. Антология, ред. Борис Гройс (Москва: Ad Marginem, 2015), 6.

[6] Иван Мартов и Евгений Кучинов, «Теория и практика космического восстания», Горький, 3 марта 2018.

[7] George M. Young, The Russian Cosmists. The Esoteric Futurism of Nikolai Fedorov and His Followers (Oxford: Oxford University Press, 2012).

[8] Anya Bernstein, The Future of Immortality: Remaking Life and Death in Contemporary Russia (Princeton: Princeton University Press, 2019).

[9] Иван Мартов и Евгений Кучинов, «Теория и практика космического восстания».

[10] См. библиотеку на сайте Музея-библиотеки Федорова (Москва): «Цифровая книжная полка», Портал «Николай Федорович Федоров». См. также обширный список научных работ и диссертаций по русскому космизму: «Диссертационные работы по космизму», Русский космизм. От редактора: отметим, что критический анализ самой по себе властной, «государственнической» позиции, характерной для космистского мышления, — это постоянный сюжет книг и статей, посвященных теме русского космизма. Наряду с уже упомянутой антологией «Русский космизм», составленной Борисом Гройсом, назовем некоторые другие из этих публикаций: Денис Шалагинов, Марина Симакова, «Оторваться от основ: техника будущего против гравитации», Новое литературное обозрение, № 4 (158), 2019, 103–123; Евгений Кучинов, Денис Шалагинов, «Забродивший космизм: (счастливые) атомы и (слепые) стихии», lmnt; Марина Симакова, Антон Видокле, Арсений Жиляев, «Космические сомнения», в Граждане космоса: Русский космизм в фильмах Антона Видокле, ред. Николай Смирнов (Москва: Ad Marginem, 2022), 232–256; Элизабет Повинелли, «Предки навсегда! Бессмертные миры Антона Видокле», в Граждане космоса: Русский космизм в фильмах Антона Видокле, ред. Николай Смирнов (Москва: Ad Marginem, 2022), 162–173.

[11] В эзотерической традиции групповая мыслеформа — коллективный нематериальный объект — известный как эгрегор.

[12] “John Fiske,” New World Encyclopedia.

[13] Yoda Oraiah, “Cosmism: A New Hope for Humanity,” YouTube, July 13, 2022.

[14] Hugo de Garis, “THE ARTILECT WAR. Cosmists vs. Terrans. A Bitter Controversy Concerning Whether Humanity Should Build Godlike Massively Intelligent Machines,” The First Conference on Artificial General Intelligence (AGI-08), March 1–3, 2008.

[15] См. список многочисленных публикаций, прославляющих научный гений Циолковского: Валерий Дёмин, «Циолковский», Wikireading.

[16] О данном изобретении см. Дмитрий Барановский, «Возрождение интереса к философским идеям Н.Ф, Фёдорова в контексте исследования биографии и научного наследия К.Э. Циолковского (1930–1970 гг.)» в «Московский Сократ» под ред. Анастасии Ганичевой (Москва: Академический проект, 2018), 516–525.

[17] Александр Пятигорский, «Индивид и культура», Вопросы философии, №5, 1990, 96.

[18] В интервью 1990 года, за два года до распада Советского Союза, Пятигорский красноречиво игнорирует определение этой культуры как «советской». Остается неясным, охватывает ли его анализ культурные теории и практики, существующие на территории других 14 республик, которые вскоре станут независимыми.

[19] Alice A. Bailey and Djwal Khul, Glamour: A World Problem (London: Lucis Trust, 1950), 14.

[20] Александр Секацкий, «Пролетариат и смерть» в Миссия пролетариата. Философские и политические очерки (СПб.: Limbus Press, 2015), 111.

[21] От редактора: заявленная тут и развернутая далее «эзотерическая» деколонизация космизма, идущая путем выделения космистских идей из их физического и культурного контекста, не может не вызывать критику в виду того, что она противоречит исходному космистскому снятию дуализма внутреннего и внешнего, духа и материи. При этом, само по себе предложение автора эссе: рассмотреть (космистские) идеи в качестве реальных, полноправных соучастников мирового становления кажется очень интересным. Правда, используя это допущение при ревизии космизма необходимо учитывать, что оно было известно уже самим космистам как имманентистам. Как пишет об этом Борис Гройс: «Мысль может считаться бессильной и оторванной от жизни, только если она продолжает полагаться как онтологически отличная от материального мира — или, иначе говоря, все еще рассматривается в теологической, метафизической перспективе, которая противопоставляет дух материи. Аргументация космистов была направлена именно против этого крипто-теологического понимания мысли. Для Муравьева, Циолковского или Богданова мысль есть материальный процесс, происходящий в человеческом мозге. И этот процесс с самого начала связан с другими космическими процессами: между разумом и миром нет онтологического разрыва». Борис Гройс, «Русский космизм: биополитика бессмертия», 10.

[22] Alice A. Bailey and Djwal Khul, Esoteric Healing (A Treatise on the Seven Rays) (London: Lucis Trust, 1998), 197.

[23] Там же.

[24] Quotation from Austin Kleon, “David Lynch on getting ideas”, Austin Kleon Blog, September 24, 2020.

[25] Franco “Bifo” Berardi, «Космическое воображение во время умирания» в Русский космизм в фильмах Антона Видокле под ред. Николая Смирнова (Moscow: Ad Marginem, 2022), 100.

[26] “Relationships Between the Living and the Dead. Lecture by Rudolf Steiner, Hamburg, February 16th, 1916”, Rudolf Steiner e.Lib.

[27] Alice A. Bailey and Djwal Khul, Esoteric Healing (A Treatise on the Seven Rays), 202–203.

[28] Rudolf Steiner, Death as Metamorphosis of Life (United States: SteinerBooks, 2008), 82.

[29] Включая идеи, возникающие в моменты засыпания и пробуждения.