Джонатан Крэри. 24/7. Поздний капитализм и цели сна
В Издательском доме Высшей школы экономики вышла книга Джонатана Крэри, в которой автор исследует некоторые из разрушительных последствий непрерывных и расширяющихся процессов, характерных для капитализма XXI века, когда рынок непрестанно работает в режиме 24/7, подталкивая нас к постоянной активности и подтачивая многие формы общественного и политического самовыражения. Автор прослеживает, как неостановимое не-время размывает границы между вездесущим и безудержным потребительством и складывающимися сегодня стратегиями контроля и надзора. Мы публикуем небольшой фрагмент из второй главы книги.
Перевод Андрея Васильева.
Режим 24/7 возвещает о начале времени без времени, времени, оторванного от
Если 24/7 можно условно представить как
В
Один из множества примеров: широкое использование ракет-беспилотников стало возможным благодаря системе сбора разведданных ВВС США «Взгляд Горгоны». Она представляет собой набор ресурсов для сбора и анализа данных, которые позволяют «видеть» 24/7 напролет, независимо от времени дня и ночи или погоды, и которым смертельно безразлична специфика живых существ, на которые они нацелены. Ужас 24/7 проявляется не только в атаках дронов, но и в текущей практике ночных рейдов спецназа, начиная с Ирака, а теперь включая Афганистан и другие страны. Имея доступ к логистическим спутниковым разведданным от «Взгляда Горгоны», оснащенные передовым оборудованием ночного видения и появляющиеся без предупреждения на бесшумных вертолетах-невидимках американские подразделения проводят ночные нападения на деревни и поселения, не скрывая, что их цель — убийство конкретных жертв. И беспилотники, и ночные рейды вызывали крайнее возмущение у афганцев не только
Хотя я уже несколько раз характеризовал 24/7 метафорами непрерывного освещения, важно подчеркнуть, что они имеют лишь ограниченную ценность, если понимать их буквально; режим 24/7 касается не только уничтожения тьмы и неизвестности, но и в не меньшей степени означает крушение дня. Устраняя любые световые условия, кроме функциональных, 24/7 является частью крупномасштабного урезания визуального опыта. Этот режим совпадает с повсеместно проникающим полем операций и ожиданий, от которого нет защиты и в котором оптическая активность каждого становится объектом наблюдения и управления. В рамках этого поля непредсказуемость и изменчивость видимого мира пропадает. Самые важные из недавних изменений касаются не новых машинных форм визуализации, а того, как деградировала человеческая способность видеть, особенно способность давать визуальным различиям социальные и этические оценки. Благодаря бесконечному выбору заманчивых предложений, которые постоянно доступны, 24/7 отключает зрение через процессы гомогенизации, избыточности и ускорения. Вопреки утверждениям многих, происходит постоянное сокращение умственных и перцептивных способностей, а не их расширение или модуляция. Нынешняя ситуация сравнима с блеском яркого освещения или с условиями заполярной «белой мглы», когда почти отсутствует тональная дифференциация, при которой можно было бы проводить визуальные различия и ориентироваться на общие временные рамки. Блеск здесь — проявление не буквальной яркости, а непрерывной жесткости монотонной стимуляции, при которой замораживается или нейтрализуется более широкий диапазон способностей к реагированию.
В фильме Жана-Люка Годара «Хвала любви» (2001) голос за кадром задает вопрос: «Когда, по-вашему, мы разучились видеть?» («Quand est-ce-que le regard a bascul?») и пытается нащупать возможный ответ с помощью другого вопроса: «Десять, пятнадцать лет назад или даже пятьдесят, еще до телевидения?». Никакого определенного ответа мы не получим, поскольку в этом и других недавних фильмах Годар показывает, что кризис наблюдателя и изображения накапливался постепенно, прорастая несколькими пересекающимися историческими путями, не связанными с
Одно из самых парализующих привычных допущений, возникающих при обсуждении современной технологической культуры, состоит в том, что за относительно короткий период времени произошел эпохальный сдвиг, когда новые информационные и коммуникационные технологии вытеснили широкий набор более старых культурных форм. Этот исторический перелом описывается и осмысливается поразному, например, в рамках теорий перехода от индустриального производства к постиндустриальным процессам и услугам, от аналоговых медиа к цифровым или от печатной культуры к глобальному обществу, объединенному мгновенным распространением данных и информации. Чаще всего такая периодизация зависит от сравнительных параллелей с более ранними историческими периодами, которые определяются конкретными технологическими инновациями. Так, утверждение, что мы вступили в новую и беспрецедентную эру, сопровождается уверениями в сходстве происходящего, например, с «эпохой Гутенберга» или «промышленной революцией». Другими словами, теории разрыва одновременно провозглашают свою связь с более широкими моделями и последовательностями технологических изменений и инноваций.
Довольно широко распространено представление о том, что сегодня мы находимся посередине промежуточной фазы, в процессе перехода от одной «эпохи» к другой, причем только в начале этой последней. Это предполагает беспорядочную интерлюдию социальных и субъективных адаптаций, продолжающуюся одно или два поколения, прежде чем окончательно утвердится новая эра относительной стабильности. Одно из следствий преподнесения глобальной современности в форме новой технологической эпохи — ощущение исторической неизбежности, связанной с ходом экономического развития и изменениями микрофеноменов повседневной жизни. Идея технологических изменений как квазиавтономных, движимых неким процессом аутопоэзиса, или самоорганизации, позволяет принять многие аспекты современной социальной реальности как необходимую, неизменную данность сродни фактам природы. Когда самые заметные сегодняшние продукты и устройства неправомерно ставятся в одну эволюционную линию с колесом, стрельчатой аркой, книгопечатанием и т.д., тем самым скрываются важнейшие технологии, изобретенные за последние 150 лет, — разнообразные системы для управления и контроля над людьми.
Эта псевдоисторическая формулировка настоящего как цифрового века, предположительно гомологичного «бронзовому веку» или «веку пара», увековечивает иллюзию унифицированной и прочной согласованности многих несоизмеримых между собой составляющих современного опыта. Среди многочисленных примеров этого заблуждения самыми яркими могут служить рекламные и интеллектуально фальшивые работы футуристов вроде Николаса Негропонте, Эстер Дайсон, Кевина Келли и Рэймонда Курцвейла. За этим предположением стоит, в частности, популярный трюизм о том, что современные подростки и маленькие дети беспроблемно сосуществуют в гармонии своих прозрачных и инклюзивных технологических миров. Подобная поколенческая характеристика предположительно подразумевает, что еще через несколько десятилетий или даже раньше переходная фаза закончится и на планете будут жить миллиарды людей с аналогичным уровнем технологической компетентности и теми же базовыми интеллектуальными навыками. Когда новая парадигма полностью сформируется, инновации никуда не денутся, но, согласно этому сценарию, они будут происходить в рамках стабильных и устойчивых концептуальных и функциональных параметров этой «цифровой» эпохи. Однако совершенно другая реальность нашего времени — это расчетливое поддержание текущего переходного состояния. Невозможно «догнать», ни на социальной, ни на индивидуальной основе, постоянно убегающий горизонт меняющихся технологических требований. Для подавляющего большинства людей наше перцептивное и когнитивное отношение к коммуникационным и информационным технологиям по-прежнему будет характеризоваться отчуждением и подчинением, связанным со скоростью, с какой появляются новые продукты и происходят произвольные реконфигурации целых систем. Этот интенсивный ритм исключает возможность комфортного знакомства с любой конкретной схемой вещей. Некоторые культурные теоретики настаивают на том, что подобные условия могут легко стать основой для нейтрализации институциональной власти, но никаких свидетельств, подкрепляющих такое представление, не существует.
На фундаментальном уровне все это далеко не ново. Работающая сегодня логика экономической модернизации восходит к середине XIX века. Маркс был одним из первых, кто осознал внутреннюю несовместимость капитализма со стабильными или прочными социальными формами, а история последних 150 лет неотделима от «постоянной революционизации» форм производства, обращения, коммуникации и создания имиджа. Однако в течение этих полутора веков в отдельных сферах культурной и экономической жизни было множество периодов очевидной стабильности, когда определенные институты и механизмы казались постоянными или долговечными. Например, с конца 1920-х до 1960-х или даже начала 1970-х годов казалось, что кино как технологическая форма состоит из некоторых относительно фиксированных элементов и взаимосвязей. Как я буду говорить в главе 3, телевидение в США с 1950-х по 1970-е годы выглядело чем-то материальным и содержательно устойчивым. В этот период его некоторые ключевые особенности казались неизменными и позволяли критикам развивать теории кино, телевидения или видео, основанные на предположении, что эти формы или системы обладают такими характеристиками, при помощи которых они сами определяли свою сущность. Оглядываясь назад, можно сказать: то, что чаще всего выделялось как сущностное, обычно оказывалось временным элементом более крупных конфигураций, которые менялись с переменной и непредсказуемой скоростью.
Примечания
[1] Deleuze G., Guattari F. A Thousand Plateaus / transl. by B. Massumi. Minneapolis, MN: University of Minnesota Press, 1987. P. 107–109; Делез Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. С. 180–184.