Ранние тексты Аврелия Августина Иппонийского — впоследствии влиятельнейшего богослова и одного из Отцов христианской церкви — производят странное впечатление. Философские рассуждения и логические аргументации перемежаются в них диалогами, описаниями быта и погоды, забавными сценками, пространными размышлениями о разном, из–за чего читатели оказываются перед многомерным бриколажем, конструкцию которого не сразу удается понять, а значение — расшифровать.

В своем эссе философ и специалист по средневековой мысли Константин Бандуровский разбирается со множеством планов и уровней, присутствующих в «Кассициакских диалогах» Августина, и на нескольких примерах и кейсах показывает, почему вся машинерия этого текста — часть размышления, придающая ему необходимую сложность и глубину.

Этот текст написан в рамках клича сигма и оплачен из средств, которые жертвуют наши патроны. Подробнее об условиях участия в этом постоянно действующем опен-колле можно прочитать по ссылке.

Читатель, открывающий ранние сочинения Августина (в первую очередь «Кассициакские диалоги», а также связанные с ними «Монологи», «Об учителе» и «О музыке»), оказывается в водовороте странных событий. Диалоги населены множеством персонажей, постоянно спорящих с Августином; сам Августин молится, рыдает, пребывает в экстазе; разыгрывает перед слушателями забавные сценки; не хуже Хайдеггера заходит в дебри квази-этимологии и подыскивает слова из африканского просторечия; проводит мысленные эксперименты с кусочком воска, позже заимствованные Декартом; судит словесные состязания, которые едва ли не переходят в драку; описывает бой петухов в духе Клиффорда Гирца; рассматривает члены блохи и делает предположения о невидимых глазу органах ее дыхания; в день рождения устраивает интеллектуальный пир, участники которого передают друг другу аргументы, как трехслойные куски пирога, пробуя их на вкус, оставляя лакомые кусочки для отсутствующих, а порой страдая от изжоги; рассуждает о праве женщин на образование, трансвестизме, эротических сновидениях и легализации проституции; описывает, как его ученик Лиценций идет в отхожее место по естественной нужде, напевая псалом; создает подробную воображаемую карту духовных странствий с парадоксальными объектами вроде горы, сделанной из песка, засасывающего того, кто забрался на вершину. Действие происходит то в сумерках, полных шуршания мышей и листьев, то в теплой бане, где спорщики прячутся от ноябрьской непогоды, то, когда выглядывает солнце, на лугу под деревом. При этом Августин фиксирует освещенность и состояние погоды, как будто ведет дневник наблюдений, и делает это столь тщательно, что исследователи по этим данным могут определить точную дату записи. Учитывая, что прообразами диалогов являются реальные люди, а в основе текста лежит стенограмма, сделанная писцом, создается впечатление, что Августин просто следует потоку жизни в духе вербатима.

Вся сложная машина августиновского теста является необходимой частью его размышления, а не просто занимательной биографической оболочкой

В этой суматохе не теряются, а скорее контрастно выделяются философские рассуждения Августина, следующие строгой формальной логике: постановка проблемы, выдвижение гипотезы, обсуждения аргументов и контраргументов, выводы. «Кассициакские диалоги» включают три связанных по теме и построению диалога: «Против академиков», «О блаженной жизни» и «О порядке». Главная задача этих диалогов — в полемике со скептиками обосновать возможность познания истины для того, чтобы понять, что такое блаженная жизнь (определяемая как «жизнь в соответствии с разумом») и постичь порядок в мире. В «Монологах», начатых в Кассициаке и завершенных в Медиолане, Августин выстраивает систему, призванную доказать бессмертие души. Однако и этот «логический» слой отягощается коммуникативными сложностями. Появляются и иногда внезапно исчезают различные персонажи, обладающие своим характером, выражающие свои эмоции и реакции, спорящие, непонимающие, задающие неуместные вопросы, уводящие разговор в сторону, демонстрирующие свои амбиции и желание одержать верх над оппонентом во что бы то ни стало, заставляющие Августина повторять свою мысль по нескольку раз. Спорщики постоянно заходят в тупики и антиномии, так что им только остается молиться Богу. Таким образом, вместо того, чтобы служить нитью в лабиринте, философские рассуждения только увеличивают степень сложности текста. Августин в отчаянии констатирует: «…в этом лесу вещей, перебродив по всем почти тропинкам, мы и теперь не смогли напасть на следы истины. Но что станем делать?» («Монологи») или «Но вот чего я, собственно, старался достигнуть путем таких околичностей, в данный момент сказать трудно» («Об учителе»).

Но можно было бы, если нас интересует Августин именно как философ, безболезненно отбросить все описания, кажущиеся несвязанными с логическим рассуждением, а саму мысль изложить более последовательно, без утомляющих (как зачастую жалуется сам Августин) повторов, отступлений, сопутствующих рассуждений? Августин порой берется за краткое изложение, скажем, доказательства бессмертия души, умещающегося в четыре предложения, но тут же восклицает: «Жалкое доказательство!». Это наводит на мысль, что вся сложная машина августиновского теста является необходимой частью его размышления, а не просто занимательной биографической оболочкой. Мы постараемся проанализировать, в общем виде и с некоторыми примерами, насколько позволяет объем и жанр статьи, как с необходимостью переплетаются в тексте Августина различные слои: логический, методологический, дискурсивный, экзистенциальный и прочие. Эти слои не всегда можно четко выделить, например, одно событие может существовать сразу в нескольких слоях или рассматриваться в разных аспектах.

* * *

Cначала несколько слов об обстоятельствах написания «Кассициакских диалогов». Они созданы в тот период жизни Августина, когда он переживает целую серию кризисов в различных сферах — профессиональной, религиозной, личной:

— он еще числится учителем риторики в отпуске, но уже твердо решил оставить это место, поскольку, с одной стороны, разочаровался в преподавательской деятельности, с другой, болезнь дыхательных путей мешает преподаванию;

— он еще не принял крещения, но готов к нему 24 апреля 387 года;

— он расстался со своей возлюбленной, но сблизился со своей матерью, Моникой, и сыном Адеодатом;

— наконец, он остро переживает культурный и исторический кризис, предчувствуя крушение Римской империи и античной культуры.

Августин с группой друзей и родственников совершает дауншифтигнг — удаляется в «именьице» его коллеги Верекунда, находящееся неподалеку от Медиолана, в Кассициаке (возможно, современный поселок Кашаго). Августин еще не расстался с хабитусом преподавателя и предлагает своим ученикам устроить традиционные риторические «состязания», которые и дали названия главам этих диалогов. Однако, вне дисциплинирующего пространства школы эти состязания очень быстро обрастают бытовыми подробностями, случайными событиями, вопросами, связанными с личными интересами участников, так что Августину с трудом удается удержать статус преподавателя и судьи состязаний. Но и двигаясь в формально-логическом плане, собеседники то и дело впадают в парадоксы, антиномии, причем Августин не пытается завуалировать их ad hoc гипотезами, а, напротив, подчеркивает. Попытаемся выделить в этом потоке определенные уровни, насколько это возможно.

1. Теоретический:

а) Логический (определения, гипотезы, аргументы и контраргументы, выводы).

б) Методологический (обсуждаются сами риторические процедуры и правила дискуссии, вопросы типа: какова цель дискуссии, что такое определение, каков порядок обсуждения, можно ли забирать назад данную уступку, какие приемы считаются недопустимыми и т.д). В процессе этого вырабатывается режим диалога, который из школьного становится философским.

2. Перформативный. Многие темы дублируются самим процессом рассуждения. Так, мы мыслим о мышлении, разговариваем о разговоре, демонстрируем, что такое демонстрация, мы должны жить и существовать, чтобы говорить и мыслить о жизни, рассуждая о порядке и мере, мы должны следовать порядку и соблюдать меру, и т.д. Августин и его собеседники постоянно осуществляют переход от темы рассуждения к процессу рассуждения; назовем такое переключение внимания «перформативным переключателем». Это выражения типа «Спрашиваешь ты, заметь, словами!»

3. Коммуникативно-диалогический. В диалоге участвует множество персонажей, которые играют свою роль в нем: так, брат Августина Навигий сомневается и тормозит действие; ученик Тригеций только что демобилизовался, а Лиценция вечно уносит поэтическое вдохновение; двоюродные братья, Ластидиан и Рустик, не терпят никого из грамматиков, но их здравый смысл оказывается очень полезным; сын Адеодат, духом более чистый, «наименьший из всех годами, но чьи способности обещают нечто великое»; мать Моника, носительница христианской мудрости; есть особые отсутствующие персонажи, к которым обращен текст, — Романиан, Феодор, Зиновий. Эти персонажи играют важную роль в философском предприятии: например, когда спорящие заходят в логический тупик, появляется «чистая душа» (Моника или Адеодат), которая бросает новый взгляд на вещи, позволяющий двигаться дальше. Августин часто выделяет их слова хвалебными восклицаниями и просит писца сделать максимально точную запись.

Для продуктивного мышления Августину необходим диалог с Другим, который постоянно не понимает и отклоняется, но это продуктивное непонимание и отклонение

Августин анализирует и вместе с тем использует коммуникативный потенциал позиции учителя и ученика, отца, матери и сына, путешественника и автохтона, молящегося и Бога и т.д; выстраивает оптимальную коммуникативную ситуацию (например, желая, чтобы Моника приняла участие в разговоре, устраивает так, чтобы беседа началась, когда она освободится).

Для продуктивного мышления Августину необходим диалог с Другим, который постоянно не понимает и отклоняется, но это продуктивное непонимание и отклонение. Диалог с Другим важен для Августина и в экзистенциальном отношении: Августин вырабатывает концепцию децентрированного, открытого субъекта, все существование которого требует присутствия Другого. В последующих трудах Августин пытается найти новые формы: диалог с сыном («Об учителе»), диалог с самим собой («Монологи»), диалог с Богом («Исповедь»). Фактически Августин создает для этого особые жанры, например, он так описывает изобретение «Монологов»:

«Мы выбрали такого рода беседы, которые я хочу назвать монологами, так как мы разговариваем одни сами с собою; хоть название это ново и, может быть, грубо, но оно довольно пригодно для обозначения сущности дела. Ибо истина лучше всего может раскрываться через вопросы и ответы, а, между тем, едва ли можно найти какого-либо человека, которому не было бы стыдно остаться побежденным в споре; и при этом почти всегда случается так, что речь, искусно введенную для разъяснения вопроса, заглушает дикий крик упрямства, большей частью с затаенной, а иногда и открытой душевной злостью. Поэтому я полагаю, что изобрел самый спокойный и самый удобный способ искать с божьей помощью истину, отвечая сам себе на свои же вопросы. Поэтому тебе нечего опасаться брать назад свое мнение и отказываться от него, если ты необдуманно что-либо утверждал, ибо другого выхода из этого и быть не может».

4. Эмпирический или житейский. Жизненные ситуации, возникающие в ходе беседы, также становятся примерами, кейсами для анализа, проверкой рассуждения на эмпирическом материале, источником гипотез, проясняющих метафор, комическим контрапунктом, снижением и т.д. Зачастую телесные действия и эмоциональные состояния вмешиваются в ход рассуждений.

5. Экзистенциальный. Отсылка к самому себе, к ситуации здесь и сейчас; назовем это «экзистенциальным переключателем» («Судя по тому, что мне теперь предстоит…», «Забавно, но ведь именно это с нами и случилось!», «Пускай об этом душа спросит себя сама», «Кто, пристально всматривающийся в себя не испытал…»).

* * *

Приведу несколько простых примеров соединения только двух слоев, эмпирического и теоретического:

1. В эмпирическом плане собеседники занимаются хозяйственными делами. В теоретическом проводится рассуждение о близости чрезмерного избытка и нужды, и им противопоставляется «обеспеченное состояние» как результат умеренности (а из этого рассуждение ведется к доказательству бытия Бога).

2. В эмпирическом плане не имеющая философского образования Моника высказывает ключевые для беседы идеи. В теоретическом делается утверждение о божественном свете, просвещающем даже необразованную душу.

3. В теоретическом плане ставится сложный вопрос об определении, что такое движение. В эмпирическом — подбегает мальчик и приглашает пойти на обед.

Таким образом, эмпирический план оказывается и почвой, в которой зарождается рассуждение, и способом проверки рассуждения, а иногда включается как элемент рассуждения, когда логическая аргументация невозможна.

Соединение этих слоев приводит к тому, что в тексте появляются разнонаправленные тенденции. С одной стороны, на логическом уровне Августин стремится кратчайшим путем дойти от посылок к выводам, с другой, события, происходящие на остальных уровнях, всячески тормозят и отклоняют это движение. Но всякий раз, когда нам кажется, что мы окончательно отклонились от темы, оказывается, что окольный путь вел нас именно в нужную точку, которой без него, по прямой линии, мы не смогли бы достичь.

Эти разнонаправленные движения, изображенные в виде пространственной метафоры, можно описать и темпорально.

Августин часто рассматривается как философ, концептуализирующий проблему времени (в 11 книге «Исповеди» и в 5 книге «О музыке»). Однако нечасто анализируется то, как Августин практически применяет свою теорию, выстраивая сложный хронотоп. Это большая и сложная тема, отметим только один ее аспект — затрату времени для решения различных задач.

Для того, чтобы изложить, например, доказательство бессмертия души, требуется 30 секунд. Если бы мы были ангелами («чистыми интеллигенциями»), то нам потребовалось бы всего 0 секунд.

Для того, чтобы заучить его, нужно было бы повторить, как утверждают психологи, около 16 раз, то есть 8 минут.

Но чтобы понять и, главное, принять его, нужно гораздо больше времени.

Причем не пустого физического, «ньютоновского» времени, а совокупности трех насыщенных времен: космического (присутствующего в частности, в делении книг на «дни», в упоминаниях наступления утра или вечера); социально-коммуникативного (необходимо время, чтобы изложить доказательство другому, воспринять его реакцию, ответить на вопросы, повторить, сделать перерыв); индивидуально-экзистенциального, особой темпоральности человеческого бытия, которое характеризуется понятием «сейчас» (или, вернее, «почему не сейчас?») и представлением о неизвестности, но неизбежности последнего часа. Это время отличается от нововременного, «гамлетовского» понимания времени:

«Так завтра, завтра, завтра настает
Шажками шаткими день ото дня»
(пер. А. Цветкова)

Но Августину известно и «наше» время. Шекспировский Гамлет, похоже, цитирует августиновского грешника, настойчиво твердящего «завтра, завтра и снова завтра»:

«Неизвестно, когда придет самый последний час, а ты говоришь: я исправляюсь. Когда ты исправишься, когда переменишься? Завтра, отвечаешь ты. И всякий раз говоришь: завтра, завтра. Ты превратился в ворона. А я говорю тебе: когда ты каркаешь по-вороньи, ждет тебя погибель. Ведь тот ворон, голосу которого ты подражаешь, вылетел из ковчега — и не вернулся».

На латинском завтра, cras, похоже на каркание ворона, что обыгрывает Августин: «Cras, cras. O vox corvina!».

* * *

Чтобы доказательство сработало на экзистенциальном уровне, на уровне приятия, нужно, чтобы читатель перешел из бесконечно ускользающего времени во время, которое в «О музыке» названо «поэтическим», собирающим прах прошлого, настоящего и будущего в триединство «настоящего прошлого», «настоящего настоящего» и «настоящего будущего», чему и служит сложное устройство текста.

Такое торможение текста выполняет ряд функций — как простых, так и очень сложных.

Пропедевтическая функция. Простое изложение доказательства не будет работать, хотя бы потому, что мы его забудем, или потому, что в нем используются понятия, оставшиеся не проясненными для нас (такие как «истина», «ложность», «разум»). Поэтому для Августина ценно непонимание, сомнение, забвение, порой даже умышленные: «Лиценций или не понимал этого, или притворился, что не понимает: и когда я пояснил ему свою мысль, изменяя и переворачивая ее на разные лады». Слушатели Августина отвлекаются, вертятся, внезапно выходят из разговора и вновь в него возвращаются, и задача Августина — добиться понимания у такого слушателя, а не у воображаемого идеального читателя.

Функция проверки. Августин говорит о самых жизненно важных вещах, и это требует особой тщательности и многократной верификации. Желая поскорее обрести искомое, читатель или даже сам Августин рискуют допустить ошибку или пропустить важное возражение. Рацио (с которой Августин беседует в «Монологах») говорит Августину: «я знаю, что происходит с тобой, когда ты слушаешь: устремив все свое внимание на вывод и нетерпеливо ожидая, что он вот-вот получится, ты не слишком тщательно обсуждаешь те вопросы, с которыми соглашаешься». Августин в свою очередь сдерживает Рацио: «Ты слишком быстро заставляешь меня радоваться; помедленней, пожалуйста. От этого я скорее приду к мысли, что согласился с чем-нибудь необдуманно, чем останусь в убеждении относительно бессмертия души».

В процессе доказательство становится не чем-то внешним, опосредованным, а внутренним, непосредственным, подобно тому, как решение однотипных арифметических примеров формирует в нас способность к интуитивному счету

Нам может казаться, что вывод бесспорен, однако что-то нас в нем смущает, и необходимо тщательно рассмотреть, истинны ли посылки, нет ли двусмысленностей в терминологии, действительно ли посылки обосновывают выводы:

«Весьма трудно не прийти в сильное смущение, когда то, что мы усвоили охотно и с большим доверием, расшатывается возражениями с противоположной стороны и как бы ускользает из рук. Поэтому, как хорошо и справедливо уступать благоразумным и рассудительным доводам, так же и опасно считать неизвестное за известное. Если часто разрушается то, что мы привыкли считать весьма прочно обоснованным и неизменным, то есть все основания бояться, что мы впадем в состояние такого умственного отвращения или страха, что придем к мысли не верить и в самую очевидную истину». («Об учителе»)

Тренировка добродетелей. Августин следует в этике не интеллектуализму Сократа, а хабитуализму (этике добродетелей) Аристотеля, более соответствующему евангельской психологии: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю». (Рим. 7, 19). Чтобы совершать добрые поступки, нужно, чтобы добро было «во плоти, в членах моих», а не только в пожеланиях. Чтобы понять доказательство, слушателю необходимо развитие и укрепление его мыслительных способностей, памяти и воображения: «Ты просишь о том, что может видеть только чистейший и к созерцанию чего ты мало подготовлен; и в настоящее время целью этих наших околичностей было не что иное, как твое упражнение, чтобы сделать тебя способным созерцать истину» (Монологи). Августин действует как умелый фитнес-тренер. В «Кассициакских диалогах» — разминки, легкие нагрузки, чередующиеся с релаксацией; в «Монологах» — спарринг; в «О бессмертии» — интенсивные силовые нагрузки.

Апроприация доказательства. В процессе доказательство становится не чем-то внешним, опосредованным, а внутренним, непосредственным, подобно тому, как решение однотипных арифметических примеров формирует в нас способность к интуитивному счету. И это внутреннее доказательство в отличие от внешнего эффективно, причем в практическом отношении, формируя в нас эту самую «бессмертную душу», которая была до этого скрыта, а возможно ее и не было.

Кейс 1: Дневник наблюдения за погодой

«Кассициакские диалоги» разделены на дни, а дни — на утренние и вечерние «состязания». В середине ноября на севере Апеннинского полуострова прохладно, особенно людям, привыкшим к климату Нумидии (сейчас Алжир). Собеседники прячутся от холода в бане, единственном теплом месте в «именьице»; отопление и освещение — роскошь даже для богатых людей. Когда выглядывает солнце и день выдается «ясный и тихий, настолько приятный, насколько это только возможно зимою в этих краях», они тотчас же с радостью спускаются на ближайший лужок. Перемена освещения и отмеряет время разговора, и как бы влияет на его ход. Сгущающиеся сумерки заставляют вспоминать о скептиках-академиках, которые любят прятаться во тьме, солнечный день предвещает явление Истины «как озарения нашим внутренним очам, исходящее от таинственного солнца». В беспокойную ночь, светлую то ли от полной луны, то ли от предстоящего восхода (Августин сознательно оставляет амбивалентность), зарождаются мучительные вопросы о том, царствует ли в мире хаос или порядок, «каким образом так бывает, что Бог о делах человеческих печется, а, между тем, в этих человеческих делах всюду и всегда такая превратность, какую трудно приписать не то что божественному, но даже и рабскому управлению, если, конечно, дать такую власть рабу», неужели божественное провидение не простирается до этого дальнего и дольнего или же зло совершается волею Божьей? Конечно уподобление тьмы заблуждению, а света истине смахивает на затасканную метафору, но Августин оплотняет эту метафорику, постоянно описывая телесные, чувственные реакции на перемены температуры и освещения. Пунктуальные упоминания смены дня и ночи как бы пронизывают быт собеседников космическим временем, заставляют чувствовать тот космический порядок,

«по законам которого вращаются полюса, звезды совершают свои течения, солнце находится в движении весь день, луна умеряет мрак ночи и весь мир — изо дня в день через взаимную смену дня и ночи, от месяца к месяцу через возрастание и убыль луны, от года к году через последовательное появление весны, лета, осени и зимы, от пятилетия к пятилетию через совершение своего течения солнцем и от одного из великих периодов к другому через возвращение небесных светил к своим восходам — стройностью и кругообращением времен охраняет постоянство вещей, насколько позволяет это чувственная материя» («Монологи»).

Кейс 2: Заметки о петушиных боях

Пасмурная погода гонит собеседников в бани. Но «перед самыми дверьми мы увидели петухов, вступивших в чрезвычайно жаркий бой. Захотелось нам посмотреть. Ведь на чем только не останавливаются, где только не бродят взоры любителей в ожидании, когда подаст им знак красота разума, распоряжающегося и управляющего всем ведомо и неведомо, та красота, которая влечет к себе жаждущих ее почитателей, где бы и каким бы путем не повелевала она им искать себя! Так и в этих самых петухах стоило посмотреть на вытянутые вперед головы, на растопыренные на головах и шеях перья, на ожесточенные удары, на предусмотрительные увертки; да и вообще, как в каждом движении этих лишенных разума тварей не было ничего некрасивого, поскольку всем управлял иной разум, свыше. Стоило затем посмотреть и на закон победителя, на его гордое пение, да и на всех членов куриной семьи, собранных в своего рода кружок, точно для демонстрации; знаком же побежденного служили выщипанные с шеи перья, в голосе и в движениях сквозило что-то безобразное, но, тем самым, уж не знаю как, с законами природы согласное и потому — красивое».

Августин описывает петуха вполне реалистически, в отличие от описаний, свойственным средневековым бестиариям. Но нужно учитывать и религиозную коннотацию — петух является символом христианского пробуждения и изображается в иллюстрациях евангельской истории о предательстве апостола Петра.

Это зрелище наводит Августина на множество вопросов: почему так делают все? Почему именно — ради власти над принадлежащими им женщинами? Или потому, что сама схватка доставляет удовольствие? Что есть в нас такого, что дается нам именно этими чувствами? Где нет закона? Где власть принадлежит не лучшему? Где нет отображения неизменного порядка вещей? Где нет отблеска истиннейшей красоты? Где нет меры?

Вспоминает и о наблюдении за боем петухов:

«Что было нам приятнее и что в деревне и на даче нам более всего напомнило театр, как не тот бой петухов, о котором часто упоминалось в предыдущей книге? При этом видели ли мы что-нибудь безобразнее побежденного петуха? А, между тем, от этого-то безобразия красота боя становилась еще совершенней».

Позже эта битва петухов дублируется пикировкой Лиценция и Тригеция. Тригеций в пылу полемики сообщает, что в собственном смысле мы называем Богом Отца, на что Августин прерывает его: «Одумайся, ведь и Сын не в переносном смысле называется Богом». «Тогда Тригеций, движимый благочестием, захотел, чтобы его последние слова не были записаны, но Лиценций, то ли желая уличить оппонента, или же просто из ребяческого легкомыслия, стал настаивать, чтобы эти слова были записаны непременно, как будто между нами спор шел из–за тщеславия. Когда же я в очень строгих выражениях высказал порицание такому движению его души, он покраснел от стыда; между тем, я заметил, что Тригеция это смущение рассмешило и развеселило». Эта стычка глубоко удручает Августина, восклицающего сквозь рыдания: «О, если бы вы видели, … какой опасности мы повергаемся, какой недуг безумия означает этот смех! О, если бы вы знали, как скоро и как надолго этот смех превратится для вас в плач… Вы вносите и всеваете самую последнюю, но своим вредом превосходящую все прочее, язву растлевающей зависти и пустого тщеславия». Тригеций в ответ соглашается, чтобы этот эпизод был записан, «нам в наказание, чтобы то самое тщеславие, которое увлекает нас, своим же бичом и отпугивало нас от любви к нему».

Кейс 3: Доказательство бессмертия (моей) души

Один из самых серьезных недостатков любого доказательства бессмертия души в том, что даже если мы сочтем его по тем или иным критериям успешным, оно будет доказывать бессмертие души вообще (хотя бы потому, что понятия, используемые в формальной логике, носят общий характер). Но Августина заботит, бессмертна ли его душа. Суть доказательства заключается в том, что истина — вечна, следовательно, ее носитель должен соответствовать истине, то есть быть вечным. Но является ли этим носителем душа Августина и его читателя или же некая мировая душа, божественная душа, душа человеческого рода, охватывающая череду поколений, искусственный интеллект, мыслящий океан планеты Солярис? Но давайте совершим перформативное и экзистенциальное переключение: ведь именно мы в данный момент рассуждаем об истинности доказательства бессмертия души! Значит, хотя само доказательство (допустим) доказывает теоретически бессмертие абстрактного носителя, сам тот факт, что именно мы совершаем это доказательство, перформативно свидетельствует о том, что этим носителем являемся мы.

* * *

В своих ранних трудах Августин смело комбинирует строгие логические рассуждения с новыми жанрами, которые сам создает, а запись реальных диалогов перемежает описаниями журчащей воды, надвигающихся сумерек и крадущейся мыши. Клод Леви-Стросс описал неприрученную или дикую мысль бриколера, противопоставляя ее систематической мысли инженера, надеясь на то, что мысль будущего соединит в себе эти стили мышления. Но такое соединение уже было осуществлено в ранних трудах Августина. И можно сказать, что в большой степени средневековая философия определяется таким соединением. Приведу два небольших, но ярких кейса.

Кейс 4. Древо Порфирия

Благодаря Боэцию «древо Порфирия», иллюстрирующее принцип дихотомического деления как определения, получило большую популярность в логике Средних веков и даже позже. Существует множество таких деревьев, даже в России XVIII века изображавшихся в лубочном стиле. Как определить, что такое человек? Если мы возьмем самое общее понятие, субстанцию, то мы можем разделить все субстанции на телесные и бестелесные, телесные, в свою очередь, на одушевленные и неодушевленные, одушевленные — на чувствующие (животные) и бесчувственные (растения), животные — на разумные и неразумные, разумные — на бессмертные и смертные, то есть, человека. А человека (непонятно каким образом) мы делим на Платона, Вергилия и Сократа.

Но является ли «человек» случайным, под руку попавшимся примером? Попробуйте объяснить принцип определения путем дихотомии на кошке или чашке.

Боэций здесь использует прием, который активно использует Августин, который часто предлагает якобы случайные примеры для логических или грамматических штудий. Так, он задается вопросом, какую функцию играет наречие «coram», «на месте преступления» в политических «Верресовских речах» Цицерона. Но Веррес — олигарх, ограбивший Сицилию, пользуясь покровительством знати и корыстолюбием судей, и «coram» не просто случайное слово. Оно выражает суть этой обличительной речи.

Пример из Вергилия: «Если из града такого богам ничего не угодно оставить», по словам разбираемый Августином, предвещает крах Римской империи и предвосхищает концепцию трактата «О граде Божьем». А стих Амвросия Медиоланского «Бог творец всего», который Августин разбирает по стопам, оказывается программой диалога «О музыке». Таким образом, эти фразы используются и в логическом контексте как «случайные» примеры и вместе с тем тематически представлены как программные.

Таким же образом и «древо Порфирия» одновременно и иллюстрация принципа дихотомии, и своего рода манифест, утверждающий вселенскость человека. Григорий Великий именно так трактует это дерево:

«человек может быть назван вселенной, ибо в нем явлены истинный образ и великое единство вселенной. Ибо все, что есть, либо существует, но не живет; либо существует и живет, но не имеет ощущений; либо и существует, и живет, и чувствует, но не понимает и не рассуждает; либо существует, живет, чувствует, понимает и рассуждает. Камни ведь существуют, но не живут. Растения существуют, живут, однако не чувствуют. Животные существуют, живут и чувствуют, но не разумеют. Ангелы существуют, живут, и чувствуют, и, обладая разумением, рассуждают. Итак, человек, имея с камнями то общее, что он существует, с древесами — то, что живет, с животными — то, что чувствует, с ангелами — то, что рассуждает, правильно обозначается именем вселенной…».

Боэций, в свою очередь, сидя в тюрьме, попадает в ловушку этого древа, пытаясь определить себя в разговоре с Философией: «Я бы хотела, чтобы ты ответил вот еще на что: помнишь ли ты о том, что ты — человек? — Как же,— ответствую,— мне этого не помнить? — Можешь ли ты определить, что есть человек? — Так ты спрашиваешь, знаю ли я, что представляю собой разумное смертное существо. Знаю и признаю, что я именно таков.— Тогда она сказала: Не знаешь ли ты еще чего-нибудь относительно своей сущности? — Нет, больше ничего.— Теперь мне понятна другая, или, точнее сказать, главная причина твоей болезни. Ты забыл, что есть сам».

Кейс 5: Речет безумец в сердце своем: «Нет Бога»

Знаменитое «онтологическое» доказательство существования Бога Ансельма Кентерберийского постоянно ускользает от формализации. В учебниках постоянно излагается либо доказательство, но не Бога, либо Бога, но не доказательство. Но сам Ансельм излагает свое доказательство в виде диалога с неким безумцем, вводя коммуникативную ситуацию. И эта ситуация является не художественным украшением доказательства, а его неотъемлемой частью. Уберем безумца из рассуждения — и доказательство развалится.

Во-первых, не будь безумца-атеиста, у Ансельма не было бы вообще мотива заниматься подобными доказательствами, доказывая своим братьям то, во что они и так верят.

Во-вторых, громоздкое и интуитивно неясное определение Бога, «то, больше чего ничего нельзя помыслить», является результатом диалога с атеистом. Едва ли какой-либо верующий на вопрос «Что такое Бог?» сказал бы нечто подобное. Но то, что безумец речет «нет Бога», подталкивает Ансельма к дальнейшему рассуждению, к вопросу о том, а что именно имеет в виду атеист под словом «Бог», которого он отрицает, ведь чтобы нечто отрицать, нужно понимать смысл того, что мы отрицаем. В результате диалога Ансельм приходит к такому определению Бога, поскольку с ним может согласиться не только верующий человек, но и атеист. Ведь такое определение прямо не подразумевает бытия Бога: «Да, Бог это то, больше чего ничего нельзя помыслить, но его не существует», — так мог бы сказать атеист, не замечающий ловушку, спрятанную в этом определении.

Но в таком случае Ансельм может помыслить все то же содержание, что и атеист, но прибавив к нему предикат бытия, то есть помыслить то, больше чего ничего нельзя помыслить. Получается, что утверждение атеиста противоречиво. А значит истинно отрицание этого утверждения: «Неверно, что Бога нет», следовательно, Бог есть. То есть, в-третьих, аргумент Ансельма работает именно как доказательство от обратного, а не как фокус, в котором из определения Бога достается Бог как кролик из шляпы, как это часто понимается.