В сознании эстетствующего обывателя постмодернизм локализован: это территория архитектуры, искусства, философии, в лучшем случае — «культуры». О постмодернизме в политике тоже говорят, в основном имея в виду формально-стилевые, «художественно-эстетические» свойства практик власти и борьбы, языка и речи, государственной и партийной символики, идеологии и пропаганды, пиара. Постмодерн в геостратегии, мультикультурализме, экономике, географии, гуманитаристике и естествознании, морали, образовании, системе верований и культов, кулинарии, бытовой медицине, в матримониальных отношениях, сексе и проч. — все это обычно либо далеко на периферии, либо никак.

Узость и путаница в понятиях скрывают масштаб «явления постсовременности» — его исторический и цивилизационный размер. И наоборот, при более разборчивом обращении со словами просматриваются другие горизонты — смысловые и временные. А на этом фоне иначе воспринимаются и острейшие политические коллизии последнего времени.

Широкоупотребимое «постмодерн» не просто экономное и чуть пижонское сглатывание надоевшего «изма» в неудобно длинном слове «постмодернизм» (хотя и это тоже). Эти термины связываются с реалиями разного масштаба. Например, так: если постмодерн — это «дух эпохи», то постмодернизм — концентрированный выразитель, квинтэссенция этого духа, его экспрессия, часто утрированная. Все так или иначе живут «после Модерна», но не все делают это знаменем, кредо и главным в форме. Постмодерн — общее умонастроение, далеко не всегда рефлектируемое, тогда как постмодернизм — это прежде всего действие — активное и самоопределившееся, стилистически особенное и узнаваемое. Это авангард всего postmodern, хотя и сильно оторвавшийся от основных сил и часто движущийся своей дорогой, более формалистской и часто выхолощенной. Любимый образ: джинсы, естественно вытертые по жизни, — и те же модные штаны, но вареные, с прихотливыми белесостями и искусственными дырами, отороченными гламурной бахромой. В этой повальной моде видно, как постмодерн, заряженный усталостью от всего правильного и вечно нового, выливается (или вырождается) в постмодернизм, откровенно, «без обмана» имитирующий красивую потрепанность.

Но, прежде чем дойти до эстетизации и культа естественной линьки, надо было в историческом масштабе разочароваться в обязательных правильных брюках с отглаженными стрелками и аккуратными манжетами — и так далее, по всей иерархии порядков в одежде, поведении, в сознании, в карьерных стратегиях и линиях продвижения, в организации города и среды, в социальных инстинктах и институтах, в политике и государственности, в идеологии, в навыках господства и подчинения. Наконец, в самом понимании того, что означает, что человек состоялся, состоятелен и состоит в правильном коммьюнити.

Однако помимо этой понятной человеческой реакции на тоску избыточного порядка есть еще и само состояние цивилизации и культуры, эту реакцию вызвавшее и питающее. В английском, помимо postmodernism и postmodern, есть postmodernity — постсовременность. Все в ней с некоторых пор находятся, но не все принимают и разделяют дух постмодерна, и уж тем более узок круг собственно радикальных постмодернистов, этот дух сгущающих до точки конденсации. Хотя в некоторых случаях не слишком агрессивный постмодернизм может и доминировать: невареные, честные джинсы из продажи и с улиц практически исчезли, стали раритетом и ретро, редким предметом для ценителей всего истинно винтажного. Это как обкуренная трубка против электронной сигареты. Постмодернизм в политике часто срывается именно в эту вездесущую декоративно-прикладную имитацию естественности, от чего начинает воротить не меньше, чем от вареной голубизны с надрывами и стразами на нижней половине каждого второго члена общества.

В политике просматривается нечто подобное. Гибридная война оказывается лишь продолжением постмодернистской гибридной политики, но уже не мирными средствами — имитацией спонтанного массового подъема в рамках тщательно срежиссированной мирно-военной, проникновенно-силовой акции с использованием вежливого хамства в камуфляже без опознавательных знаков и документов. Главная же беда в том, что этот постмодернизм лишь технологичен, а по сути используется в рамках реализации сугубо модернистских тотальных, если не тоталитарных, мегапроектов и при этом рушит те конструкции глобального модерна, которые еще как-то держат этот миропорядок. Этот двойной конфликт политического постмодернизма с модерном дает выход на проблемы понимания, которые вне этих конструктов не решаются.

Все это позволяет заметно расширить пространство приложения и анализа политического постмодернизма и постмодерна в политике в контексте постсовременности. Здесь отвязный постмодернизм уже не просто способ морозить мозги, форма самолюбования и манера интересничать; он слишком дорого всем обходится, а в итоге и вовсе разрушает остатки договоров, правил, самой коммуникации. И это уже не личная вкусовая инициатива и не частное дело отдельного режима, лидера или самовлюбленного политтехнолога, думающего, что он талант. Миропорядок, сложившийся на выходе из высокого модерна, здесь подставляют, но он и сам причастен. Локальная политика лишь пользуется более общими движениями цивилизации, ловит их и нещадно эксплуатирует.

В понимании этой конструкции требуется действие, обратное исследованию матрешки. Обычно это изделие разбирают снаружи. Мы же, как и все жертвы политического постмодернизма, находимся внутри постмодернистской игрушки, более того, внутри самой маленькой вложенной куколки и вынуждены выбираться на воздух через все объемлющие оболочки. Это непросто, это хуже, чем послойное «раздевание луковицы» у Гегеля.

Хотя в философии нечто подобное уже более или менее понятно. В отличие от Деррида или Делёза, Бродель, Фуко, Лиотар и даже Бодрийяр, строго говоря, вовсе не постмодернисты, хотя и признанные классики философии и методологии постмодерна. А уже помимо и вне этого существуют все остальные (в том числе философствующие), проживающие и мыслящие в состоянии постмодерна независимо от того, читали они «La Condition postmoderne» или нет. Схема почти стандартная, например: капитализм — сам Маркс — набор марксизмов и неомарксизмов, более или менее удаленных от оригинала и самого предмета.

Обратное, расширяющее распространение постмодернизма через постмодерн до масштаба постсовременности важно для выбора в понимании данной ипостаси политического: либо это просто локальная вкусовщина, приправленная стопроцентно безответственным отношением ко всему — к идеям, словам и делам, логике, информации, обязательствам, вкусу, репутации и будущей «славе», — либо эксплуатация и экстремальное оформление более общих тенденций, способных менять положение дел глубоко и в целом. Иными словами, этот отвязный стиль в политике, что он: персональная, «авторская» распущенность от безысходности и безнаказанности или же попытка вставить сапог в щель, приоткрывшуюся в самом миропорядке, на сломе цивилизации?

Полный текст статьи «Жертвы постмодерна. О некоторых свойствах неоимперской политики Российской Федерации» Александра Рубцова можно прочитать в новом номере журнала «Синий диван». Презентация номера пройдет 16 января в Международном Мемориале.