До 5 декабря в Екатеринбурге идет 6-я Уральская индустриальная биеннале современного искусства, тема которой в этом году — «Время обнимать и уклоняться от объятий». Контекст ее во многом был определен пандемией коронавируса, повлиявшей на наши возможности к мобилизации и усложнившей отношения с собственным и чужими телами. В ближайшие недели мы будем публиковать материалы о различных проектах, которые вошли в программу. Мы также обсудили с представителями биеннале противоречивость выбора цирка как одной из площадок — и надеемся, что обещанное обсуждение с участием кураторов и активисток состоится в ближайшее время.

А пока публикуем интервью, которое исследовательница и активистка Виктория Кравцова взяла у художниц Аслы Сербест и Моны Махалл, на биеннале организовавших воркшоп «Словарь локальных феминистских утопий». Цель проекта — выявить малые, забытые и незаметные архитектурные утопии, которые по какой-то причине не попали в большой канон и историю архитектуры. Аслы и Мона рассказали о своем методе, некритичном восприятии маскулинного утопического мышления, важности коллективных практик и примерах реальных и возможных локальных феминистских утопий, будь то сад Нурова в Екатеринбурге или биеннале, посвященная правам животных.

Больше информации о проектах Аслы и Моны можно найти по ссылке — m-a-u-s-e-r.net

Вика Кравцова: Расскажите немного о себе и о вашем коллективе.

Аслы Сербест: Я из Стамбула. Изучала архитектуру и визуальные медиа в Германии, Австрии и Италии.

Мона Махалл: Я родилась в Германии и изучала искусство и теорию медиа в Карлсруэ, где недавно открылась школа при местном Центре искусства и медиа (Zentrum für Kunst und Medien).

Далее, по просьбе Моны и Аслы, мы не указываем автор_ку каждой реплики

— Вместе мы решили делать фанзин junk jet, так и встретились. К нам обеим тогда пришло понимание, что нужно поддерживать молодых и критически настроенных авторо_к, сводить вместе художни_ц и теоретик_есс, не заключая их в узкие дисциплинарные рамки. Junk jet — это наш первый проект, над которым мы продолжаем работать до сих пор.

— Если быть точнее, мы работаем на пересечении искусства и архитектуры, чему также посвящен «Словарь локальных феминистских утопий». Нам интересно исследовать властные отношения в контексте производства пространства, причем не из классической перспективы архитектуры, но с точки зрения критических пространственных практик.

ВК: Как вы занялись темой феминистских утопий?

— В 2018 году нас пригласили участвовать в выставке в штутгартском Вюртермбергском художественном союзе (Württembergischer Kunstverein). В этой достаточно политизированной институции в 2019-м планировали сделать проект на столетие Баухауса и взглянуть на школу критически. Куратор_ки не собирались вновь воспроизводить знакомую идеологию, но хотели распознать слепые зоны и то, что обычно исключается из разговора о школе. Мы предложили посмотреть на Баухаус с феминистской точки зрения, так как знали, что у женщин там не было голоса, их постоянно делали невидимыми. Так и появился «Словарь».

Особенно внимательно мы исследовали непосредственно период существования школы, но не только. Вплоть до сегодняшнего дня архитектурная культура основана на модернистских принципах — особенно в том, что касается утопического мышления, остающегося преимущественно прерогативой мужчин. Существует целая традиция в истории архитектуры, в которой доминируют мужчины-авторы, предлагавшие грандиозные технопозитивистские видения будущих городов. И то, что там нет женских голосов, никому не кажется странным. Мы почувствовали, что утопическое мышление сегодня важно, так как заряжает энергией на освободительную политическую борьбу, на изменение мира. При этом традиция, связанная с утопическим мышлением, — маскулинная, колониальная и патерналистская.

Для нас утопия — это не какой-то масштабный проект, но метод или этика работы. Мы хотим вернуть ее себе, пересмотрев с феминистской перспективы. «Словарь» не то чтобы объясняет какие-то термины, но скорее позволяет переосмыслить понятие утопии. По сути, это словарь для одного слова, но со множеством статей, которые сосредоточены на том, что мы называем малыми практиками (minor practices) — практиками, которые не производят грандиозных представлений о будущем городов и масштабных технофантазий.

Мы не имеем ничего против технологий, но в контексте утопического мышления они часто некритичны и полны предрассудков. Тогда в «Словаре» мы собрали феминистские работы, имеющие отношение к Баухаусу. Причем это были работы, созданные не только женщинами: для нас феминизм — в первую очередь интерсекциональный, а не эссенциалистский. Теперь мы хотим расширять «Словарь» через воркшопы, подобные тому, что провели в Екатеринбурге. Это нужно, чтобы открыть его для иных локальных точек зрения, включить в него больше голосов, определенных конкретными местами и моментами во времени, которые находятся на периферии глобальной культуры.

— В отличие от модернизма, претендующего на глобальность и, например, предписывающего использование одних и тех же строительных материалов по всему миру, мы отстаиваем локальность и коллективность. Это важно, чтобы процесс исследования оставался открытым, где бы мы не оказывались. Феминистский вклад в утопическое мышление исключен из модернизма Баухауса, хотя в его истории было много интересных идей. Например, дома без кухонь, которые были построены в 1919 году в Лос-Анджелесе и над дизайном которых работала Элис Констанс Остин. Это был социальный проект, замещавший невидимый женский труд общим. По ее мысли, в центре квартала должно было стоять отдельное здание, где жител_ьницы могли готовить друг для друга и получать за это оплату. Была и утопическая часть проекта, которую не удалось реализовать, — специальные подземные туннели, по которым должны были транспортироваться готовые блюда, грязная посуда и белье для стирки. Как мы знаем, подобные дома без кухонь существовали и в России, но люди, которые в них жили и с которыми нам удалось познакомиться, думают о них как о дистопических пространствах. Им по-настоящему не нравилось жить в них.

— Дома без кухни — это пример организации жизни в пространствах, которые меньше зависят от структуры нуклеарной семьи. И как и в случае многих утопий, сразу реализовывать подобные проекты на практике может быть не лучшим решением. Нужно учитывать, в какое время и в каком месте ты их воплощаешь. Но даже думать об альтернативах может быть очень важным и полезным.

ВК: Какие ключевые принципы феминистских пространственных практик вы бы выделили?

— Феминистские пространственные практики и урбанизм тесно связаны с локальным знанием. То есть, согласно феминистскому взгляду, город не может строиться по генплану, когда кто-то определяет совместную жизнь людей. Это должен быть коллективный подход. Один руководитель не способен спланировать город инклюзивным, открытым и безопасным для всех членов общества — а также тех, кто сначала не воспринимаются как таковые. Феминистский урбанизм также не зависит от линейного понимания времени. Речь здесь идет не о прогрессе и не о мгновенном росте, но о цикличных и ритуальных способах того, как можно представить жизнь в городе. И конечно он ставит под вопрос иерархии и позиции власти — не только в отношениях, но и в способах производства пространства.

— Феминистский урбанизм часто основывается скорее на вычитании, чем на сложении, — на размышлении о том, от чего мы можем избавиться, чтобы всем стало лучше. Дома без кухни — хороший пример. Нефеминистский подход постоянно что-то «прибавляет» к городу, а здесь мы стараемся ориентироваться на процесс, а не на финальный продукт.

— Феминистский урбанизм также учитывает точку зрения меньшинств: мы не имеем в виду некие фиксированные идентичности, но все те группы, что до сих пор исключаются планированием, управлением и официальными процедурами. Женщины для нас меньшинство, которое исторически не наделялось теми же правами, что мужчины. И это ужасно, что до сих пор женщины и те, кто идентифицируют себя как женщины, не чувствуют себя в безопасности на улицах городов.

— То есть мы смотрим на город с перспективы, отличной от той, что доминировала в течение последних 2000 лет. И в центре нашего внимания — не только лишь архитектура, но также более широкий и насущный пространственный контекст войн и боевых действий. Примером может служить деревня Жинвар в курдской части Сирии — экопоселение и безопасное пространство для женщин, организованное в 2007 году по анархистским принципам.

— Животных тоже можно назвать таким меньшинством. Это было особенно важно для нас во время воркшопа в Екатеринбурге. Когда мы узнали об акции #циркеннале и о борьбе активистов против использования цирка для проведения перформансов, то мы, конечно, солидаризировались с ними и включили в наш «Словарь» их протест — как утопический подход к тому, чем могла бы быть биеннале.

— Я уверена, что мы продолжим сотрудничество. Думаю, при феминистском планировании города цирка просто бы не было, на нем бы не делали акцент. У любой архитектуры и любых пространств есть своя история, они что-то символизируют, и мы не можем воспринимать их как просто стены. Мы даже не знали, что в России для цирков строят отдельные здания.

— Цирки — это ассамбляжи сложных отношений, в том числе показывающие, как в обществе относятся к животным. И безразличие — это не типично российская вещь, это общественная проблема. Нас привлекает то, как эти создания ведут себя и двигаются, но мы игнорируем тот факт, что убиваем и мучаем их. Мы абсолютно согласны с критикой биеннале. Жаль, что ее представители не могут ответить на эту критику публично, вместо этого пытаясь унять активистов и предлагая отложить обсуждения на потом, когда к этой ситуации не будет приковано так много внимания.

— Они сказали, что сейчас это сложно и у них много дел, таким образом снова выстраивая иерархию, где активист_ки и животные менее важны. Мы пригласили кураторо_к основного проекта биеннале на нашу презентацию, но они решили не приходить, когда узнали, что #циркеннале стала частью нашей программы. Очень жаль, потому что важно создавать пространства, где возможно высказывание, — в противном случае злоба лишь нарастает. С их стороны было бы смелостью признаться, что они ничего не знают о правах животных. Мы вели трансляцию презентации в инстаграме, может быть, они посмотрят ее позже, если им будет интересно.

— Нужно, конечно, быть точными, когда мы говорим о конкретных участни_цах биеннале. Что касается художни_ц, многие просто боятся потерять работу, потерять контакты в художественном сообществе. Активист_ки составили открытое письмо, которое подписали только 300 человек, хотя тех, кто их поддержали, было на самом деле гораздо больше.

— В культурном поле почти все институции делают вид, что не допускают ошибок. И, мне кажется, часто вместо того, чтобы признать их и извиниться, они продолжают принимать неверные решения в попытке спрятать все под ковер. Посвятить биеннале правам животным — это было бы историческим решением! Можно было бы связаться с местными властями и организацией, управляющей цирками, и обсудить возможности прекращения подобных эксплуататорских и смертельных практик. Это могло бы быть утопией, фантазированием о будущем цирка, о том, что делать с животными, как их содержать, как сохранить память об этой культуре.

ВК: Я хотела бы вернуться к теме феминистских утопий. Были ли какие-то из них реализованы?

— Та деревня Жинвар в Сирии, о которой мы говорили. Ее начали строить беженки, которые хотели найти выход из культурной традиции, в которой доминируют мужчины. У них разное этническое происхождение, но политические конфликты в их селении при этом не воспроизводятся. Это действительно утопический проект.

— В качестве другого примера можно назвать лесбийский сад, который появился в 90-е годы XIX века в Италии. Тогда там издали закон, по которому женщина могла иметь собственность. И княгиня Жанна Гика (princess Jeanne Ghyka) со своей девушкой Мисс Блад (Miss Blood) решили создать лесбийский сад в одной из вилл. Это место до сих пор существует, но сейчас там просто какой-то дорогой отель, где люди обычно справляют свадьбы. Гетеросексуальные.

— Это роскошное место когда-то было садом, который две женщины превратили в безопасное пространство и где можно было встретиться в кругу понимающего сообщества. Еще в качестве примера можно назвать унисекс-форму, которую придумала Варвара Степанова в начале XX века. Ей не удалось наладить массовое производство, но проект все же существовал в реальности. И его тоже можно рассматривать как утопическое пространство, где не существует бинарного разделения на женское и мужское.

ВК: А вы могли бы отметить какие-то сходства и различия между утопиями Баухауса и теми, что появились в раннем СССР?

— Ну, традиция утопического мышления была во многом основана на социалистических идеях, начиная как минимум с Фурье. Даже в Баухаусе было левое крыло, которое связывают с Ханнесом Майером. Но его довольно быстро уволили с поста директора, потому что считали слишком радикальным коммунистом. И после того, как он ушел, а большинство мастеров Баухауса переехали в США, идеология школы была переопределена: теперь она должна была транслировать ценности демократического либерализма в противовес коммунистическим и социалистическим идеям, циркулирующим в странах Восточного блока. Баухаус был полностью американизирован, а левое мышление — исключено из него. Тем не менее, социалистическая традиция по прежнему оказывает большое влияние на то, как мы думаем об утопиях. И поэтому мы были рады приехать в Екатеринбург и больше узнать о местной точке зрения. Чем больше мы приближаемся к утопическим мечтам, чем больше знакомимся с их реализацией, тем лучше видны их недостатки и преимущества.

ВК: Расскажите, как вы проводите свои воркшопы?

— Это открытый формат. И в Екатеринбурге было очень хорошо. Участвовали приятные и умные люди, которые рассказывали нам о своих утопических представлениях, связанных с их городом. Так мы начинаем все воркшопы: обычно сначала просто обсуждаем тему, а затем рассказываем о собственном понимании утопии, что обычно помогает появиться иным определениям и критике. Потом спрашиваем, мечтают ли участни_цы о каком-то утопическом месте или, может, даже знают какое-то реальное пространство, обладающее странным утопическим потенциалом. И в случае Екатеринбурга люди, пришедшие на воркшоп, называли очень конкретные примеры.

— Упоминали, например, сад Нурова. Это очень интересное место в центре города, небольшой парк, который городские власти хотели уничтожить, чтобы построить храм. Люди начали протестовать, там постепенно образовалось сообщество. Туда теперь приходят горожане в свое свободное время — сажают деревья, что-то строят, готовят друг для друга. Это открытое пространство, посвященное обмену идеями и едой, где всем рады. Когда мы туда пришли, нас очень хорошо встретили, предложили чай, показали все. И это близко к реке, там есть пирс. Вот один пример локальной утопии.

— Вдоль реки они хотят создать больше таких городских садов — вот их утопический проект. Забавно, что художник Алексей, который привел нас туда, говорил, что главную роль во всем играют женщины-организаторки. И они совсем не были уверены в том, что ему стоит участвовать в воркшопе.

— Можно сказать, что их методология и подход были феминистскими. То, каким образом они защитили парк, — это «вычитание» проекта храма из города.

ВК: В анонсе воркшопа в Екатеринбурге вы писали, что вашему словарю по-прежнему не хватает «незападных» примеров. Как вам кажется, есть ли какая-то разница в том, как пространственные утопии выглядят на Западе и за его пределами? И отличаются ли они как-то от тех, что были придуманы незападными субъектами на Западе?

— Я думаю, что институции выстраивают свои отношения с пространством примерно одинаково. На биеннале в Венеции, в Синопе или в Екатеринбурге можно увидеть одни и те же паттерны, попытки контролировать то, о чем говорят и на что направлено общественное внимание. Но если говорить про повседневные практики, то, конечно, есть различия — одновременно культурные и географические. По всему миру есть места, где пытаются представить жизнь более справедливую, чем в сегодняшних больших городах, и отличную от тех форм сосуществования, которые мы знаем по современным капиталистическим обществам.