В издательстве Strelka Press вышла книга Ника Срничека и Алекса Уильямс «Изобретая будущее: Посткапитализм и мир без труда» (пер. Николая Охотина). Авторы известны как представители левого акселерационизма, и «Изобретая будущее» можно рассматривать как продолжение и развитие идей Акселерационисткого манифеста. Мы публикуем отрывок из главы «Левая модерность», в которой Срничек и Уильямс намечают общие контуры предлагаемого ими политического проекта, а также производят реклейминг таких концепций как универсализм, прогресс, свобода и, собственно, модерность.

Левая модерность

Эта глава — поворотный пункт. От отрицательной задачи диагностировать стратегические ограничения современных левых мы переходим к позитивному проекту — к разработке путей выхода из нынешней ситуации. В последующих главах мы утверждаем, что сегодняшние левые должны вернуть себе модерность, создать популистскую гегемонную силу и мобилизоваться для построения посттрудового будущего. Вряд ли к этому смогут привести народно-политические попытки префигурации, прямого действия и неустанного горизонтализма, отчасти потому, что народные политики неверно представляют себе природу своего соперника. Капитализм — агрессивно распространяющаяся универсалия, и любые усилия выделить себе автономное пространство обречены на провал1. Неучастие, сопротивление, локализм и пространства автономии — это лишь игра в оборону против бескомпромиссного и неумолимо наступающего капитализма. Более того, подобные частности могут спокойно сосуществовать с капиталистическим универсализмом. Бесчисленные культурные и политические варианты капитализма никак не сдерживают распространения коммодификации, формирования пролетариата и императива накопления. Досадная способность капитализма в большинстве случаев поглощать сопротивление лишь демонстрирует неспособность частностей как таковых соперничать с универсализмом. С учетом присущей неолиберализму экспансионистской природы только какая-то другая экспансионистская и всеобъемлющая универсалия может соперничать с капитализмом и победить его в мировом масштабе. Рост накоплений, лежащий в основе капитала, делает не-экспансионистский капитализм оксюмороном. Следовательно, амбициозная левоориентированная политика не может удовлетворяться мерами по защите местных интересов. Напротив, она должна стремиться выстроить новую программу, ориентированную на будущее и способную бросить вызов капитализму в глобальном масштабе. Она должна сорвать маску с псевдоуниверсальности капиталистических общественных отношений и вернуть себе смысл будущего.

В этой главе мы делаем шаг в сторону от эмпирического и исторического фокуса предыдущих глав и пытаемся разработать философскую основу для глав последующих. Мы полагаем, что ключевым элементом левого фронта, ориентированного в будущее, должна стать борьба за идею «модерности». Народно-политические подходы лишены привлекательного видения будущего, в то время как сражение за «модерность» всегда было сражением за то, как должно выглядеть будущее: от коммунистического моденизма раннего Советского Союза до научного социализма послевоенной социал-демократии и далее вплоть до глянцевой неолиберальной эффективности Тэтчер и Рейгана. Что значит быть современным, заранее не определено, но это крайне привлекательная область. Однако при том, насколько капитализм преуспел в собственной универсализации, этот термин почти полностью отдан правым. «Модернизация» сегодня означает некое устрашающее сочетание приватизации, усиленной эксплуатации, растущего неравенства и неумелого менеджеризма6. Точно так же представления о будущем в основном связаны с экологическим апокалипсисом, крушением социального государства и корпоративной антиутопией, а не с утопией или всеобщим освобождением. Тем самым современность, модерность для многих становится просто культурной проекцией капитализма. Из этого общепринятого знания следует неизбежный вывод: только отмена модерности может привести к концу капитализма. В результате с 1970-х годов внутри различных общественных движений стала развиваться антимодернистская тенденция. Однако это ошибочное смешение модерности с институтами капитализма упускает из виду ее альтернативные формы, а также то, что многие методы антикапиталистической борьбы опираются на ее идеалы. Идея модерности предоставляет как нарратив для народной мобилизации, так и философскую рамку для понимания хода истории. Как термин, указывающий, куда движется общество, модерность должна стать ключевым полем дискурсивной битвы для любой левой политики, нацеленной на создание лучшего мира. В этой главе мы предлагаем общую философскую разметку для такого проекта, рассматривая три фактора, которые помогут в разработке концепции левой модерности: образ исторического прогресса, универсалистский горизонт и приверженность эмансипации.

Как только мы начинаем говорить о модерности, возникает необходимость прояснить ее значение. Она может относиться к хронологическому периоду, соотнесенному обычно с европейской историей, ряд событий которой, как считается, положили ей начало: Возрождение, Просвещение, Французская революция, Промышленная революция. Можно определять модерность четким набором практик и институтов: масштабная бюрократизация, базовый набор правил либеральной демократии, различие социальных функций, колонизация не-европейского мира, экспансия капиталистических общественных отношений. Но кроме того, модерность отсылает к ряду концептуальных инноваций, в основе которых лежат универсальные идеи прогресса, разума, свободы и демократии. В этой главе мы делаем акцент именно на них: модерность дает имя набору понятий, которые развивались независимо в разнообразных культурах по всему миру, но получили особенный резонанс в Европе. Это неотъемлемые элементы модерности, образующие тот источник, откуда берутся наиболее популярные дискурсы вокруг модернизации. Концептуальные идеалы, такие как свобода, демократия и секуляризм, являются источниками одновременно и капиталистической модерности, и борьбы с ней. Идеи, связанные с модерностью, вдохновляли аболиционистов, заложили основу борьбы многочисленных африканских профсоюзов и продолжают жить сегодня в «тысячах кампаний за справедливую оплату труда, право на землю, базовое медицинское обслуживание и безопасность, за защиту достоинства, свободное волеизъявление, автономию и т.д.» Следовательно, в общем и целом, признается это в явном виде или нет, политическая борьба сегодня оказывается борьбой внутри пространства модерности и ее идеалов. За модерность следует бороться, а не отвергать ее.

Прогресс как гиперверие

Обращаясь к модерности, мы неизбежно поднимаем вопрос о будущем. Как должно выглядеть будущее? Какой курс следует взять? Что значит быть современным? И чье это будущее? С момента возникновения термина модерность занималась тем, что разматывала цикличную или ретроспективную идею времени и производила разрыв между настоящим и прошлым. Этот разрыв позволяет проектировать будущее, которое потенциально отлично от прошлого и лучше него. Модерность равнозначна «обнаружению будущего» и оказывается тесно связана с такими понятиями, как «прогресс, продвижение, развитие, избавление, освобождение, рост, накопление, Просвещение, улучшение, [и] авангард». При допущении, что история может двигаться вперед благодаря осознанным человеческим действиям, конкурирующие определения модерности спорили именно о природе этого прогресса. Исторически для левых было абсолютно естественно ориентироваться на будущее. От ранних коммунистических утопий о технологическом прогрессе к советским космическим утопиям и до социал-демократической риторики «белого каления технической революции» — именно недвусмысленное принятие будущего разделяло левых и правых. В материальном, социальном и политическом смысле будущее должно было отличаться от прошлого в лучшую сторону. Силы же правого политического фланга, за несколькими заметными исключениями, защищали традиции и были по сути реакционными.

Ситуация полностью изменилась во времена подъема неолиберализма, когда политики вроде Тэтчер блестяще овладели риторикой модернизации и эффективного будущего. Неолиберальное видение модерности вобрало в себя эти понятия, сделало их частью нового представления о здравом смысле и с тех пор является преобладающим. Следовательно, рассуждения левых о будущем сегодня кажутся ошибочными, даже абсурдными. В ситуации постмодерна будущее, модерность и освобождение, сколь неразрывной ни казалась бы связь между ними, стали цениться по отдельности. Такие философы, как Саймон Критчли, теперь уверенно настаивают, что нужно «сопротивляться идее и идеологии будущего, которое всегда оказывается последним козырем капиталистических идей прогресса». Выразители подобных народно-политических настроений слепо принимают неолиберальные представления о здравом смысле и вместо великих мечтаний увлекаются позерским сопротивлением. Левые — от радикалов, испытывающих дискомфорт от технологического прогресса, до социал-демократов, неспособных воображать альтернативные миры, — по большому cчету отдали будущее на откуп правым. Искусство создавать манящие образы лучшего мира, которым левые некогда владели превосходно, надолго было забыто и теперь полностью утрачено.

Однако, если левые хотят вернуть себе чувство прогресса, нельзя просто согласиться, что ход истории предопределен и она движется по направлению к единственной цели. В рамках этого классического представления прогресс не только возможен, но и неотменим, прочно вплетен в саму ткань истории. Человеческие общества движутся по проложенным траекториям к единственно возможному итогу, смоделированному по образцу Европы. Считалось, что европейские нации пришли к капиталистической модерности независимо, а их исторический опыт развития был одновременно необходимым для других культур и превосходил их. Подобные идеи господствовали в традиционной европейской философии и перекочевали во влиятельные работы о модернизации 1950–1960-х, стремившиеся укоренить капитализм как оппозицию Советам. Единая для всех модель исторического прогресса, поддержанная ранним марксизмом, а позднее кейнсианским и неолиберальным капитализмом, определяла незападные общества как нуждающиеся в развитии и страдающие от его нехватки — позиция, которая служила оправданием для колониальных и имперских практик.

С точки зрения философской критики эти представления о прогрессе обесценивала именно вера в предопределенность маршрута, будь то движение либерального прогресса к капиталистической демократии или марксистского — к коммунизму. Сложная, богатая катастрофами хроника ХХ века убедительно показывает, что историю нельзя пустить по какому бы то ни было намеченному курсу. Регресс столь же вероятен, сколь и прогресс, а геноцид столь же возможен, как и демократизация. Другими словами, в природе истории, в развитии экономических систем или циклов политической борьбы не было изначально заложено ничего, что могло бы гарантировать какой-либо определенный результат. С точки зрения левых в широком смысле даже те ограниченные, хотя и немаловажные, политические завоевания, что были достигнуты (социальное обеспечение,права женщин, защита прав рабочих), могут быть утрачены. Более того, оказалось гораздо сложнее, чем ожидалось, перейти от капиталистической системы производства к полностью коммунистической, даже в государствах, где у власти номинально находились коммунисты. Этот ряд исторических экспериментов стимулировал появление внутренней критики европейской модерности с позиций психоанализа, критической теории и постструктурализма. Для мыслителей постмодернизма модерность стала ассоциироваться с легковерной наивностью. Согласно эпохальному определению Жана-Франсуа Лиотара, постмодернизм стал эпохой недоверия к большим метанарративам. По этой причине постмодерн является культурным разочарованием в великих нарративах, представленных капиталистической, либеральной и коммунистической версиями прогресса.

Следует признать, что эта критика улавливает нечто важное относительно хронологического строения нашего времени. И все же, если смотреть на Европу извне, объявление конца великих нарративов часто видится как единое целое с модерностью. В дальнейшем, с высоты прошедших тридцати лет, стало ясно, что более общее воздействие культурного состояния, описанного Лиотаром, заключалось не в упадке доверия к метанарративам как таковым, а скорее в общем разочаровании метанарративами левых. Связь между капитализмом и модернизацией никуда не делась, а подлинно прогрессивные идеи будущего поникли под спудом постмодернистской критики и сгинули под руинами общества, уничтожаемого неолиберализмом. Главное же, что с крахом Советского Союза и ростом глобализации, история, похоже, вновь приобретает большой нарратив. По всему миру под систематические призывы к накоплению растут рынки, оплата труда, товары и повышающие производительность технологии. Капитализм стал уделом современных обществ, где он мирно сосуществует с национальными особенностями и обращает мало внимания на столкновение цивилизаций. Но здесь мы можем провести различие между точкой прибытия (капитализмом) и траекторией, ведущей к ней. Тесная взаимосвязь между странами означает, что европейский путь, во многом опиравшийся на эксплуатацию колоний и рабство, закрыт для многих стран, недавно начавших развиваться. И хотя есть общие парадигмы развития, каждой стране приходится искать собственный ответ на императивы глобального капитализма. Путь капиталистической модернизации тем самым воплощается в разных культурах с разными траекториями и ритмами развития. Неравномерное и комбинированное развитие сегодня в порядке вещей. Так что прогресс более не привязан к европейскому пути — он реализуется в разнообразных сочетаниях политико-культурных условий, одинаково направленных на установление капиталистических отношений. Сегодня модернизаторы просто соревнуются, какой из вариантов капитализма выбрать.

Чтобы возродить идею прогресса в таких условиях, необходимо прежде всего оспорить догму о неизбежности капитализма как цели. Капиталистическая модерность никогда не была предопределенным итогом, напротив, это был успешный проект, движимый разными классами и системной тягой к накоплению и экспансии. Модерности могут быть разными, и новые образы будущего принципиально важны для левого движения. Они являются необходимым приложением к любому новаторскому политическому проекту. Они задают направление политической борьбы и производят набор критериев того, какую борьбу поддерживать, каким движениям противостоять, что изобретать и т.д. В отсутствие образов прогресса возможны лишь ответная реакция, оборонительные бои, сопротивление на местах и блиндажная психология — то, что мы называем народной политикой. Видение будущего абсолютно необходимо для развития антикапиталистического движения. В отличие от ранних представлений о модерности, теперь уже нет необходимости ни в прогрессе, ни в единственном пути, который диктовал бы дальнейшее развитие. Напротив, прогресс следует отнести к гипервериям: то есть к области вымысла, но такого, что нацелен на воплощение в реальность. Гиперверия работают катализаторами, собирают распыленные ощущения в исторические силы, осуществляющие будущее. Их временнáя форма — будущее совершенное, will have been. Эти гиперверия прогресса скорее создают направляющие нарративы для навигации, нежели являются устойчивым или необходимым свойством мира. Прогресс есть предмет политической борьбы, он не следует проложенным заранее траекториям или естественным тенденциям и не гарантирует успех. Если с точки зрения оборонительной позиции или позиций вытеснение капитализма невозможно, это происходит потому, что какая-то форма предвосхищающей политики должна заняться построением нового. Пути прогресса нужно прокладывать и мостить, а не только двигаться по ним в заранее установленном порядке; они — предмет политических достижений, а не божественного или земного промысла.

Разрушительные универсалии

Любая разработка альтернативного образа прогресса неизбежно сталкивается с проблемой универсализма: идеей о том, что определенные ценности, идеи и цели могут иметь надкультурный статус. Капитализм, как было показано, является экспансионистской универсалией, которая прошивает насквозь разнообразные культурные ткани и в процессе их перерабатывает. Всё, кроме сопоставимой конкурирующей универсалии, будет подавлено серией всеобъемлющих капиталистических отношений. Разнообразные частности — местные, специальные формы политики и культуры — спокойно уживаются с капиталистическим миром. По мере того как капитализм варьирует в китайскую, американскую, бразильскую, индийскую, нигерийскую и прочие версии, перечень возможных частностей растет. Защищать частности оказывается недостаточной мерой, история показывает нам, что глобальное пространство универсализма — это поле конфликта, где каждому игроку требуется провинциализировать своих соперников. Если левые собираются сражаться с глобальным капитализмом, им нужно переизобрести проект универсализма.

Однако пойти по этому пути означает вызвать на себя град серьезной критики, которая преследует универсализм в последние десятилетия. Универсальным политикам приходится подниматься над любыми формами местной борьбы, обобщать идеологию в глобальном масштабе, преодолевая культурные различия, и именно это вызывает критику. Исторически сложилось так, что европейская модерность неотделима от своей «темной стороны» — огромного шлейфа из эксплуатируемых колоний, геноцида туземных народов, работорговли и разграбления богатств колонизированных народов. В этом завоевательном походе Европа выступала воплощением универсального жизненного уклада. Все прочие народы были лишь частными остаточными явлениями, которые неизбежно должны были оказаться в европейской колее — даже если для этого потребуется жестокое физическое и когнитивное насилие. Сюда же относится представление об универсальном как об однородном. Межкультурные различия должны были исчезнуть в процессе поглощения частностей общим, в результате которого возникала культура, вылепленная по образу европейской цивилизации. Этот универсализм ничем не отличался от чистого шовинизма. На протяжении всего этого процесса Европа скрывала свою собственную местническую позицию и применяла разные механизмы для того, чтобы скрыть авторство этих притязаний, принадлежавшее белым гетеросексуальным мужчинам-собственникам. Европейские интеллектуалы абстрагировались от своей местности и идентичности, представляя свои притязания как основанные на «взгляде из ниоткуда». Эта перспектива считалась незапятнанной расовыми, сексуальными, национальными или какими-либо другими частностями и служила основой как для предположительной универсальности европейских притязаний, так и для нелегитимности других перспектив. Другие культуры могут быть исключительно частными и местническими, в то время как европейцы провозглашают и воплощают универсальное. Таким образом, универсализм оказывается присущ худшим сторонам истории модерности.

При таком наследии может показаться, что простейшим решением будет удаление универсального из нашего концептуального арсенала. Однако, несмотря на все сложности, связанные с этой идеей, она по-прежнему необходима. Проблема частично заключается в том, что невозможно просто отвергнуть концепцию универсального, не создав других серьезных проблем. Прежде всего, отказ от этой категории не оставляет нам ничего, кроме разрозненных частностей. Но невозможно построить какое-либо осмысленное единение, не имея никакого общего знаменателя. Кроме того, универсальное выступает в роли трансцендентного идеала — его не удовлетворяет ни одно конкретное воплощение, оно всегда открыто лучшему. В нем содержится концептуальный импульс отменить собственные пределы. Отказ от этой категории также грозит ориентализацией других культур, превращением их в экзотических Других. Если у нас имеются только частности, а провинциальная Европа ассоциируется с разумом, наукой, прогрессом и свободой, то остается неприятный вывод: не-западные культуры лишены этих свойств. Старые ориенталистские противопоставления непреднамеренно сохраняются во имя ложного антиуниверсализма. С другой стороны, мы рискуем принять разнообразные варианты угнетения, просто как необходимое следствие множественности культурных форм. Если нет критериев различия и мы не можем сказать, какие глобальные знания, политики и практики работают на освободительный процесс, то все проблемы культурного релятивизма возникают вновь. С учетом всего вышесказанного неудивительно, что разные аспекты универсализма то и дело возникают то в одной, то в другой культуре, что даже критики нехотя соглашаются с его необходимостью и что предпринималось немало попыток пересмотреть эту категорию.

Чтобы сохранить этот необходимый концептуальный инструмент, универсальное следует отождествлять не с установленным набором принципов и ценностей, а скорее с пустым шаблоном, который невозможно заполнить законченными определениями. Универсалия возникает тогда, когда частное занимает эту позицию в результате борьбы гегемоний: частное («Европа») начинает представлять себя как универсальное («глобальное»). Это, однако, не просто ложное универсальное, поскольку имеется взаимное перемешивание: универсальное начинает воплощаться в частном, в то время как частное теряет часть своих особенностей, функционируя как универсальное. И все же универсализм никогда не достижим в полной мере, поэтому универсалии всегда могут быть оспорены другими универсалиями. Именно это мы позднее опишем в политико-стратегических терминах как контргегемонию — проект, нацеленный на разрушение существующего универсализма в пользу нового порядка. Это ведет нас к следующему пункту: будучи контргегемониями, универсалии могут иметь разрушительные и освободительные стратегические функции. С одной стороны, универсальное выдвигает безусловное требование — все должно подчиняться его власти. Однако универсализм никогда не является законченным проектом (даже капитализм остается незавершенным). Это напряжение делает любую сложившуюся господствующую структуру открытой для оспаривания и позволяет универсалиям работать векторами мятежности против притеснения. Например, всеобщая концепция прав человека, какой бы проблематичной она ни была, взята на вооружение многочисленными движениями в самых разных областях — от споров в ТСЖ до международного трибунала по военным преступлениям. Универсальные и безусловные требования этой концепции используются, чтобы привлечь внимание к тем, кто оказался незащищен и бесправен. Аналогичным образом, феминистки критиковали определенные концепции, как ограничительные для женщин, и использовали универсальные заявления против этих ограничений — например, универсальную идею всеобщего равенства: «все люди равны». В таких случаях частное («женщина») становится методом обращения критики к существующей универсалии («человечество»). Тем временем ранее сложившаяся универсалия («человечество») обнаруживает себя как частность («мужчина»). Эти примеры показывают, как борьба оживляет универсалии, бросает им вызов и проясняет их. В этом отношении «обращаться к универсализму, чтобы заявить превосходство западной культуры, значит предавать универсализм, а обращаться к универсализму, чтобы разрушить превосходство Запада, — значит осуществлять его». Следовательно, универсализм — это продукт политики, а не сверхъестественный судья, который находится над схваткой.

Теперь можно перейти к последнему аспекту универсализма, к его неоднородной природе. Как прямо указывает капитализм, из универсализма не следует однородность — он не обязательно требует превращения разных вещей в одинаковые. Фактически сила капитализма состоит именно в его изменчивости перед лицом меняющихся на местности условий и его способности устранять противоречия. То же должно быть справедливым и для любой левой универсалии — она должна объединять различия, а не стирать их. Что же все это значит в отношении проекта модерности? Это значит, что любой частный образ модерности должен быть открыт для сотворчества и дальнейшего преобразования. А в глобализованном мире, где разные люди вынужденно сосуществуют, это означает создание системы для совместного проживания, несмотря на плюрализм образов жизни. Вопреки евроцентричным представлениям и классическим образам универсализма, он должен признать свободную волю тех, кто находится вне Европы, и необходимость их участия в строительстве подлинно планетарного и универсального будущего. Таким образом, универсальное — это пустой шаблон, который занимают доминирующие частности (конкретные требования, идеалы и коллективы). Оно может действовать как разрушительный и освободительный вектор изменения по отношению к сложившимся универсализмам, оно разнородно и включает различия, вместо того чтобы их уничтожать.