Продолжая серию публикаций в рамках дискуссионной программы «Зловещий квартал и так далее», публикуем текст-диалог Василисы Филатовой и Виты Зеленской, развивающий темы дискуссии «Звуковые карты и маршруты», отталкиваясь от их работы в сферах исследований звука и антропологии. Текст начинается обменом репликами-эссе на три темы, связанные с проживанием звуковых отношений в пространстве — полевой работы, города, дома, тела, воображения. И продолжается беседой вокруг написанных эссе и затронутых в них тем. В своей работе исследователь_ницы обращаются к полевой записи как к средству (авто)этнографии.

Расшифровка беседы: Настя Денисова

Редактура: Марина Исраилова, Дарья Гетманова

Часть 1. Письмо

Заявление о себе через звук

Вита: Я не знаю, почему, но меня всегда заражают интересом и вдохновляют накладывающиеся друг на друга звуки в различных пространствах. Кажется, что они способны их выломать, трансформировать, дать ход чему-то новому. Они борются за тебя, за то, чтобы тебя охватить, и кажется, словно ты тоже мерцаешь, как объект-субъект этого захвата. Было время, когда мне просто нравилось записывать такие накладки. Конечно, можно сказать, что в пространстве, в его звуковом поле, если использовать термин Дона Айде, всегда есть звуки или линии звучащего, которые как бы пытаются друг друга перекричать, но ситуации именно двух-трех звуковых линий, мнимо или явно конфликтующих между собой — отдельная форма таких наложений, пересечений, заглушений и совместных означиваний.

Вот я сижу в кафе, в «Фалафель Кинг» на Загородном проспекте, в двух комнатах звучат две ритмичных песни и мне кажется, что они должны сойтись в одну. В каких-то ритмических сочетаниях это как будто даже происходит: я придумываю ритм, в котором они были бы вместе. Но потом, в ту же секунду, он разваливается, и я понимаю, что этим двум звуковым местам не нужна связность, им нужен разрыв и конфликт, как бы мне ни хотелось обратного. Их несовпадение ощущается как противостояние, даже если они подобны в эстетическом и политическом смыслах. В наложении музыки и звуков из разных источников в пересекающихся местах и пространствах словно бы заложено их несовпадение или даже конфликт. Не только в крике или явном захвате пространства через переносные колонки или динамики машины, но и в других скрытых формах конфликта — борьба за пространство проявляется через звук и особенно через ритмические звуки.

Ритмы улиц Бруклина, например, сочетающие в себе птиц, шелест шин и динамики машин, а еще субботний гриль и музыку, его сопровождающую, — заявляют об обладании этими пространствами, как будто параллельном и совместном, но все же несовпадающем. Несовпадение, как заложенный в звуковом потенциал борьбы, вовсю проявляет себя в неявных конфликтах различающихся ритмов. Такими являются, например, ритмы произнесения слоганов на демонстрациях в Афинах — низко, медленно, слаженно, в основном мужскими голосами кричит Коммунистическая партия Греции, самоорганизованные группы солидарности с мигрантами кричат быстрее, разломаннее, на разной высоте. Эти ритмы пересекаются и борются друг с другом за идеологические значения в одной демонстрации, они то догоняют друг друга, то отстают, то удосуживаются молчания — без открытого конфликта они демонстрируют различие и сам процесс различения, осуществляющийся через ритмы.

Василиса: В каких случаях звуковое сосуществование переживается как проблемное?

Напрашивается ответ: когда одни звуки вытесняют другие, и особенно когда это происходит в связи с намерением не допустить звучания чего-то/кого-то по тем или иным причинам. Однако, звуковая конкуренция, борьба за право звучать — это не только коммуникативная ситуация, но и модель, с помощью которой можно объяснить что-то непонятное/непривычное через драму. Модель, согласно которой у каждого «звучания» должна быть своя ниша, и если в одной нише оказываются несколько несогласованных (несогласных) звуковых потоков, то эта ситуация проблемна.

Здесь возникают вопросы о том, что именно приводит слушателя к выводу о несогласованности звучаний, и как выстраивается система звуковых ниш.

Приведу пример:

Маленькое кафе в небольшом городе, рядом веранда и кофейная будочка, принадлежащие этому кафе. В двух шагах, на той же стороне улицы — ещё одна веранда и будочка, принадлежащие кафе по соседству. Вечер, почти ночь субботы, на тротуаре у веранды расположились музыканты кавер-группы: ударная установка, комбики, микрофон. Звучат всяческие хиты: Пинк Флоид, Би2 и пр. В двух шагах, на соседней (пустой) веранде уже закрывшегося кафе — аккордеонист и несколько людей сидят рядом, поют песни. Какие песни? Слушательница (я) не распознала и не запомнила. Аккордеонист иногда подыгрывает кавер-группе, а иногда играет поперёк что-то совершенно другое — в том числе по запросу поющих с ним людей.

Как же так? Параллельно? Они друг другу не мешают? Почему сразу и то, и другое в одном месте? Ладно кавер-группа — в ней играет и поёт владелец кафе, это регулярное развлечение выходных вечеров, на веранде и тротуаре много людей, все громко разговаривают и отлично проводят время. А компания, поющая под аккордеон? Почему здесь?

Налицо загадочная конкуренция и рельефный жанровый антагонизм.

Поразмыслив какое-то время, я нашла другой антагонизм: между местом и временем, где и когда можно играть громкую музыку в этом небольшом городе, и местами/временами где/когда нужно вести себя тихо.

За неделю полевой работы в Тарусе я узнала, как много репрессивных усилий вкладывается в поддержание «тишины» в старой части города, и стала меньше ценить эту тишину, хуже слышать ее, начала искать, где же тут можно шуметь, буянить, где тут вообще недисциплинированная жизнь?

Если, развернув ракурс таким образом, подумать о случае с кавер-группой и аккордеонистом, становится ясно, что эти два звуковых потока, сосуществовавшие в одной шумной нише, не так уж и мешали друг другу — по сравнению с тем, как им могла бы помешать охраняемая городская тишина. Другими словами, здесь происходило что-то вроде двойного бунтарства (бунт против тишины + бунт против монополии на право шуметь именно здесь), разворачивалась игривая солидарность шумящих, к которой мне, как посетительнице, было приятно присоединяться громкими разговорами.

Возвращаясь к вопросам о проблемности звукового сосуществования и о борьбе за право звучать, отмечу, что сама возможность этой борьбы, возможность открыто не подстраиваться под доминирующий способ звучания в том или ином месте может быть достаточным условием для удовольствия от звука — вне зависимости от того, кто кого громче, тише, ярче, шумнее. Удовольствие от звука не разрешает проблему «права на шум и тишину», но и проблемность ситуации борьбы не исключает бунтарского удовольствия.

Звучащее человеческое и нечеловеческое. Усталость и опасность

Василиса: Одним из определений слова «тишина» может быть отсутствие антропогенных и техногенных звуков. В таком значении «тишина» упоминается в бытовых разговорах об отдыхе. Тишина и покой — это когда щебечут птички, дует ветерок, прибой шумит, цикады стрекочут, но никто не говорит, телефон не звонит, музыка не играет, машины мимо не проезжают. Тихо — когда ничто вокруг не требует немедленного внимания, не предвещает угрозы, такую тишину принято любить, использовать и хвалить. Тишина по-настоящему тихая, гробовая, когда ничто нигде не звучит — это уже не та тишина, эта тишина опасна, страшна или, как минимум, «неестественна». Где-то поперёк этих двух тишин располагается чужой покой, который нельзя/неловко нарушать.

Здесь хотелось бы поговорить об агентности «лишних» звуков.

В чужом городе, проходя ночью по тихой улице частного сектора мимо заборов чужих домов, я слышу лай собаки: собака лает из–за того, что я здесь иду. Я иду тихо, собака лает громко, но мне ясно, что шум подняла я, а не собака, и мне стыдно, неловко, я стараюсь идти еще тише и думаю, что лучше, наверное, вообще ночью тут не ходить.

Проходя мимо дома, неподалёку от собственной дачи, ночью, когда тихо, я слушала с интересом, хотя не без смущения, лай двух собак одной породы — они лаяли причудливо ритмично, долго, громко, красиво. Иногда я проходила мимо, чтобы их послушать, а не просто так.

Что мне мешало слушать лай собак именно как лай собак, а не как произведённый мной шум или причудливый ритм? Что мешает мне долго наслаждаться «тишиной», когда я слушаю её через наушники, подключённые к рекордеру? Эти два вопроса связаны с вибрирующей дистанцией между человеческим и нечеловеческим. Несложно воспринять всё как артефакт человеческих действий и мыслительных паттернов, и так же несложно от человеческого уставать. Нечеловеческие звуки, когда они не сливаются с фоном, не эстетизируются и не обустраивают «естественную» тишину, легко переносятся на орбиту человеческой агентности, превращаясь в индексы человеческих действий. Чтобы долго слушать стрёкот цикад или другую тишину в наушниках и не уставать от количества человеческого в этих звуках, вероятно, стоит заметить присутствие наушников и слушать, как звучат они (а не подзвученные ими цикады) — или пытаться услышать, как звучит сам микрофон.

Так же как скука и усталость в целом, усталость от человеческого и антропогенного, мотивирует нас либо распознавать лишние звуки и избегать их, либо радикально менять фокус внимания и делать из «лишнего» основное. Впрочем, во время путешествия различие между лишними и нелишними звуками размыто не меньше, чем различие между человеческой и нечеловеческой агентностью лая собаки или записи саундскейпа.

Вита: Я сижу на балконе в квартире друзей и настраиваю диктофон, чтобы потом пойти на демонстрацию: 7 октября 2020 года, день вынесения приговоров членам неонацистской партии «Золотой рассвет», обвиняемым в ряде расистских преступлений, в том числе в покушении на убийство египетского рыбака по имени Эбарак Абузеид, и убийстве антифашистского рэпера Павлоса Фиссаса.

Квартира находится не слишком далеко от суда, но на достаточном расстоянии, чтобы только по прибытии увидеть толпу и полицейские бронированные машины.

Я выхожу на балкон, чтобы проверить настройки диктофона, и слышу в наушниках звуки вертолетов: их не видно, но они попадают в мою тестовую запись как репрезентация государственного наблюдения за собирающейся толпой в десятки тысяч человек. В этот момент ожидания насильственность надсмотра случайно попадает в звуковую запись и заранее задает мое настроение перед походом на демонстрацию. Этот страшный звук — репрезентация насилия, но он, тем не менее, этнографирует себя сам, пусть даже незримый.

Незримый, скрытый — необязательно хорош. Я вспоминаю здесь рассуждения Мэгги Нельсон в романе «Аргонавты» против страха обнаружить скрытое, внеязыковое посредством письма, а также размышления Легаси Рассел[1] об абстрактной идее целостного единого тела как довлеющей, ограничивающей понимание тел, как множественных, существующих в том числе в виртуальном пространстве: эти два размышления усложняют идею материального, телесного и внеязыкового как непременно эмансипирующего. Возвращаясь к звуку, хочется сказать также о его скрытости, нерепрезентативном потенциале — в том числе как потенциале насилия[2]. Его восприятие как находящегося вне языкового и визуального полей лишает возможности критически воспринимать и различать те ситуации, в которых звук — плоть от плоти государственного контроля. По следам теории Карен Барад[3], необходимо говорить о материально-дискурсивном анализе звукового.

Пролетая где-то рядом в небе, звуки вертолетов подкрадываются в запись так, что я даже не замечаю этого. Будучи репрезентацией государственного насилия и надсмотра — они также звук нечеловеческого, через которое контроль пытается оказаться незримым[4]. Только поднимая голову, мы видим эти вертолеты, иногда их даже сложно обнаружить в ярком утреннем солнце. Звук, однако, выдает присутствие наблюдения в данном пространстве в этот момент. Город, охваченный звуком вертолетов в утро перед демонстрацией — это город тревоги. Нечеловеческий звук нередко попадает на запись случайно, не будучи даже способным осознать собственное присутствие на записи. В данном случае шокирует, скорее, случайность того, как я замечаю присутствие звука в наушниках так близко, его захват моей записи, наши расширения друг к другу в преддверии демонстрации. Могут ли звучать вертолеты в таком случае сами по себе? Или этот звук — всегда звук человеческого, которое хочет укрыться за облаками, за нечеловеческим? Можно ли сказать, что звук в этой ситуации — партизан, выдающий свое присутствие, или он всего лишь предвестник, входящий в городское пространство раньше других событий? Когда на улицах еще не так много полицейских и людей, звук уже ждет, он уже здесь, над нами — но и внизу; этот звук означает взгляд извне, паноптикум[5]. Берегитесь звука, принадлежащего взгляду, который отделяется от человеческого посредством нечеловеческого, звук оглашает не нейтральность попытки такого отделения.

Границы и полости тела. Неразличение внутреннего и внешнего пространств через звук

Василиса: Несколько лет назад я задалась вопросом: как звучит мой внутренний голос? Могу ли я уловить его тембр? Пришла к выводу, что не могу. Прямо сейчас, пока я печатаю эти слова, внутренний голос проговаривает их, но проговаривает каким-то странным сплавом из интонационных форм, звука + ритма + упругости + текстуры клавиш ноутбука и некоторых призвуков довольно абстрактного женского голоса — не моего и не чужого. Чтобы поговорить с собой внутри про себя своим голосом со своим тембром, мне нужно приложить очень неприятные усилия. Мой внешний голос — это то, что вибрирует в моём теле, мой внутренний голос — это то, что я слышу или мыслю слышимым. Внутренний голос не обитает только внутри (сейчас, например, он вобрал в себя звучание клавиш, расположившись одновременно где-то у меня в голове и на кончиках пальцев), но и не вылетает далеко за пределы условных границ моего тела.

Другой вопрос — о внутренних и пограничных звуках, которые никак не могут быть зафиксированы и воспроизведены: шуршание собственных волос, то, что и как звучит, когда плотно затыкаешь уши пальцами, звук мандража (когда внутри всё так дрожит, что слышно), звон в ушах, собственное дыхание (особенно через нос) и т.п.

И, наконец, есть ещё вопрос о звуках звукозаписывающих устройств, об их странных внутренних голосах, резонансе их корпусов, поверхностей — о звуках, которые обычно определяются как помехи.

В одном из путешествий я заметила, что, выпив пива, я начинаю громко и отчётливо говорить про себя, разворачиваю целый внутренний монолог, который замещает звучание мест, по которым я гуляю.

Вероятно, всё это личные переживания, которыми невозможно поделиться, и не нужно. Но, с другой стороны, где-то в этих переживаниях и вопросах гнездится телесный интерес к звуку — не как к каналу восприятия и не как к физическому или культурному феномену, а как к способу путешествовать сквозь границы внутреннего и внешнего, причем путешествовать не умозрительно, а вполне ощутимо.

Вита: Тело как звуковое пространство — как будто приватное пространство в публичном поле и одновременно носитель потенциальных изменений публичного поля через контакт с ним. Такая неотделенность, неотдельность тела — cмычка, через которую, в том числе, осуществляется публичное городское пространство.

Через звук тело устанавливает наиболее прямой контакт с пространством и местом — телесное соприкосновение с точками, физически недостижимыми. Хлопни в ладоши — и хлопок вернет тебе мост или стены окружающих зданий. Когда множество демонстрантов идут по улице и просто ведут свои разговоры, производимый ими гул касается границ улицы, и через это прикосновение они совместно дискурсивно-телесно переочерчиваются. Отбиваясь от стен, других объектов и других тел, эти звуки снова попадают внутрь через звучащие полости и ткани. Преодолевая границы тела, они формируют также некоторую коллективность, которая подразумевает неразделимость внутреннего и внешнего в городском пространстве.

Часть 2. Разговор

Василиса: Забавно, что мы изначально говорили про параллельные звуки, но сразу сформулировали тему как «заявление о себе через звук». И обе стали писать про конфликт. Как будто заявления бесконфликтного… ну, а что о нем говорить…?

Вита: Да, это интересно, но бывают ли заявления полностью бесконфликтными? Я не уверен_а в этом.

Василиса: Я иду по улице и никого не беспокоят мои шаги. Я себя заявляю через звук…

Вита: Было смешно, я читал_а Дона Айде о феноменологии звука, классическую работу 70-х гг[6]. Он пишет как раз о разных средах, о том, как звуки говорят в них. Я не хочу себя больше как женщину гендерно определять, но в какой-то момент чтения книги я вспомнил_а, как в школе, будучи ребенком лет 10 ти, я надевал_а каблуки, я шл_а по пустому школьному коридору очень громко! Вот я! Я думаю о заявлении о себе через какой бы то ни было звук: группы, коллектива, или свое личное в городском пространстве. Этот пример каблуков пришел мне в голову как бесконфликтный. Но такой ли он на самом деле?

Василиса: У меня есть ощущение, что каблуки — это настолько дисциплинирующая инстанция, что они моментально разоблачают — если надеть каблуки, не умея обращаться с ними. Разоблачают через звук. Даже неважно, как я передвигаюсь телесно — ловко или неловко, но звук «ты-ды» — когда я не наступаю одновременно на пятку и на носок — это правда слышно! Я бы сказала, что заявление о себе через звук в этих примерах должно быть заявлением кому-то, чему-то, на что-то должно быть ориентировано и этому чему-то противопоставлено, либо пытаться к нему присоединиться. Либо отвергнуто, либо принято. Будто бы всегда есть какой-то адресат.

Вита: Мне кажется, если есть громкое звуковое заявление, какое бы там ни было, оно автоматически считывается как конфликт. Кстати, интересный переход получается, потому что я перечитывал_а сегодня свое эссе о параллельных звуках и подумал_а: «Я реально вчитываю!» Зачем я вчитываю конфликт туда, где его нет? Эта ситуация очень похожа на ту, которую ты описываешь в Тарусе. Одни и те же люди поставили в двух залах кафе музыку. Но при этом в одном зале играет из колонок музыка, а в другом — из телевизора. Разные источники.

Василиса: Это прикольная тема! Телевизор вообще самостоятельное существо, он как домашнее животное…

Вита: Не считывается как звуковой источник.

Василиса: Да, это не совсем то же, что «вот мы поставили музыку» — как здесь сейчас играет [в кафе] — мол, вот мы вам сделаем атмосферу. Я сейчас вспомнила еще такой формат: когда играет одна музыка, а ТВ крутит клипы к другой музыке, но беззвучно. И они как бы не синхронятся. Люди в телике двигаются, поют, очевидно, что музыка там есть, и даже жанр и ритм можно уловить — по танцу. А музыка звучит вообще другая, но похожего жанра, потому что одни и те же люди выбирали музыку и включали телевизор. И если не обращать внимание, то кажется, что картинка соответствует звуку, не сразу понимаешь, что это не так. Вроде бы тоже конфликт, ещё какой. И даже уже неважно, звучащий этот экран или не звучащий, он звучит своей формой, музыкальностью жанра.

Вита: Это параллельное сосуществование, которое в каком-то смысле характерно для городской среды не только в плане звука, но и в других вещах. Те же пешеходы, которые обходят друг друга и не сталкиваются — они не ненавидят друг друга, они просто сосуществуют. То же самое здесь, они не сталкиваются просто.

Василиса: Ты пишешь про само собой возникающее желание найти ритм, выстроить общую какую-то матрицу. У меня есть еще одна мысль о плоскости и последовательности. Я немножко перескочу на пример с соседскими собаками. Это были две почти одинаковые собаки с почти идентичными паттернами лая, и эти паттерны накладывались друг на друга. Очень легко было их воспринять как один поток, одну плоскость, одну последовательность, не различая, не разводя на две. Они лаяли вместе, рядом, хотя и параллельно. Наверное, из какой-то любви к ритму или к сложным музыкальным композициям (не звуковым, а именно музыкальным) появляется соблазн воспринимать звуковой поток как ритм. Возникает образ линейной ансамблевой партитуры, в которой, как правило, есть воображаемая движущаяся слева направо вертикальная линия — вертикаль времени, один для всех срез синхронности. И как будто бы этот срез или вертикаль — вещь абсолютно не из звукового мира… В действительности звук не всегда существует во времени, а часто через пространство, через качество.

Вита: Через пространство, действительно. Особенно, когда слышен просто длительный тон от относительно статичного объекта. Это формирует пространство, так как ты мысленно не отделяешь этот звук от него. И, наверное, поэтому есть склонность такие длительные звуки встраивать в пространство, выделять не их, а более отрывистые, короткие. Я еще думал_а о том, что ты говорила о бинауральности, о наушниках, об этой привычке слушать в два уха. Возможно, восприятие городских звуков как конфликтующих тоже связано с этим. Кроме этого, мы нередко говорим о звуковых конфликтах в городском пространстве как о бинарных. Вот, например, прогулка, или если люди идут по городу во время демонстрации — насколько это бинарное или не бинарное?

Василиса: Сложно бинарность оттуда убрать, потому что так или иначе есть коммуникация, есть адресат и адресант.

Вита: Я был_а на демонстрации в Афинах этим летом. Вечерело. Заходило солнце. И шли люди. Не очень много, человек 200. Со слоганами, со всем присущим демонстрациям. Так как это происходило не в центре, а в районе, куда редко добираются демонстрации, люди выходили посмотреть, они доброжелательно интересовались происходящим. В этом не было конфликта — скорее, какая-то связь через интерес к непривычному. Были моменты, когда демонстранты просто молчали. Ты идешь, и эта связь через более тихий звук гораздо больше ощущается: ты находишься в этом пространстве, и вот оно тоже обращается всем своим существованием к тебе посредством звука. Ты слышишь, как оно отвечает, потому что любое пространство отвечает на демонстрацию.

Василиса: Я могу только фантазировать о том, как это бывает, потому что понятно, что, например, концерт тихой музыки — это вызов всегда, для всех. Очень требовательное мероприятие, очень снобское. Как, собственно, и тихая речь. Если, например, придет лектор в аудиторию и будет очень тихо читать лекцию, это тоже вызов: «Слушайте меня!» А вот тихая коллективная политическая акция — это ещё и жутковато, если представить — немножко веет скорбью, тяжестью.

Вита: Это было после самоубийства в лагере для беженцев. Думаю, кстати, в этом отношении о том, в какой степени звуковая коллективность может быть сконструирована определенным образом, и как это выражается через качества звука. Если есть какая-то сконструированность — как в случае с Коммунистической партией на демонстрациях в Греции — то это ощущается как конфликт. Все ритмично кричат, и заявление становится громче. А если кричат какие-то немножко отличающиеся компании, то эти звуки не попадают друг в друга так четко, и, по факту, это тише. Они отчасти рассыпаются, это менее сконструированный звук.

Василиса: Есть ещё тема соседского стука по батарее. Если тебе не нравится, что кто-то шумит, ты шумишь еще громче, стуча по батарее. Заявляешь о себе через звук. Моя жизнь в квартире устроена так: до 8 вечера я точно могу играть на пианино и чувствовать себя хорошо, а с 8 начинается серая зона, внутри которой в любой момент соседям может показаться, что уже слишком поздно. И когда им что-то не нравится, они стучат по батарее. От стука мне всегда очень страшно и неловко. Но однажды я решила, что буду бороться — решила злиться и продолжала играть. Они стучали по батарее, а я играла под этот стук как под метроном. И как-то раз мы играли так вместе достаточно долго.

Вита: Мне кажется, со звуком легко выйти в формат насилия: чуть больше, чуть не там… Слишком чувствительно. Может быть, больше, чем через другие каналы, кроме собственно удара физического, или прикосновения, которые хуже по своему воздействию. Но так как звук — это прикосновение на дистанции, то он обладает, вероятно, в пространстве города чуть ли наибольшим потенциалом насилия, без буквального прикосновения.

Василиса: Он прикасается, но ты не можешь его избежать. Если к тебе кто-то тянет руку, ты хотя бы это видишь. Если кто-то уже до тебя дотронулся, и тебе это не понравилось — ты одёрнешься, посмотришь, кто это вообще такой. Если что, можешь держаться подальше. Держаться подальше от самого звука невозможно (а звук и его источник — совсем разное).

Вита: Есть интересная динамика в том, что в эссе о Тарусе ты описываешь конфликты не между разными источниками, а между звуком и тишиной. Охраняемой тишиной. У меня было такое — большой контраст тишины и звуковой наполненности — и я тогда сделал_а запись. Я был_а в своем первом диссертационном поле в Греции, части исследования о производстве знания вокруг миграции и беженства, в том числе через звук. Там все время довольно страшные вещи происходят. Проходили демонстрации, как раз тогда, в сентябре 2020 был пожар — сгорел Мория — огромный лагерь для беженцев на острове Лесбос. Было много протестов, много обсуждений, много всего громкого. И тут я в какой-то момент просто встал_а утром (я была на Крите), и решил_а поехать в Кносский дворец в первый выходной за долгое время. Помню, что сидел_а под деревом и слушал_а тишину, там было очень тихо. Во всех отношениях. И это была какая-то тяжелая тишина. Я думал_а про ее сконструированность: везде такой ужас и кошмар, а тут есть туристы, которые не покупают весь этот ворох рабочих, мигрантских, левых и анархистских конфликтов в Греции. Они покупают тишину. И вот они приезжают на день-два в Афины — там громко, а потом едут на Крит, в эту купленную заслуженную тишину. Я прямо записал_а, помню, как гид читает экскурсию про этот Кносский дворец, все прекрасно, громко поют птички, и так тихо.

Василиса: Когда появилась история про охрану тишины в моем исследовании в Тарусе (интересно, как так получилось, что для меня эта тишина перестала быть тишиной? Почему она стала чем-то обратным –той тишиной, которой нельзя наслаждаться, и невозможно?), я стала думать, мол, ну и чего? Всё равно ведь громко: тут что-нибудь ремонтируют, тут какая-то свадьба, тут еще кто-нибудь… Какая разница? Развели тут… Или, наоборот: вот природа расприродная, и я слушаю цикад или птичек, от которых, может быть, мне было бы радостно, но из–за того, что это охраняемая тишина, это всё так хорошо, что уже нехорошо, уже слишком. Ты как бы не против птичек, тебе было бы классно, но тишина уже «не та», как будто пустая.

Вита: В Афинах есть такая форма городского существования — передвижной фермерский рынок. В основном там фрукты, овощи, рыба. Он происходит один день в неделю, вытягиваясь в длину по одной улице. Я помню, в день, описанный в моем втором эссе, шумел рынок: это был довольно стабильный, ровный, не слишком вылезающий шум. А эти вертолеты на него залезли просто. И этим они были страшны! Перед демонстрацией все немножечко страшно. Там действительно было страшно. Было очень много слезоточивого газа, и в панике бегущая толпа, плотно. Мне кажется, что уже тогда было понятно, чем все кончится, так как за несколько часов сгоняли вертолеты. И ты слушаешь: болтовня на рынке. Ты думаешь: ничего себе, эти люди, их не волнует событие, важное для всей Греции, без преувеличения. Или, может, волнует, но они эмоционально полностью погружены в эту ситуацию физической коммуникации, — для меня, радостной. Возможно, также экзотизируемой.

Василиса: Подумалось мне, что есть самоценные слуховые штуки, а есть такие, которые как-будто требуют чего-то от тебя, или наоборот, навязывают. Этот рынок — неважно, экзотизируешь ли ты его, или нет, — eму самому классно. Рынок — абсолютно самодостаточная вещь, примерно как это кафе [где мы находимся] — ему норм. Будем ли мы тут молчать или говорить. Не потому что нет политической фигни в этом во всем, а просто это достаточно случайно устроенная система, чтобы самоорганизовываться во что-то самоценное. А вот вертолет или лай собаки — они не самодостаточные, им что-то от тебя нужно. Опять же, если говорить про человеческое и нечеловеческое в связи с темой насилия… Мне почему-то больше хочется называть это не насилием, а требовательностью.

Вита: Очень сходится с тем, что я как раз пыталась сказать об интенциональности. То есть намеренном воздействии. Вряд ли те, кто вели вертолет, хотели, чтобы меня как-то побеспокоил этот звук. Я думаю, что идея паноптикума, которую Мишель Фуко по следам Иеремии Бентама использует для описания механизмов власти — что ты как будто незаметен, но в то же время видишь все — полностью подходит для описания этой ситуации. Заказчикам наблюдения, скорее всего, кажется, что вертолеты наблюдают, но при этом сами не слишком заметны. Но на самом деле они очень заметны через звук.

Василиса: Особенно в наушниках. Наушники что бы то ни было подсвечивают очень сильно. Это неважно, будешь ли ты слушать шумовую среду или музыку, все равно есть ощущение амплификации, просто из–за близости. У меня есть какая-то связь с моментом про голос гида. Я представляю пустые тихие места как пространство, по которому голос путешествует. Это путешествие его подкручивает в некотором роде, или подзвучивает. А, с другой стороны, есть наушники, которые тоже что-то подзвучивают — но что? Звуки, которые помещаются в голову — какой простор акустический есть для них? Не понятно, куда они распространяются. Но при этом они все равно проходят какой-то путь, не стоят на месте.

Вита: У меня возникло, не помню почему, слово «близость». Я думаю, что наушники — в некотором смысле тихое место, или, по крайней мере, они воспринимаются так. При этом они подчеркивают и формируют близость с самим собой. Ты пишешь в третьем эссе о внутреннем голосе и о том, что его сложно услышать. Возможно, этого не происходит, или это сложно и неприятно, но в этом присутствует некая попытка близости. У меня в сознании возникает параллель с моим следующим эссе о гуле, который упирается в стены города. Тоже как вариант близости, с этими стенами и с этим местом — другой, не тихой (как в наушниках).

Василиса: Вероятно, звук отправленный непосредственно сразу внутрь, в себя, тоже прогревает внутреннюю среду, так что она становится уютнее, и отзывается каким-то образом. Ведь с внутренним голосом, когда не помогает никакой настоящий звук, с ним правда сложно. Его невозможно толком контролировать или даже описать. А в случае с наушниками действительно возникает общее пространство. Ты слушаешь хлопок — и у тебя со стенами есть общие волны.

Вита: Да! То же самое здесь. Слушая музыку, ты ничего, на самом деле, не посылаешь вовне, но есть некая изоляция, инкапсулированность. Я уже не так хорошо помню это эссе про одиночество из классического ридера, Майкл Булла[7], кажется. Там развита эта идея дистанции, рекурсивного помещения одного в другое. Различные медиа и источники звука связаны через эти наушники, но ты не связан с пространством города, ты отстраняешься от него.

Василиса: Не звучит убедительно, если честно, тема про отгораживание наушниками от городского пространства. Куча, я думаю, не мне одной известных примеров, когда включить музыку — это единственный способ подстроиться, встроиться и быть вместе с пространством. То есть я включаю музыку и мне становится классно гулять.

Вита: Я тоже думаю об этом в том числе как о соединении, особенно, например, во время звуковых прогулок. Это попытка соединиться с собой и связать таким образом свое тело с городским пространством, проживать его иначе через прогулку, через звук. И тут тоже получается (к этим эссе последним про тело) происходит через технику некая киборг-связь твоего тела и пространства.

Примечания:

[1] Russell, L., 2020. Glitch Feminism: A Manifesto. Verso Books.

[2] См. также: Thompson, M., 2017. Whiteness and the ontological turn in sound studies. Parallax, 23(3), pp.266-282.

Майорова, К. Звук по ту сторону метанарративов Неприкосновенный запас, номер 6, 2020. Доступно https://magazines.gorky.media/nz/2020/6/zvuk-po-tu-storonu-metanarrativov.html

[3] Barad, K., 2007. Meeting the universe halfway: Quantum physics and the entanglement of matter and meaning. Duke University Press.

Voegelin, S., 2018. The Political Possibility of Sound: Fragments of Listening. Bloomsbury Publishing USA.

[4] Думаю о трюках незримости капитализма из “What Comes After Entanglement” Eva Haifa Giraud, 2019. Duke University Press.

[5] Фуко, М., 2002. Око власти. Интеллектуалы и власть: избранные политические статьи, выступления и интервью: Ч. 1. С. 220-248.

[6] Ihde, D., 1976. Listening And Voice: A Phenomenology Of Sound. Ohio University Press.

[7] Bull, M., 2020. Thinking about sound, proximity, and distance in western experience: The case of Odysseus’s Walkman. In Hearing Cultures (pp. 173-190). Routledge.