28 июля 1904 года был убит министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве. Публикуем очерк историка Ольги Кононовой, посвященный этому событию.

15 июля 1904 года в 9 часов 46 минут утра, на пересечении Измайловского проспекта и Обводного канала, молодой человек в форме служащего железной дороги бросил взрывное устройство в карету Министра Внутренних Дел и Статс-секретаря по делам Великого Княжества Финляндского Вячеслава фон Плеве.

Молодой человек — сын уфимского купца-старообрядца — Егор Созонов, член Боевой организации Партии социалистов-революционеров.

Покушение готовилось долго и тщательно. Попытка не первая, но, наконец. удачная. Другие варианты волей участников были просто исключены. На царского «сатрапа» охотились как на зверя. Был прослежен буквально каждый метр его маршрутов, предусмотрены любые варианты, отклонения от намеченного плана. Охрана министра мало соответствовала, возложенным на нее полномочиям. Боевики беспрепятственно, не вызывая никаких подозрений собирали необходимую информацию. Они с удивительным мастерством могли перевоплощаться то в извозчиков, то в продавцов газет, папирос. Эта была изнурительная рутинная работа. Некоторые не выдержали и «сошли с дистанции». В последнем покушении участвовало восемь человек. Непосредственно бомбистов — четверо. Первый — Давид Боришанский — он должен был пропустить Плеве мимо себя и загородить ему дорогу назад. Второй — Егор Созонов, которому выпадала особая честь первого удара. У него была самая большая двенадцатифунтовая бомба. Третий — Иван Каляев. В его задачу входило оценить ситуацию после взрыва и бросить свой снаряд, при неудачи Созонова. Четвертый — двадцатилетний кожевенник из Белостока Лейба (или Леон, как его между собой называли участники покушения) Сикорский, резервный метальщик, должен был выступить в крайнем, фантастическом случае, если Плеве удастся избежать второго и третьего. Оперативное руководство всем предприятием осуществлял Борис Савинков. Главный организатор и вдохновитель предприятия — агент охранки и, по совместительству, лидер БО — Евно Азеф.

Министр внутренних дел фон Плеве был символом крайней реакции. Жесткие методы он считал самыми эффективными в борьбе с инакомыслием. В свое время, будучи еще директором департамента полиции, он беспощадно расправился с известной «Народной волей». Вступив в должность министра, он продолжал следовать своим принципам. Недовольных крестьян секли до смерти (один из популярных способов — розги, вымоченные в кипятке с солью), стачки рабочих разгоняли войска. Плеве боролся с земством, преследовал писателей и публицистов, еврейский погром в Кишиневе стал возможен не без его одобрения. «Чтобы остановить революцию, нам нужна маленькая победоносная война!», — это тоже его идея. Война с Японией оказалась позором для России. Даже сам Победоносцев называл Плеве «подлецом». Не будет преувеличением сказать, что подавляющее большинство людей самых разных социальных слоев общества желали его устранения (по крайней мере, с должности министра), и когда он погиб, не выказывали скорби и сочувствия.

Взрыв был огромной мощности. Карета разлетелась в щепки. Стекла в близлежащих домах были сплошь выбиты… Погиб кучер — запасной унтер-офицер Иван Филиппов. Не сильные ранения получили еще 12 человек. Плеве погиб мгновенно. Изуродованное тело лежало среди обломков кареты, пальто представляло из себя несколько обрывков ткани, от орденской звезды остался только центральный эмалевый кружок с несколькими бриллиантами. Вся нижняя часть лица — сплошная рана, разбита голова, смертельные повреждения в районе правого плеча, спины, груди. Труп Плеве был доставлен на квартиру министра у Цепного моста.

Сам бомбометатель, волей случая, не погиб, хотя осознанно приблизился к карете на минимальное расстояние, чтобы «наверняка» и чтобы не пострадали случайные (чего, к сожалению, так и не удалось избежать). Не погиб, но изранен был сильно. В первые минуты после взрыва потерял сознание. Как только пришел в себя, выкрикнул: «Дело сделано! Да здравствует свобода!». (Так пишет в своем письме сам Созонов. Но есть еще показания свидетелей, где указываются другие варианты: «Да здравствует социализм!», «Да здравствует боевая организация!»). Здесь необходимо сделать пояснение. Для подавляющего большинства людей, шедших в БО, путь к социализму лежал через подпольную силовую структуру, состоящую из немногих, избранных. По сути, они были прямыми идейными наследниками Бабефа, Бланки, народовольцев. Они мало верили как в массовое движение, так и в реформы, парламент. В этом было расхождение с официальной линией партии. Не смотря на то, что Чернов — главный идеолог эсэров, и говорил о «строгом идейном единстве», на деле все было иначе. Возможно, и это тоже будет причиной начавшегося в последствии разложения — отсутствие единой жесткой системы ценностей. Кто-то готовился заседать в Думе, а кто-то с жестянкой, наполненной гремучей ртутью, «жутко и весело» вышагивал по улицам российских городов…

Но вернемся на Измайловский мост. «Дело сделано! Да здравствует свобода!». Этим выкриком Созонов, собственно, признал свою вину. К нему уже спешил филер Гартман, сопровождавший выезд Плеве на велосипеде. Сразу начал бить по лицу, орать: «Вот, вот преступник!» Подбежал полицейский офицер, обругал раненого «сукиным сыном» и, толкнув ногой, сказал: «Вот подлец, чуть меня не убил!». Скоро прибыли еще люди из полиции, собралась толпа, желающих поучаствовать. Они потащили Созонова на панель, били и плевали в лицо… В правом кармане Егора был револьвер и он крикнул об этом. Не с целью испугать, а потому, что пистолет был снят с предохранителя и от толчков мог случайно выстрелить и ранить кого-то из окружавших. Позже, Гартман напишет в показаниях, что отобрал у злоумышленника пистолет, из которого тот собирался стрелять…

В 10.50 на место происшествия прибывает судебный следователь по особо важным делам Санкт-Петербургского окружного суда Коробчич-Чернявский с экспертами. Созонова же отправляют в Александровскую больницу для чернорабочих, где в присутствии министра юстиции Муравьева делают операцию. Из письма Созонова товарищам: «Помню, в первый момент, как очнулся после операции, мне страшно хотелось пить. Я попросил и услышал в ответ странно далекий голос (я еще не знал, что оглох): «Как ваше имя?», — «Дайте пить», — повторил я. И опять тот же голос: «Скажите имя, тогда дам», — «Кто же вы?» спросил я. — «Сестра»», — «Боже мой, сестра! Как стыдно! Лучше бы поехали на войну, чем допрашивать».

Первый официальный допрос там же. «… Да здравствует БО! Долой самодержавие! … Местный я или же я приезжий — сказать не желаю. Чем начинена была бомба — не скажу. … Я был в платье железнодорожного служащего, но где я достал платье — сказать не желаю. Был ли я один на месте преступления или же с сообщниками — сказать не желаю. Вы мне прочли показание, оно написано верно. У меня болит рука, но если бы она была здорова, то протокола я не подписал бы, не желая обнаружить свой почерк». Согласно правилам Боевой организации, попавший в плен не называет свое имя и не дает показаний. Более того, вся одежда метальщика была совершенно новая. Все признаки, по которым можно было бы узнать мастера и продавца, тщательно уничтожены. Револьвер заграничного изготовления и в Петербурге таких пистолетов в продаже нет. Клейма на рукоятке и барабане револьвера были тщательно вытравлены. Впоследствии из Созонова все–таки «вытянут» его имя. Но надо иметь ввиду — это был тяжело раненый человек, постоянно бредивший и терявший сознание, уже, совершенно беззащитный. Его постоянно терзали, провоцировали, разыгрывали какие-то сцены, откровенно лгали. Кроме того, надо отметить, что все вокруг доносили, систематически, каждое слово. Но мы еще вернемся к этому.

Того же 15 июля около 11 часов утра к лодочнику Максиму Кондратьеву, не далеко от Горного института, подошел молодой человек в котелке и форменной морской накидке. Он нанял лодку, якобы, для прогулки. У Балтийского завода, около броненосца «Слава», неизвестный бросил в воду странный сверток. Лодочник сделал замечание — в воду бросать ничего нельзя. На что человек просил продолжить путь и предложил сначала 1 рубль, затем 2 рубля и, наконец, 10. Кондратьев оказался принципиальным и сдал молодого человека в руки полиции.

Молодой человек был Сикорским, тем самым четвертым, резервным бомбометателем. То ли по неопытности, то ли из–за плохого знания русского языка, он повел себя не по инструкции. Предполагалось пойти в Петровский парк, взять там лодку без лодочника и отплыть на взморье. В место этого была сделана очевидная глупость. (Савинков, кстати, предполагал, что именно Сикорский может оказаться «слабым звеном»). Так или иначе, в руках полиции оказался еще один участник нападения. От него можно было ждать чего угодно, но, тем не менее, белостокский кожевенник вел себя достойно. Собственно говоря, и у властей не было доказательств его участия в казни фон Плеве. Лишь 16 августа возле Балтийского завода рыбаки, забросив невод, выловили красную жестянку цилиндрической формы, вроде той, что используют для хранения сахара. Открыв банку и обнаружив в ней какие-то странные, укрепленные крест накрест трубки, они сообщили о своей находке руководству завода, которое, в свою очередь, передало ее полиции. При освидетельствовании, произведенном в присутствии товарища прокурора Петербургской судебной палаты, было заключено, что это разрывной снаряд. Для дальнейшей экспертизы снаряд был передан в лабораторию Михайловского артиллерийского училища. В последствии устройство бомбы было установлено: она представляла из себя жестяную оболочку, наполненную «динамитом, смешанным из нитроглицерина и углекислой магнезии». Внутри были помещены две крестообразные трубки с зажигательными и детонаторными приборами, которые представляли собой, наполненные серной кислотой стеклянные трубки с баллонами и надетыми на них свинцовыми грузами. Соответственно, они при падении снаряда в любом положении должны были ломать трубки. Находившаяся в этих трубках, серная кислота попадала на окружавшую их смесь бертолетовой соли с сахаром. Воспламенение этого состава приводило, сперва, к взрыву гремучей ртути, а затем магнезиального динамита.

За услуги по исследованию и экспертизе снарядов: профессор Михайловской академии генерал-майор Забудский получил перстень с бриллиантом, а помогавший ему коллежский регистратор Циалов — золотые часы. Стоит еще сказать, что лодочнику Кондратьеву были пожалованы серебряная медаль и 100 рублей лично по распоряжению Его Императорского Величества.

Что происходит дальше с Созоновым. 16 июля его переводят в тюремную больницу Крестов. При постели неотступно дежурят жандарм и надзиратель. Фиксируется все, что заключенный произносит в бреду. Некоторые отчеты сохранились до наших дней. Читая эти обрывочные фразы, понимаешь, что даже в таком состоянии Созонов пытается себя контролировать: «Христос воскрес… я на могиле Христа…надо делать честно, открыто, а вы из–за куста… и я… все знаю и все вижу… вот идет прокурор… и начинается пытка… я боюсь… я могу сказать, что и не нужно… я боюсь, чтобы с ума не сойти… у меня такой бред…». В какой-то мере, бред раненного помог полиции приблизиться к установлению его личности, но не более того. Хотя там можно обнаружить и упоминания о некоем Валентине. А это ни много ни мало сам Азеф. Одно из его подпольных имен — «Валентин Кузьмич»… Про Азефа стоит сказать несколько слов отдельно.

Самый высокооплачиваемый и, как казалось, надежный агент охранки, начинает «играть» совершенно против полиции и лично Плеве. (И это отдельная большая тема для разговора. В рамках данной статьи скажем лишь, что, скорее всего, причина не была одна. А наиболее очевидные: деньги БО, которые находились в полном распоряжении ее лидера, а речь шла о больших суммах и Азеф не хотел ставить свою репутацию под сомнение; еврейский вопрос — личная ненависть к убежденному антисемиту Плеве). Своего непосредственного начальника, заведующего заграничной агентурой Департамента Полиции Ратаева Азеф просто «водит за нос». Он сообщает много о деятельности социал-демократов, финских революционерах и т.д. Требует прибавки и без того огромного жалования. Но про планы БО — ни слова. Конечно, Азеф прекрасно понимал свое положение и подстраховался, как мог. Косвенно, он сообщает о месте готовящегося покушения. Но не понятно против кого оно будет и будет ли вообще. Полиция внимания его словам (почему-то?) не придает и наблюдение у Пантелеймоновского моста не усиливает. А в боевиках Азеф был уверен на сто процентов. Он слишком хорошо разбирался в людях. Сдать его никто не мог.

Плеве убит. Полиция считает, что бомбистами руководит Брешко-Брешковская. Удивительно, но именно такую нелепую версию рассматривает следствие. Бабушка-народоволка во главе террористической группы. На самом деле, просматривая документы, становится очевидным, что властям ничего не было известно о том, насколько хорошо отлаженным механизмом была Боевая организация, насколько продуманной была работа и неслучайными люди, участвовавшие в ней. И все это в большой степени «заслуга» их лучшего агента. Савинков даже после разоблачения Азефа не может избавиться от уважения к его умению вести дела. Между тем, по ложным сведениям полиция отправляется в Одессу. 2 августа задерживает там каких-то анархистов — Брумера и Франкфорта. Производит обыск. Изымает записи, которые принимает за химические формулы и банки с мутной жидкостью. Из последующего отчета: «…оказалось, что в числе найденных … записей никаких химических формул не имеется и что за таковые были приняты изображения в виде цифр и латинских букв выкладки по экономическим вопросам. Что касается отобранных жидкостей, из коих одна почти вся пролилась при перевозке…». Дальше можно не цитировать. Кроме анархической листовки, предъявить было нечего. И так далее. Либо ничего не значащие донесения, либо конкретная дезинформация. Например, о том, что готовятся покушения на графа Кутайсова и князя Голицина.

Да, случайных людей в БО не было. Созонов, на сколько может, «всех посылает к черту». Полиция прибегает к различным ухищрениям. Из письма Созонова товарищам: «Кто-то с ласковым и интеллигентным голосом, склонился надо мною и расспрашивал, как я себя чувствую. «Я — доктор, — назвался он. — Мы ждали вашего пробуждения и теперь можно сказать вам: вы бредили, называли имена (такие-то). Мне очень жаль вас (и он взял мою руку и тепло пожал ее). Я понимаю вас, я сам когда-то увлекался и пострадал за убеждения. … Зачем вы прибегли к такому ужасному средству? Разве нельзя было взять пулей? … Вот и вышли ужасные результаты: от вашей бомбы много убитых и раненых. Особенно жаль, убита 5-летняя девочка». Дальше фантазия «доктора» прогрессирует. Созонову рассказывают, что захвачен «один еврей» (описывают Сикорского), чья бомба случайным и непонятным образом взорвалась и перебила одиннадцать рабочих-грузчиков, «тех самых рабочих, во имя которых вы учинили дело». (Сикорского, в свою очередь, уверяют в том, что его сообщник сдает, ругает его «жидом», «дураком». Обещают деньги, прощение…) И так далее изо дня в день. Созонов молчит или кричит. Охранку распознает сразу. Как уже говорилось, доносили абсолютно все. Появляется «добрый фельдшер Николай Васильевич». На этот раз настоящий фельдшер, который «… был чрезвычайно ласков, внимателен и действительно умел облегчить … физические страдания». Первый, кто производит на Егора хорошее впечатление. Он подтверждает «ужасные результаты взрыва». Николай Васильевич Жуковский видимо обладал некими талантами, говорил так, что ему не возможно было не верить. Именно ему Созонов называет свою фамилию. Что же сломило упорного узника тюремной больничной палаты? Невозможно однозначно оценивать эту ситуацию. Сложно представить, что творилось в душе у Созонова. Ложь о последствиях взрыва изводила его, и ему было важно выяснить правду. Вот, как он объясняет сам: «Он (фельдшер — мое прим.) плел какую-то ерунду, объясняя свое желание узнать мою фамилию, очевидную ложь. Я решил одним ударом прекратить всю пытку. … Через день или два мне объявили, что я опознан. Для довершения комедии привезли начальника Уфимской тюрьмы, который будто бы и уличил меня. После того, как выяснился вопрос о шпионах, мне сразу стало легче, уже не я, а они были у меня в руках. Кроме того, я понял, что многое в шпионских рассказах о наших с Сикорским «предательствах» оказалось чепухой, и появилась надежда, что и остальное окажется тем же».

Еще один «сочувствующий» — охранник унтер-офицер Герасимов. Впоследствии свидетель на суде. Созонов коротал время в безобидных беседах с ним. Из донесения Директору департамента полиции: «Из рассказов о деятельности “боевой организации» можно вывести заключение, что весьма полезным органом они признают «Освобождение», верят уму и обширным связям издателя этого журнала Струве. К Особе Его Величества относятся с должным почтением. Боялись очень назначения на пост Министра Внутренних Дел Князя Оболенского. Порицают журнальную деятельность Мещерского и ожидают скорого освобождения Веры Фигнер”. Совершенно осознанно говорилась всякая ерунда. Но ни одно слово не упущено. Отчеты исправно ложатся на стол начальству. Особенно забавно все это смотрится под грифом «Совершенно секретно».

Вообще в ходе следствия власть ничего принципиально нового для себя не узнала. К моменту суда, который был назначен на 30 ноября 1904 года, были установлены личности виновных и выяснено устройство бомбы, более или менее реконструированы события 15 июля от момента взрыва (хотя куда важнее то, что происходило до). Ну и, конечно, исходили из того, что в покушении участвовали всего два человека — собственно задержанные, Созонов и Сикорский. Еще одна отличительная особенность следственных документов — видно, что лишней работы себе никто не искал.

Интересны юридические детали процесса, которые, в свою очередь, оказываются тесно связанными с вопросами идеологии. Обоим подсудимым обвинения были предъявлены по 100 и 102 статьям Уголовного Уложения. «Обвиняются: …. в том, что в 1904 году приняли участие в тайном сообществе, присвоившем себе наименование «Боевой организации партии социалистов-революционеров и поставившем себе целью насильственное посягательство на установленный в России законами основной образ правления и ниспровержение существующего в Империи общественного строя, а также совершение убийств должностных лиц посредством разрывных снарядов, причем сообщество это, заведомо для них, обвиняемых, имело в своем распоряжении средства для взрыва». Показания самого Созонова, зафиксированные в обвинительном акте только подтверждают уместность применения этих статей: «… “Боевая организация» имеет своей целью низвержение самодержавия путем политических убийств и завоевание политической свободы для «приближения к социализму», а также «уничтожение наиболее усердных слуг самодержавия и, следовательно, наиболее упорных врагов народа». Но официальная позиция партии была иной. В проекте программы партии, напечатанном в «Революционной России” в мае 1904 года говорится о необходимости сокрушения самодержавного порядка, но, конечно, не посредством «политических убийств».

Именно в этой ситуации проявилось отсутствие так называемого идейного единства между ЦК партии и боевым отрядом. При допросе Созонов озвучивает свою личную позицию «с резко “народовольческим» оттенком», которая очевидно не совпадает с позицией партии. Ее и заносят в обвинительный акт. Потом в письме он так объяснит свой поступок: «Почему я это сделал? Почему нарушил принцип и внес диссонанс в толкование программы? Да потому, что во время допроса я несколько раз почти терял сознание, умолял прекратить, просил для поддержания сил пить». Программа была для него чем-то отделенным и в условиях, скажем так, экстремальных, в пылу он говорит то, что ближе, что выстаданно и обдуманно, то, как он сам объясняет для себя деятельность БО и свое участие в ней. «Но потом, когда наступило время подумать о том, чтобы я сказал, если бы пришлось говорить на суде, я живо почувствовал диссонанс моих слов с программой партии. … За несколько дней до суда я записал, что сказать, все время избегал впадать в «народовольческий грех»…». Желание Созонова «исправиться» и давать на процессе объяснения соответственно партийной программе совпало с юридической целесообразностью. Защита собиралась доказывать, что не может быть и речи о применении 100 и 102 статей. А это значит, что не было посягательства на изменение самодержавного образа правления и порядок престолонаследия, в цели «сообщества” это вовсе не входит. Идея о пересоздании всего социального строя, еще не указывает на фактическое приготовление насильственного государственного переворота. И его ведь, действительно, никто не готовил. Свержение самодержавия — это задача масс. Вот позиция партии, официально признававшей учение Маркса. Она была против «порочной заговорщицкой тактики». Другое дело, что члены БО, как уже говорилось выше, в своем большинстве придерживались иной точки зрения.

Дело рассматривали в петербургской судебной палате. То, что это был не военно-окружной суд, говорило о том, скорее всего, смертного приговора не будет. После Плеве, пост министра внутренних дел занял князь Святополк-Мирский, симпатизировавший либеральным взглядам. Он полагал, что не стоит лишний раз накалять обстановку казнями и расправами.

Итак, 30 ноября 1904 года в 11 часов 5 минут открыто заседание суда. Защитник Созонова — присяжный поверенный Карабчевский Н.П., человек, по-видимому, честный и правильно понимавший положение вещей. Он — первый, кто искренне старается помочь. Созонов пишет: «… мне сначала вовсе не хотели давать говорить до последнего слова и дали только по настоянию Карабчевского…» А для подсудимого очень важна была эта возможность выступить… Защитная речь самого Николая Платоновича юридически очень изящна, умна и иронична: «Убийство министра — не есть еще посягательство на государственный переворот. Убили одного, за этим следует и ожидается не республика, и даже не конституция, а назначение другого тою же Высочайшею властью». Ярко и рискованно вел себя Карабчевский. Такие, например, обороты он себе позволял: «Вот почему, когда трепетными руками он (Созонов — от меня) принимал бомбу, он верил, что она начинена не столько динамитом и гремучей ртутью, сколько слезами и бедствиями всего народа. И когда рвались и падали осколки разорвавшейся бомбы, ему казалось, что рвутся и звенят цепи, которыми опутан русский народ». На этой фразе Председатель суда пытается остановить его, грозиться удалением. Но защитник завершает свою речь: «Я кончаю. Вот почему он крикнул: «Да здравствует свобода!».

Егор держался стойко. Последствия ранений давали о себе знать. Все–таки он был не здоров. Сам к своим высказываниям отнесся критически, но соратники по партии его поведением на суде остались довольны. Из последних слов Созонова: «Партия социалистов-революционеров сочла необходимым изъять Плеве из обращения. … Убивая его я исполнил то, чего требовала моя совесть, я чувствую величайшее удовлетворение».

Приговор зачитан в 19 часов 25 минут. Статья 126 Уголовного уложения. Участие в обществе, поставившем целью посягательство на бытие государства. Лишение всех прав состояния и ссылка на каторжные работы. Созонова без срока, а Сикорского на двадцать лет. От подачи кассационной жалобы и прошения о помиловании Созонов, естественно, отказался.

Потом был Шлиссельбург, где, кстати, тогда же держали Гершуни — «отца-основателя» Боевой организации. Потом — московские Бутырки. А в мае 1906 года Созонов был отправлен на каторгу, в Акатуй.

28 ноября 1910 года в каторжной тюрьме в Горном Зерентуе Егор Созонов покончил с собой. В знак протеста против жестоких телесных наказаний, заключенные готовили коллективное самоубийство. Для его предотвращения Созонов решил выступить сам, один. До выхода на поселение оставалось два месяца.

Исп материалы:

ГАРФ. Ф.827. 1870-1918 гг.

ГАРФ. Ф.124. 1904 год. Оп. 13, д. 827.

«Это я виноват…». Эволюция и исповедь террориста: письма Егора Созонова с комментариями. М., 2001 г.

Прайсман Л.Г. Террористы и революционеры, охранники и провокаторы. М., 2001 г.

Савинков Б.В. Воспоминания террориста. Л., 1990 г.

Городницкий Р.А. Боевая организация партии социалистов-революционеров в 1901-1911 гг. М., 1998 г.

Будницкий О.В. Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина 19 — начало 20 вв.). М., 2000 г.

Гейфман А. Революционный террор в России. 1894 — 1917 гг. М., 1997 г.

Жухрай В.М. Тайны царской охранки: авантюристы и провокаторы. М., 1993 г.

История терроризма в России в документах, биографиях, исследованиях. Ростов-на-Дону. 1996 г.