На «Сигме» опубликован новый текст поэта Сергея Соловьева Zero Mile. С согласия автора, мы решили попробовать поговорить об этом тексте, и, возможно, шире — о проблематике, связанной с рядом «неудобных» антропологических вопросов. Дискуссия открытая. Вы можете оставлять свои комментарии или, в случае протяженного текста, опубликовать его на «Сигме». Ниже публикуем комментарий Марианны Ионовой. А здесь можно прочесть рецензию Олега Мороза.

Насколько Zero mile — текст, органичный для творчества Сергея Соловьева, настолько же произведение это не в русле современной русскоязычной поэзии. Его объем — промежуточный между длинным эпическим стихотворением, каких сегодня пишется немало, и многочастными, тянущими на книгу поэмами (романами в стихах?), какие, благодаря нескольким образцам последних лет, понемногу перестают восприниматься как анахронизм. Его материал (не тема, а именно материл, на котором раскрывается тема) — мужчина и женщина, пара, пространство внутри этого двуединого образования; материал, за который почти (оговорка скорее упреждающая) никто, кроме Соловьева, сегодня не берется. Наконец, двуединство опять-таки удваивается соприсутствием двух стилистик и даже двух жанров. Каждая глава включает фрагменты лирические или лирически-визионерские, сосредоточившие в себе самый напряженный метафоризм и наиболее прихотливую образность, — это своего рода внутреннее инобытие, параллельное внешним событиям; и собственно повествование, условно «реальный» план, где действуют он и она, — здесь текст прозрачнее, «классичнее». Впрочем, точно ли двуединство? Двое у Соловьева — всегда неустойчивое, мерцающее, но все же целое; как целое оно и поставлено под вопрос. Могут ли двое быть одним?…

Темой и мотивами Zero mile во многом продолжает и подхватывает роман Соловьева «Адамов мост», однако хуже чего нет объяснять одно, вполне самостоятельное произведение через другое того же автора. Но тема речи для этого автора сквозная, причем под ней, как правило, обнаруживается и тема проблематичности подлинного соединения. Человек надевает на себя речь, в речевом акте он как рука в перчаточной кукле («Весь — рука / под куклой речи?»), рука обретает способность «говорить», но перестает быть рукой, ею больше нельзя брать, прикасаться. Везде, где у Соловьева фигурируют двое, вскрывается невозможность сближения как такового, что с другим человеком, что с миром. Его по преимуществу «эротическая» словесность, будь то проза или поэзия, вся о невозможном, хотя вроде бы и происходящем соединении.

Так, наверно, и происходит
между нами и миром,
да и просто в самих себе:
эта комнатка, эти трое,
или детки, протянутые из хижин…
Так, наверно, и происходит
за пределами пониманья и языка,
в той вывихнутой близости,
в той единственной жизни,
нечитаемой,
которой и умираем.

Решиться на близость значит решиться на близость смерти прежде всего. И даже сама высокая цена приближения к реальности не гарантирует, что оно будет достигнуто. Близость кобры и заклинателя пугает главного героя, на глазах у которого происходит их взаимодействие, тем больше, чем явственнее для него зарождающаяся связь между его возлюбленной и этим самым заклинателем. Тигрица, соединившаяся с человеком, которого сожрала, — это именно такова любовь/смерть, о которой пишет Соловьев; недаром главный герой идет по следу хищника: любящего и наблюдающего любовь в себе, его влечет самоуничтожение. Название одного из романов Соловьева — Amort — эмблематично. Если эрос у современной поэзии в небрежении, то к танатосу она ревниво внимательна; Соловьев же восполняет и связывает.

«И слова-богомолки отсекают голову после соитья» — типичный для Соловьева образ- узел пересекающихся мотивов: тут и любовь/смерть, и речь, умерщвляющая непосредственное соприкосновение с жизнью. За возможность словесного существования, обогащения своего восприятия культурными призмами человек расплачивается утратой прямого контакта с миром. Он выбирает видеть больше, а не глубже; больше — за счет даруемых культурой ассоциаций, видеть наложение реальностей, смыслов при взгляде на предмет. «Западные» путешественники в Индии — метафора человека, который выслеживает тигра, углубляется в чащу, хочет все заснять, приблизиться ценой риска, но обречен видеть лишь внешнее, лишь поверхность. И дело здесь, конечно, не только в речи, то есть шире — в рефлексии, присущей западной традиции, для которой наиболее привычный и эффективный способ передачи опыта — словами; для которой культура — Библиотека, Музей, свод образов. Неслучайно путешественники — пара. Соловьев говорит о бессилии любви вывести за границы сольного, солирующего, поставившего себя в центр «я», исцелить слепоту этого «я».

Но как смотреть оттуда, из «другого»,
из дерева, из зверя, воздуха, из вне себя,
возможно ли хотя б приблизиться
к такому зрению?

Бессильна здесь, в конечном счете, и смерть:

Вот так, он думает, наверное, и в смерти:
лишь то, сквозь что мы смотрим –
наведено на резкость,
а то, куда — в размыве.

И тут мы входим в зону парадокса, которым отмечена соловьевская эротика. Впуская в свои тексты физическую любовь без фигур умолчания, то есть реабилитируя, как сказал бы культуролог, телесность, Соловьев телесность же и сводит на нет — опосредуя речью. Получается, что именно та человеческая практика, для которой наиболее естественно обходиться без слов, будучи выводимой из тени и обретая словесное выражение, принуждает искать изощренности этого выражения. В откровенности исчезает плоть. Герой как бы видит себя и возлюбленную отраженными в зеркалах — в зеркале речи.

Но все сказанное до сего момента, только половина истины, только «тезис», ждущий «антитезиса», который заключается в том, что речь, становясь преградой для близости, сохраняет след, отпечаток максимального сближения.

Лишь зеркало позволяет увидеть не какую-то часть, а все сразу; такое опосредование лишь и удерживает ту соединенность двоих, что, как летучее вещество, явлено не дольше секунды. Язык, мы помним, — дом бытия, дом, куда мы приводим самое дорогое, чтобы он защищал это и сберегал. Стихотворение, конструкция из слов, оказывается единственным хранилищем не нуждающейся в словах, но и эфемерной близости.

Он говорит: а помнишь деревушку ту,
у океана, где люди жили в кораблях,
по грудь ушедших в землю и обвитых
лианами, и улочки меж ними –
жизнь и смерть — бежали,
за руки взявшись — и чумазы, и светлы,
как дети. Не говорит. Лишь смотрит
в лицо ее, и речь зашорена,
как та лошадка.

Название — нулевая миля — можно понимать как обнадеживающее: главное между ним и ею, как и между ними и миром, только началось или даже начинается снова и снова в каждой точке их совместного путешествия.