Вдохновляясь тюркским эпосом и космической программой: посвящение длящемуся художественному исследованию мифа о Коркыте, берущее начало на юге Казахстана и продолжающее на северном берегу Сырдарьи.

В 2004 году я оказалась на юге Казахстана, в Кармакшинском районе, на полевой сьемке-исследовании, посвященной традиционной форме горлового пения жирау. Исполнителей этой музыкальной формы называют в народе — бахшы, это же слово в Центральной Азии употребляется по отношению к людям, обладающим особым видением и возможностью предчувствия, ведущим и указывающим путь. Инструментом и тех, и других, и исполнителей древних наставнических текстов, и целителей, совершающих межпространственные перемещения (камлания), является кобыз — струнный, смычковый музыкальный инструмент, распространённый у большинства народов евразийской степи.

В той же экспедиции, совсем случайно, я оказалась у захоронения на северном берегу Сырдарьи. Это было глиняное строение, размываемое водой. Местный старик, встреченный там же, рассказал мне его историю — миф о Коркыте (в переводе с тюркского это имя означает «Страх», «Ужасающий»), первом человеке, разгадавшем секрет бессмертия путем создания кобыза. Коркыт также считается первым бахши. После длительных, безуспешных скитаний в поисках бессмертия, он оторвался от земли, как только извлек из кобыза первый звук. Коркыт повис над Сырдарьей, преодолев силу притяжения. Бессмертие отождествлено в мифе с непрерывным звучанием кобыза.

Впечатление от этой истории еще более усилилось от того, что мы находились всего в 50 километрах от Байконура и его пригорода Торетама, от того места, где несколько десятилетий тому назад первый человек совершил полет в космос, возможно, в той же попытке найти путь к бессмертию.

Было ли у степи предчувствие о переселении человека за пределы земли? Есть ли у нее память о нашем вечном скитании в попытках побороть смерть?

То, что захоронение Коркыта постепенно исчезает в Сырдарье, мне объяснили тем, что наивысшим служением закону, является полное исчезновение в природе, без всякого следа. Связь с предками через сон, является в Центральной Азии одной из важнейших путеводных нитей в жизни человека. И одновременно, это растворение материи в природе забирает с собой память об опыте и знании прежних поколений. Исчезают даже захоронения, единственная зафиксированная в пейзаже архитектурная форма у кочевников. Для меня остается вопросом: как это связано с памятью? Приравниваются ли след и память? Можно ли представить вертикальный подъем без преемственности знания и опыта? Или, если вектор не обязательно должен уходить вверх, перебарывать силу притяжения, не перезапускаемся ли мы каждый раз заново, без опоры? Есть ли здесь противоречие с идеей ответственности перед памятью наших предков, наставлением для каждого быть связующим звеном семи поколений, живших до него, и семи поколений, следующих за ним?

Моя двухэкранная видео инсталляция «Два Горизонта» (2017 г.) — результат знакомства с пейзажем, землей, памятью внутри и за пределами тел, страхом, одиночеством, солнцем, временем, тишиной и линией горизонта Казахстанской степи, где появился миф о Коркыте. Этот фильм был попыткой соприкоснуться и задержаться в ней, войти в процесс визуального и звукового исследования среды. В «Двух Горизонтах» есть и вертикаль, и горизонталь — в темах отрыва от телесного и привязанности к плоскости горизонта, к тяжести нашего тела, в попытках экспериментировать с «вертикальностью» нарратива, мышления через взаимодействие двух экранов, двухэкранный монтаж, позволяющий добиться многовекторной динамики. Это интуитивно задает ощущение другого хронотопа, который, как мне кажется, приближается к мифическому, не локализуемому в привычных времени и пространстве, как и сама история поисков бессмертия.

«Два Горизонта» — это также и имя «Коркыт», которое переводится как ужасающий, и связано равно с самым животным страхом за жизнь, и с самым не животным стремление познать смерть. Кроме того, название картины перекливается с двумя ресурсами моего вдохновения: тюркским мифом и советской космической программой. При этом само чувство утрачивания линии горизонта, ее преломления, я почерпнула в суре из Корана «Аль Наджм» (Звезда): «Клянусь Звездой, когда она падает! Не заблудился ваш товарищ, и не сошел с пути. Он не говорит по прихоти. Это — всего лишь откровение, которое внушается. Научил его обладающий могучей силой и благоразумием. И он вознёсся на наивысшем горизонте.» [1]

После завершения картины стало ясно, что это только часть процесса, первая реакция на историю, рассказанную мне стариком у исчезающего захоронения, попытка удержать и разделить те чувства, что появились у меня на северном берегу Сырдарьи. Этот пересказ мифа не орудием слова, а через изображение и звук, был попыткой придать устной истории смысл за пределами слова, дать ей возможность оказаться перепрочитанной, переинтерпретированной (снова и снова). Как мне кажется, здесь есть важный момент свободы и импровизации.

Следующим этапом той же работы станет художественная разработка вопроса о достижении бессмертия через звук, который не был достаточно исследован в «Двух Горизонтах». Особое место тут займет тема пространственного и кинетического феномена степного ветра, так как частота звучания кобыза варьируется в зависимости от скорости ветра и силы натяжения струны. Подобное можно видеть и слышать на примере советского памятника Коркыту в Кармакшинском районе, разработанному архитектором Беком Ибраевым и физиком-акустиком Советом Исатаевым. В этом мемориале ветер звучит через 40 металлических труб, и работает как орган. Несомненно, что в случае кобыза, который поднял Коркыта над поверхностью земли, эти взаимоотношения ветра и инструмента были гораздо более нюансированными.

Кобыз, как и все центральноазиатские традиционные инструменты был репрессирован в 1930-е годы. Резонаторная полость за струнами, которая считалась порталом в параллельное пространство, была закрыта деревянной крышкой, чтобы местное население перестало использовать кобыз в его первозданном смысле, и он стал обычным сценическим инструментом. Струны из конского хвоста были заменены металлическими. В новейшей истории кобызу вернули его до-трансформационную сборку, но смог ли он снова стать техникой контакта с пограничным? Впрочем, музыку и звук сложно подчинить временным идеологиям, они нематериальны и их сложней колонизировать. Тембральный настрой музыкального инструмента в основе своей сложно нарушаем, и через него передается память. Как мне кажется, в этом сигнале есть безвременность и запредельность.

За последнее столетие было полностью утеряно мастерство игры на нар кобызе, это более низкочастотный инструмент, большой вариант кобыза, который использовался исключительно для целительных практик и камлания. Для следующего этапа работы над «Двумя Горизонтами», я хотела бы попытаться создать нар кобыз с мастером-инструменталистом и поработать с практикующим кобызистом над извлечения звука. Еще одним соучастником здесь будет степной ветер, извлекающий звуки из объектов в степи, ветер, чья скорость, диссонирует с биологической скоростью нашего тела.

Музыкальные произведения, исполняемые на кобызе, называются кюй. Известны 11 кюев, которые считаются произведениями Коркыта. Каждая мелодия рассказывает историю, закодированную в звуковые образы и чаще всего посвящённую животным, которые сопровождали Коркыта на его пути к бессмертию, жертвуя своей жизнью ради человека, его борьбы со смертью. Конец до сих пор проявляется везде: мертвая и бездушная земля, остатки костей после массового падения косулей, дно мертвого моря, ядерные шрамы на поверхности земли, сгоревшие груды камней вокруг Байконура, срубленный лес, бетонное ограждение города Байконур на бесконечной плоскости степи, объекты из местного космического музея, замороженное время. Новый этап «Двух Горизонтов» под рабочим названием «Страх» еще раз перескажет древний миф, повторив его в новых историях степи и человека.

В самой попытке достижения бессмертия, возможно, заключен радикальный индивидуалистический вызов человека в отношении закона (космоса), и этот вызов измеряется длительностью человеческой жизни. Но если воспринимать время не как уготованный срок, а как условие, как феномен жизни в ее цельности, то появляется продолжительность, растворенная в неиссякаемой трансформации.

В 500 метрах от мемориального комплекса Коркыта, есть захоронение Аксак Кыз, хромой девушки (в тюркской мифологии хромотой помечаются побывавшие во всех мирах), из–за которой он в итоге получил укус змеи и скончался. Аксак Кыз пришла на звук кобыза из степи в сопровождении сорока девушек-духов, которых в женских ритуалах Ферганской долины соседних Узбекистана и Таджикистана зовут одним именем — «чильтон», сороковина. Эта множественность была одурманенана звуком кобыза, и принесла смерть Коркыту, гармонизировав его с большим законом. Рядом с захоронением Аксак Кыз есть еще небольшое кладбище, называющееся «Белгисиз Аруах» — «Безымянный дух». Оно осталось для меня загадкой, зовущей разобраться в том, чье это присутствие.

Там же находится подземное помещение, которое можно считать «чилляхоной», келией самоизоляции на 40 дней. В моей трехэкранной вертикальной видео инсталляции «Чилляхона» (2022) обращение к смерти звучит множество раз, и я хотела бы привести его тут на узбекском языке, который говорит со мной без искажений.

«…ўлим ўзининг аниқлиги билан мени мафтун қила бошлади. Ўлим билан қиёслаганда, ҳаёт қандайдир саёз, бебурд, кўп турли. Ўлим ўзининг қатъийлиги ва аниқлиги билан лол қолдиради. Ҳаётда тақлид қилиш мумкин, ўлимда эса — йўқ. Ҳаётда умид қилиш, излаш, қоқилиш, танлаш, тузатиш мумкин, ўлимни эса енгиб бўлмайди. Ҳаёт ҳар хил бўлиши мумкин: муваффақиятли, машаққатли, бахтли, ўлим эса ягона. Ҳаёт хаёлий, ўлим эса ҳақиқий. Ҳаёт чегарали, ўлим эса абадий…»

«Меня стала завораживать смерть своей очевидностью. Жизнь по сравнению со смертью, какая-то легковесная, необязательная, многовариантная. Тогда, как смерть поражает своей прямотой и однозначностью. Жизнь можно имитировать, а смерть нельзя. В жизни можно надеяться, искать, ошибаться, выбирать, исправлять, а смерть непоколебима. Жизнь может быть разной: успешной, тяжёлой, радостной — а смерть одна. Жизнь иллюзорна, а смерть реальна. Жизнь конечна, а смерть бесконечна…»

«Страх» задуман как фильм с фрагментами живой хореографической интервенции под игру на нар кобызе и современные звуковые эксперименты. Эта работа мне представляется как продолжение не только моего авторского исследования, но и самих мифов Коркыта и сороковины, среднеазиатской космогонии в ее сплетении с советским прошлым. «Страх» запланирован к выпуску в 2024 году.

Один из видео-эксизов к фильму «Страх» (2024). Молодая кобызистка, потомственная музыкантка из Алматы Токжан Каратай импровизирует на кобызе под впечатлением от чтения Циолковского, разговоров с Саодат Исмаиловой и просмотра ее видеоработ.

Саодат Исмаилова — кинематографистка и художница, живущая между Ташкентом и Парижем. Ее работы находятся в коллекциях Stedelijk Museum (Амстердам), Центра Помпиду (Париж) и Государственного музея искусств им. А. Кастеева Республики Казахстан.

В 2022 Исмаилова принимала участие в основной экспозиции 59th Biennale of Venice, а также представляла свои работы на documenta fifteen.

Сноски:

[1] «Сура 53: “Ан-Наджм”», Независимый Глобальный Ислам.