Статья Якоба Рогожинского «Революция и Террор, или Как Людовик XVI становится свиньей»
Когда Революция 1789 года свергла короля, заменив его священный титул статусом «главы правительства», смещение суверенитета шло рука об руку с процессами десакрализации королевского тела, которому осталась только его профанность. Так, на некоторых известных гравюрах изображен король, блуждающий по Марсову Полю, на фоне приготовлений праздника Федерации, или же король, невзначай прогуливающийся по Парижу, выставляя напоказ кокарду с триколором — с виду обычный горожанин, без
Ситуация резко меняется в 1791 году: побег королевской семьи воспринимается обществом как высшая государственная измена, а своего апогея эта история достигает, когда беглецов арестовывают в Варенне. Удивительные мутации происходят с публичной репрезентацией тела короля. На протяжении нескольких недель печатаются тысячи карикатурных изображений, где король предстает как притворщик (двуликий король-Янус), алчный Гаргантюа («страшный Капет», готовый пожрать всю Францию), а чаще всего как свинья или монстр-гибрид — наполовину человек, наполовину поросенок. Cегодня мы уже слишком привычны к политическим карикатурам, чтобы оценить всю силу этих нападок на фигуру, которую на протяжении веков почитали как самого Бога. Назидательные образы «гражданина-короля» открывают перспективу для другого видения: теперь короля рассматривают не как часть национального сообщества, а как чуждого нации и человечеству в целом.
Теперь мы можем лучше понять значение двойного движения развоплощения и реинкорпорации, завершающей революционный процесс. О развоплощении Тела Политики свидетельствует тот факт, что тело короля насильственно отторгается от национального сообщества, которое оно должно было воплощать. Теперь он представляет собой лишь уродливое, расчлененное, животное тело, отвратительные отбросы. Однако это лишь частичное развоплощение, привязанное к противоположному жесту, поскольку, устраняя эти отбросы, засоряющие и разрушающие его изнутри, суверенное Тело восстанавливает свое утраченное единство. «Восстановленное» Тело таким образом занимает место опального королевского тела. В Конвенте даже подумывали о том, чтобы возвести огромную статую: «образ великого Народа, Народа Франции». Этот колосс должен был стоять на обломках статуй королей. Подобные репрезентации имеют смысл, они показывают, что распад монархического Тела парадоксальным образом совпадает с новым воплощением, с появлением нового суверенного Тела. Этот жест, без сомнения, также указывает и на существование навязчивой идеи: жалкие остатки, которые грубо растоптал республиканский гигант, однажды снова оживут. Таким образом, монументальное воздвижение Тела Республики — это не только символ победы, но и призыв к оружию с врагом, который, даже будучи побежденным, всегда возвращается. Не только эти материальные формы — республиканские собрания, изображения и статуи — свидетельствуют о потенциальной реинкарнации, но дискурс самих революционеров, например, тексты якобинского лидера Бийо-Варенна. Он фактически воспроизводит классическую концепцию Тела, по крайней мере, внешние черты, когда вновь заявляет о единстве принципа суверенитета — «Политическое Тело, как и человеческое тело, становится монстром, если у него больше одной головы» — а так же об иерархии органов тела — «вы — руки Тела Политики, для которых Конвент — голова, а мы — глаза» (так Бийо-Варенн писал для Комитета Общественного Спасения). Тем не менее, сохраняется существенное различие: долголетие Corpus Mysticum гарантировалось наследственной правоприемственностью монархов, которые воплощали это Тело, тогда как продолжительность существования и легитимность современного Государства, в рамках представительных демократий, обеспечиваются периодическим ритуалом выборов. Для Бийо-Варенна бессмертное Тело Республики могло поддерживать свое существование только посредством Террора, постоянно восстанавливая себя, отсекая беспокоящие нарывы: «единственная возможность обеспечить нерушимость Республики — это атаковать, то есть одним ударом уничтожить то, что наводит смуту в душе и в сердце; следует начисто, с корнем вырвать эту язву на теле политики» (Billaud-Varenne 1992: 81). Отсечение этого нарыва — необходимая стадия регенерации. Тоже можно сказать, сравнивая Революцию и чародейку Медею: «чтобы даровать юность старому Ясону, необходимо расчленить его ветхое тело, прежде чем омолодить его», таким образом «своими окровавленными руками смерть и разрушение открывают двери новой жизни» (Там же: 116). Что дарует Республике «нерушимый суверенитет» — так это способность определить Врага, а именно, (что для Бийо-Варенна одно и тоже), усиленное изгнание чужеродных элементов, которые «возрождаются подобно тому, как вырастают новые головы у Гидры».
В подобной перспективе это бесконечное противостояние упирается в существенную трудность: когда Террор ужесточается, и даже революционеры уличаются в «подозрительности», все сложнее становится обозначить врага, отделить больные части от здоровых. Эта наводящая панику путаница между другом и врагом, своим и чужаком, телом и болезнью, оставила глубокий след в якобинском представлении о политическом Теле. Вспомним аргументы Бийо-Варенна перед Конвентом относительно начала Террора: «Время укрепить здоровье Политического тела в ущерб его отмирающим конечностям» (Baecque 1993). Далее он добавляет: «всюду, где части этого тела желают действовать без указания его Головы». Расчлененное тело, борющееся с собой, там, где все, что пытается ускользнуть от власти Центра «становится лишним, вредоносным, лишенным единства», где голова вынуждена сражаться с «опасной коалицией» других частей тела. Эта голова без тела, или голова, сражающаяся с собственным телом, накладывается на обратное изображение — тела без головы, искалеченного тела свергнутой монархии, которое продолжает представлять опасность для Республики — поскольку «можно убить голову монстра, но его тело будет жить, даже будучи поврежденным». Создается впечатление, что речь идет о двух мистических Телах: возникнувшее тело Республики сталкивается с другим телом, или, скорее, с кусками тела противника, который преследует новое Тело и разрушает его изнутри. Репрезентация этого тела невозможна, и Бийо осознает это: тело, которое единично, но при этом удваивается, противостоя Другому внутри себя, подрывает его концепцию Тела Политики, делает ее бесформенной. Противостояние между головой Государства — Конвентом и Комитетом Общественной безопасности — и телом имеет и еще одно значение. Восстающее тело, его «больные органы» — это также и народ, который Бийо-Варенн мыслит как нестабильное множество. Отсюда потребность в Господине, способном собрать и мобилизовать народную «массу»: «вместе с лидером народ на многое способен; но стоит ему лишиться лидера, как народ в один момент становится лишь толпой, страшащейся любой мелочи» (см.: Billaud-Varenne 1989: 2). Интересное заявление, обнажающее скрытый мотив Якобинского Террора: за культом Суверенного Народа скрывается глубочайшее презрение к реальным людям, которым отказано в каком бы то ни было постоянстве, в способности объединяться и действовать самостоятельно, не подчиняясь Господину. Эта логика прекрасно соотносится с политической практикой Якобинцев: он вступают в союз с народными движениями, чтобы захватить власть, но затем делают все, чтобы разрушить эти движения, уничтожая их наиболее радикальных лидеров и распуская санкюлотстские группы.
Для Бийо-Варенна и Якобинцев все происходит так, как если бы смещение суверенитета частично не удалось, как если бы при установлении Республики остатки Старого порядка проникли в самое сердце Тела Политики и угрожали ему. Таким образом, намеченная реорганизация наталкивается на внутренний негативный объект. Используя эго-анализ, мы можем проследить генезис этой грязной Вещи (Chose), прогнившего мусора, наличие которого делает необходимым Террор. Конечно, мы понимаем, что наше плотское тело остается «неполностью сформированным»; что тактильный хиазм не может полностью воплотиться в каждой части тела; что его само-воплощение оставляет неустранимый осадок. Я предлагаю называть эту часть тела, не распознаваемую как мое, воспринимаемую мной как чужеродная Вещь, остатком. Он представляется и как имманентный, и как трансцендентный эго-плоти, как включенной в тело, но все же чужеродный. Важной особенностью остатка является то, что он конденсирует двойственные значения чужого и своего, священного и презренного. Речь идет о неустойчивых значениях, которые могут быть перевернуты: когда амбивалентность нарушена, остаток колеблется между двумя полюсами, переходя от одного к другому, становясь либо объектом любви, либо чем-то противоположным, объектом отвращения или ненависти. Действительно, если трансцендентальная матрица коллективных сущностей основана на индивидуальном плотском теле, то становится очевидным, что эти сущности разворачиваются на
Так появляется образ нового врага, Абсолютного Врага, который действует не из
Позиция Якобинцев была совсем иной. Утверждая, что король не является гражданином, что нет необходимости судить его, потому что он «уже виновен», будучи королем, Сэн-Жюст рассматривает его как исключение, не попадающее в правовые рамки: разнородный элемент в самом центре социального тела, как если бы это была монархия божественного права. В этой ситуации исключенность короля полностью переворачивается; падший монарх лишается славы Великого тела и разделяет его проклятую долю, таким образом совершая переход от одного полюса остатка к другому. Поэтому не вполне верно в случае Якобинцев говорить о радикальном разрыве: напротив, в отличие от Кондорсе, который действительно стремиться порвать с монархическим образом Тела, Сен-Жюст и Якобинцы, скорее, стремятся увековечить его, только в превращенной форме. Демократический радикализм Жирондистов, однако, сопровождается политическим консерватизмом, глубоким недоверием к народным массам и «дикой демократии» санкюлотов, на которых соперники — Якобинцы, наоборот, полагались, чтобы захватить власть. Проблема суверенного Тела, его развоплощения и возрождения, определенно, находится в центре этого конфликта. Для Жирондистов смещение суверенитета уже произошло, и последующий суд над королем только может только подтвердить факт неизбежного развоплощения монархического Тела. Для Якобинцев, это смещение остается незавершенным или даже невозможным, пока король остается жив, и только его казнь делает возможным установление Республики. Подобно католическим теологам, утверждавшим, что Тело Христа действительно присутствует в теле монарха, эти революционеры все еще верят в физическое присутствие Corpus Mysticum в теле короля, и эта связь кажется им настолько прочной, что даже тело свергнутого короля продолжает воплощать Великое Тело, пока не окажется на эшафоте. Казнь для них приобретает смысл священного ритуала — «религиозного праздника», провозглашенного Маратом — на котором все Политическое Тело, вместе с его мистической Головой, необходимо принести в жертву для того, чтобы вновь его возродить .
Таким образом, цареубийство имеет двойной смысл: если мы рассматриваем его, вслед за Кондорсе и Жирондой, как законную процедуру, как казнь высокопоставленного чиновника, осужденного за государственную измену, то к Террору это отношения не имеет. Если, однако, мы относимся к нему, подобно Сен-Жюсту и Якобинцам, как к исключительной процедуре, которая возрождает и восстанавливает Тело Республики посредством уничтожения его Врага, тогда казнь короля есть не что иное, как первый шаг Террора, а Людовик XVI — воплощение Злого Врага, первая жертва, из тех, кого будут неустанно подвергать гонениям и истреблять. Одержимые идеей очищения Тела Нации от проникновения чужеродного врага, Якобинцы, без всяких ограничений и исключений, будут расширять область применения принципа, объявляющего Врага вне закона. С превращением реального врага в Абсолютного логика политики уступает место логике войны, которая становится безграничной и нескончаемой — войны на уничтожение. Неуловимый враг появляется вновь и вновь под разными личинами, и его необходимо без устали разоблачать и уничтожать. Историк-республиканец Эдгар Кинэ прекрасно осознавал эту логику, видя в Терроре 1793 года «неизбежное наследство Французской истории и знак того, что якобинцы оставались в плену монархической концепции власти». И если Жирондисты «стремились добиться свободы через свободу (и) отрицали наследие старой Франции», якобинцы, напротив, «преклонились перед традицией. Они пытались уничтожить старую Францию, используя ее же политическую систему, однако тем самым позволили старому Порядку возродиться в себе самих». Провозглашая Террор, «революционеры боялись Революции»: они восстановили «прежнюю форму почитания абсолютной власти во Франции; чем больше они обращались к прежним формам власти, тем больше они верили, что меняют их». Кинэ очень ясно намекает, что наследие абсолютной монархии всецело проникает в сам образ тела; что казнь короля вовсе не знаменует конец суверенной монархии, а, напротив, провоцирует ее возрождение уже в форме призрака, наподобие фантомной конечности: «Французы испытывают то же ощущение, что и те, кому ампутировали конечность; с каждым движением они продолжает чувствовать эту утраченную конечность. Франция могла ощущать монархию повсюду еще долгое время после того, как та была уничтожена. Вот почему <…> политический дух свергнутого режима, кажется, снова оживает во французах, и они начинают уничтожать друг друга, борясь с призраком возрождающейся в глубине души монархии» (Quinet 2009: 458, 480, и далее) . Мне нечего добавить к поразительной интуиции Кинэ. Я лишь хотел поддержать эту мысль, прибегая к феноменологическому анализу идеи воплощения. Возвращая формы коллективного Тела к их исходному состоянию, эго-анализ позволяет понять, почему Революция в итоге восстанавливает мистическое Тело Короля, снова объединяет его, воспроизводя эту концепцию в перевернутой форме, через процессы развоплощения, которые разбивают фигуру короля на осколки, подрывают ее и обращают в оборванное, монструозное, бесформенное тело. Однако теперь мы знаем, что этот вид развоплощения/нового воплощения — не единственная возможность, что демократическая революция не всегда приводит к Террору, что, как о том свидетельствует противостояние Кондорсе и Жирондистов, демократические процессы развоплощения и десакрализации власти возможны и без сопутствующего процесса восстановления нового суверенного Тела: что можно изобрести новую форму политической мысли и действия, не впадая в фанатичные поиски скрытого врага, а попытавшись оставить место власти незанятым, чтобы Республика была основана на Терроре, а на главенстве закона Жирондисты, однако, оставили без ответа «социальный вопрос». Они отвернулись от народных революционных обществ, вынудив их тем самым заключить союз со своими противниками-Якобинцами. Создав пространство настоящей свободы, эти люди даже не осознавали, сколь важную роль оно должно было сыграть в формировании демократической Республики. Эта несостоявшаяся встреча между десакрализацией политики и демократией множеств, этот возможный союз, который так и не был заключен (ни в 1793 году, ни в 1917-м и ни в одном другом революционном восстании), остается главной задачей для революционеров нашего времени, их «утраченным сокровищем», и, возможно, горизонтом их надежды.
Перевод с английского Дарьи Ширяевой.
Статья Якоба Рогожинского опубликована в последнем номере журнала Stasis. Полный текст статьи можно найти на сайте журнала.