12 сентября начнет свою работу симпозиум 5-й Уральской индустриальной биеннале современного искусства, посвященный теме «Бессмертия» и раскрывающий интеллектуальный контекст, в котором существуют выставки. Проблема бессмертия будет рассмотрена с нескольких сторон: биологической (генетика, биоинженерия, экология), социальной и философской. В рамках симпозиума будут представлены как классические научные доклады, так и научно-популярные выступления, открытые интервью и лекции-перформансы.

13 сентября с докладом о дискуссии по поводу неразрывности души и тела между механистами и диалектиками в 20-е годы XX века выступит Алла Митрофанова — философ, киберфеминистка и исследовательница культуры революционных периодов. В преддверии ее выступления с ней побеседовала Лика Карева — кибер-теоретик, настройщица запутанности CYBERFEMZINE.NET — о цифровизации искусства, вампиризме, а также о том, в каких эпистемологических границах лежит концепт бессмертия и как жизнь вступает в альянсы с алгоритмами.

Лика Карева: В своей читательской биографии для проекта Горький вы рассказали об изобретении названия ваших практик 90-ых годов. «Есть киберпанки, а есть киберфеминистки» — очевидно, на какой стороне вы оказались. Если брать разграничение смерть — бессмертие, — на какой стороне вы будете здесь?

Алла Митрофанова: Смерть и бессмертие — это бинарная оппозиция классической культуры, которая оперирует ложными предельными истинами. Рациональнее работать с продлением жизни и улучшением ее качества. И тогда у нас появляется много работы в области эстетики, социальности, политики…

Кроме киберфеминисток и киберпанков есть еще разные формы искусственной, прекарной жизни. Все они «эпистемологические лишенцы», т.е. имеют ограниченный доступ к культурному и политическому представительству в общей реальности. Они имеют эмансипаторное намерение засуществовать в более полной и сложной реальности. И это не проблема всех этих существований, а проблема бедной и репрессивной «реальности».

ЛК: Если говорить о концепте бессмертия в философии и культуре вообще, — в какие дихотомии он попадает, и как эти дихотомии переосмысляет феминистская философия?

АМ: Бессмертие — это травматический концепт бегства от тяжести жизни. Он порожден противопоставлением бессмертия души против бренности тела. Тело мыслится как профанное, не имеющее значимости, так же как и повседневный опыт с разного рода насилием, лишениями, болезнями. По этой логике выход к бессмертию возможен только на условиях обесценивания окружающей жизни, отказа от решения проблем социально-политического, гендерного и экономического неравенства. Феминистская критика метафизики и политической философии (См. сборники РОСПЭН 2005-6 гг. и многочисленные хрестоматии по феминистским исследованиям) давно показала, что бинарные онтологические модели имеют неосознанные гендерные обоснования. Метафизика и онтология не нейтральны, а порождены властными решениями и привилегированным доступом к установлению определенного типа знания, социальных институтов, моральных норм и запретов. Поэтому феминистская философия работает с понятиями небинарная онтология, нестабильная онтология, новая материальность, с критикой научного и онтологического объекта.

Общеупотребимого бренда феминистская философия пока еще нет, но есть дисциплины: феминистская эпистемология, феминистская теория, феминистская культурная критика. Но, если мы попробуем собрать понятие феминистской философии, то первое ее свойство будет в намеренном отличии от школьной академической философии и тесное сотрудничество с «философскими маргиналами»: политической теорией, социологией знания, теорией систем и экологией, отчасти психоанализом. Она также плотно связана с авангардными эстетическими практиками (перформансом, медиа искусством), с экспериментальным письмом в литературе, с активизмом и новыми социальными практиками. Феминистская философия характеризуется политической актуальностью и онто-эпистемологической радикальностью. Это, вероятно, как-то влияет на рост массового международного феминистского движения. Известно, что наибольшими по численности в последние годы были выступления, организованные именно феминистками (Черный протест в Польше, выступления против Болсонару в Бразилии, анти-трамповские протесты).

ЛК: Значит ли отсутствие популярной феминистской философии то, что она должна стать философией универсальной? Ксенофеминистский манифест выступает за устранение (за ненужностью) феминистской мысли как специфичной, работающей лишь с локальными проблемами, и таким образом говорит, что эти «локальные» проблемы — на самом деле проблемы общемировые. Согласны ли вы с утверждением, что феминизм — это универсализм?

АМ: Я понимаю эту позицию. Философская проблематика возникает не на пустом месте, а там, где что-то было вынесено за пределы смысла. Это вынесенное и обессмысленное дает сдачи, вызывает конфликты. Если принять гендерные обоснования метафизики, то мы заметим, что самоданность, природность, телесность, ресурсность — это область «онтологической феминности». Микрополитики Фуко также оказываются на феминной стороне. Поэтому и продление жизни, забота о телах, философия аффекта приходят из той области, которая долго казалась скучной, механической, мелкой, постыдной, не стоящей внимания, т.е. феминной. Это отличалось от маскулинного пафоса классической метафизики: бессмертия, подвига, жертвоприношения, великого, бесконечного, дальнего. Собственно эти гендерные коды и сейчас остаются, но их ценность переворачивается: великое становится нелепым, а «мелкотемье» становится полем политической борьбы за контроль над данными, за свободное распоряжение эмансипаторным и социальным потенциалом. Иначе говоря, наши надежды и проекты переместились в ту сферу, которая традиционно считалась «феминной» и где у феминистской культурной теории и политики накоплен значительный опыт. Это объясняет почему феминизм из гетто для женщин опять (как и в первой трети ХХ века) становится теорией для разных групп союзников из cфер деколонизации, квир теории, экологии, биотехнологии и др. Феминистcкие подходы становятся общими для разных групп и целей.

Смерть и бессмертие — это бинарная оппозиция классической культуры, которая оперирует ложными предельными истинами

ЛК: При подготовке вопросов я просмотрела кураторские тексты, представляющие все предшествующие Уральские идустриальные биеннале. В первые годы биеннале в языке своего описания очевидно наследовала левой критической теории: речь шла о сопротивлении постфордизму, ставились вопросы о том, как можно «переприсвоить» инструменты капиталистических производств — по этим маркерам видно, что это речь, отстраивающаяся от марксизма. Текущая, 5-я биеннале, посвящена теме бессмертия, она говорит о «социальном бессмертии», «науке и технологиях», «вечном разговоре о времени и пространстве». Уже нельзя с прежней очевидностью сказать, на какой политической позиции она стоит. Кроме того, сама тема бессмертия задействуется трансгуманизмом, который обычно атрибутирован правому дискурсу. Можно ли говорить о том, что современное искусство в последние годы претерпевает утрату связи с левой традицией, и есть ли возможность говорить о бессмертии из неё?

АМ: Мне нравится, что отошли от историзма и вышли в «минное поле» современных вызовов. Мне кажется, что все политические мобилизации, как слева, так и справа, вызваны новой культурно-политической чувствительностью. Реальность теряет натуральность и все более походит на программирование реальности. Это новое программное обеспечение (ПО) стирает прежние границы стабильного и приватного, внутреннего и внешнего, факта, правды и пр. Какие решения могут в такой многовариантной реальности быть приняты? Это и есть современное политическое. Либо эта новая ситуация избавит нас от экономического рабства, прежних форм насилия и исключения, либо она предложит новые изощренные формы неравенства. Философия постгуманизма запускает новое понимание существования без его натурализации и эссенциализации. Это рискованный поворот, который радикально меняет онтологическую модель, научный предмет, политическое действие.

ЛК: Кроме того, первые биеннале работали с темой конструктивизма и историей 20-ых годов. (Первая проходила в бывшем здании типографии «Уральский рабочий», конструктивистской постройке в центре Екатеринбурга). В своих статьях и лекциях вы также говорите о 20-ых годах как о времени смены парадигмы — культурной, политической, телесной, эпистемологической — и вводите по отношению к искусству 20-ых годов термин «радикальный конструктивизм». Можете рассказать о нём подробнее?

АМ: Советские 20-е годы у меня в фокусе интереса со студенческих времен. Это период, когда совпали эстетическая, научная и социально-политическая революции. Я занималась биографиями 20-х, авангардной музыкой, интересовалась шумовыми оркестрами, студиями движения, литературными экспериментами, биотехнологическими идеями. Сейчас увлеклась правоведением, меня интригует, какой логикой можно наделить гражданскими правами массы людей, которые были исключены из правового поля, никогда не имели доступа к политическим институтам. Ликбез, клубы, театры самодеятельности, множество открытых школ, новые эксперименты с администрированием: женотделы, советы, собрания. Невозможно себе представить, как на протяжении жизни одного поколения натурализованное сословно-иерархическое общество оказалось перед необходимостью изобретать новые тела, новый образ жизни, новые социальные институты и новые сексуальные отношения. Это хорошо видно в фильмах 20-х — документальных, научно-популярных, сюжетных («Обломок империи» Эрмлера, «Третья мещанская» Роома и др.)… Да, идеология, пропаганда, монтаж, но это другие тела и интонации. И это проходило крайне трудно и трагично, но это тот культурный взрыв, который стал переходом к современности, они создали базу для новой реальности. И идеи продления жизни, конечно же, мыслились уже не по типу помещечьей евгеники «избранных», как это было в 19 веке, а стали научно-техническими достижениями в перспективе всеобщей медицины.

Традиционное понимание бессмертия — это уже вампиризм, когда душа высасывает бессмертие из тела, но, казалось бы, близкое бессмертию, продление жизни — это концепт совсем другого порядка

ЛК: В обращении к рабочим на Первом интернационале Маркс говорит о том, что британская промышленность живёт так же, как и вампиры, «высасывая кровь рабочих и даже детскую кровь». Как мы знаем из популярной культуры, вампиры бессмертны. Но условием их бессмертия оказывается это высасывание «невинной» крови. Чем грозит новое объявление бессмертия, может ли оно стать новой формой эксплуатации?

АМ: Традиционное понимание бессмертия — это уже вампиризм, когда душа высасывает бессмертие из тела или тело приносится в жертву бессмертию, аскезе, духовности (что бы это не значило). Но, казалось бы, близкое бессмертию, продление жизни — это концепт совсем другого порядка. В нем разворачиваются темы качественной медицины, интересной занятости, новой формации университетов “третьего возраста” и роста знаний, культурной насыщенности и социальной вовлеченности. Из позиции эпистемологической политики можно сказать, что это не просто смена понятий — это отказ от основополагающего иерархического разделения тела и души, природы и разума в пользу новой небинарной онтологии неоматериализма или спекулятивного материализма.

ЛК: Если говорить о бессмертии не как о данности, а как о технологии, то каким может быть феминистское отношение к таким технологиям? Например, в «Марсианской трилогии» Ким Стенли Робинсон вводит технологию геронтологического лечения — регенерации клеточных систем человека, — что продлевает жизнь героев классического романа и позволяет им стать свидетелями терраформирования Марса длиной почти в два столетия. В романе это не идея-данность, а экспериментальная технология с неизвестным в перспективе результатом.

АМ: Точно, в вашей, Лика, статье («Ничего Земного? Практики эктогенеза на Марсе») по роману Робинсона это отлично проанализировано. Робинсон тоже говорит о продлении жизни, которая в случае мужской гендерной социализации была понята как героическая необходимость довести до конца научное дело. Так герои вписали себя в концепт бессмертия. Они отказались от детей, заботы и прочих бытовых обременений и мелочных сложностей. Профеминист Робинсон показал, что маскулинное понимание бессмертия приходит в тупик. Ему противопоставлена феминная стратегия. Женщины ученые, не сумев переубедить своих коллег, покинули мужской мир силы и воли, и соединили продление жизни с созданием новых наук и технологий: эндокорпоральной беременности, заботливого и продвинутого воспитания, экологии культурно-материальной среды. Здесь важен сдвиг понятия от «вечности» метафизического бессмертия — когда «герои жили много веков, совершали подвиги и навечно остались в нашей памяти» — к «длительности» и заботе о микрополитике существования.

ЛК: В кураторском тексте к 5-ой биеннале говорится о Цифровом бессмертии произведений искусства: о том, что произведения из прошлых эпох теперь можно воссоздать компьютерными методами. Но если в этой связи посмотреть не на прошлое, а на будущее, разговор усложняется. В своей инсталляции E-waste Кэтрин Бихар строит сеть из USB-девайсов и погружает их в научно-фантастический ландшафт будущего: когда-то эти устройства были подключены к сети питания человеком ради его нужд, но теперь человечество вымерло, а устройства продолжают работать. Как киберфеминистка, что вы думаете о бессмертии цифрового?

АМ: Эта работа Кэтрин Бихар отличная ирония идеи цифрового бессмертия, которая превратила утопические надежды в кучу хлама, где все наши продвинутые девайсы могут лишь имитировать ранние формы жизни: вибрировать, мигать, шевелить хвостами-проводами. Но если серьезно, то современная технология — это также и новый тип концептов и логик. Они претендуют на организацию нашего восприятия, форматы социальных отношений, технология взаимодействует с тканями нашего тела. По большому счету, все, что поддается рефлексивному схватыванию, может быть алгоритмизировано.

ЛК: Что вы в данном случае понимаете под алгоритмизацией? Для Бодрийяра преодолевать старые метафизические бинарности не нужно: переход к цифровому уже их преодолел, интегрировав человека в код. Тем самым возникла форма бессмертия кода, которая аннигилирует органическую смерть, а вместе с ними и все различия — половое, расовое, какое угодно — что является формой вечного несуществования. Превращение человеческого тела и человеческого познания в технологию катастрофично, если мы мыслим технологию как нечто индифферентное: то, что не принимает различия. Как мыслить алгоритмы иначе?

АМ: Вспомним провокативный фильм Спайка Джонса 2013 года «Она». Там герой работает в конторе, где сотрудники пишут на заказ письма, проговаривая сложные эмоциональные переживания, фомализуют и опосредуют чувственную коммуникацию. Искусственный интеллект самообучается, используя это как эмоциональные алгоритмы. Способность отдельного человека самостоятельно выразить свои переживания беднеет рядом с ИИ. Спайк Джонс пугается и отключает ИИ ради возвращения к натуральному человеку. Режиссёр не решается на поиск концептов, которые реализовали бы дополнительность человека и ИИ по отношению друг к другу. Ему мешает старый концепт существования как данного, но эпистемологическая необходимость состоит в том, чтобы освободить человека и существование как таковое от натуральности и внести в него новую рациональность и политический смысл.

Я Бодрийара давно не читала, в вашем изложении он пародирует концепт цифрового бессмертия как бегства от бренного проблемного земного существования в универсальность кода. И, таким образом, возвращается еретическая бинарность земного и небесного.

ЛК: Да, Сэди Плант тоже это заметила в современной ей киберпанковской мысли. Из схожей ситуации можно задать вопрос о «цифровизации» искусства. Как можно помыслить связку искусства и цифрового, не привлекая идею цифрового музея, все той же «смерти в бессмертии» произведения искусства? (Произведение, размещенное «в вечности», теряет свою конкретность и вещность — и это проблема музея)

АМ: Цифровизация открывает большие данные, стирает территориальные и прежние дискурсивные границы. Можно посмотреть из дома, что происходит в Шиесе или где-то на бульварах. Сетевая камера, как в свое время кино-глаз Вертова открывает нам ранее невидимое. С другой стороны, изменяет мерность восприятия и внимания. Когда я вижу, что, например, художницы омской группы «Наденька», или создательницы театра «Maailmanloppu» Александра Абакшина и Алина Шклярская, или киберфеминистки Йожи Столет и Полина Шилкините сумели найти художественную форму для моего спутанного и мною еще не понятого переживания и тем самым помочь мне избавится от тревоги и неуверенности — как проще и быстрее всего это описать? Неизвестные данные репрезентированы точно найденным новым алгоритмом.