Ответ на вопрос о том, кто является новым политическим коллективным субъектом украинских майданов невозможно дать, на мой взгляд, без увязывания этого субъекта с измерением его национальной идентичности в ситуации, когда седиментированные после распада СССР в рамках новых государств через категорию национального «врага» (в том числе и с помощью национальных войн в начале 1990-х годов), сейчас, через 23 года после крушения СССР, национальные субъекты неожиданно начинают переопределяться. В случае украинской национальной идентичности национальным врагом как во время распада СССР, так и сегодня оказывается российская имперская колонизаторская идентичность (1), отказ от которой выражен в ранней знаменитой антиимперской артикуляции киевского Майдана «хто не скаче, той москаль». В то же время посыл евромайданов Украины с самого начала строился по схеме двойной артикуляции: отказ от «москальской» идентичности колонизаторов одновременно являлся просьбой о признании Украины европейской страной.

В метафорическом виде логику артикуляции «европейскости» как отказа от «неевропейскости», используя выразительную метафору Мордора, обозначил польский писатель Земовит Шчерек в интервью поэту и корреспонденту «Радио Свобода» Елене Фанайловой (далее все курсивы мои. — И.Ж.): «…по западному представлению Восточная Европа — это Мордор. И Польша, и Румыния, и даже Чехия, все. Все это край болота, край беспорядка, край-сосед Европы, но это не Европа, это что-то другое. […] Это и империя зла, и ада, и всего, чего в Европе боятся, — беспорядка, ада, никакой красоты, никакой жизни. Это просто страна, в которой жить нельзя. Это как бы страна депрессии, которая придет и нас всех погубит, она хочет забрать из жизни все, чему можно радоваться, и сделать жизнь плохой и неприятной» (2). Парадокс при этом состоит в том, что хотя, по утверждению Шчерека, для Западной Европы Украина играет роль метафорического Мордора наряду с Россией, однако поэтому — возможно, что в первую очередь именно поэтому — основной политической артикуляцией украинских евромайданов была просьба о признании их в качестве не-Мордора со стороны либерально-демократических государств.

Можно предположить, что за просьбами украинских майданов о признании стоит апелляция к хабермасовскому институту «космополитической демократии», базирующейся, как считал Хабермас, в Европе: такое пустое означающее и обеспечивает идентификацию локальной (национальной) политической субъективности страны, относящейся к странам полупериферии, с хабермасовскими «гражданами мира». Однако если мы связываем коллективного субъекта украинских майданов с процессом переопределения его национальной идентичности, мы не можем обойтись без вопроса об особенностях функционирования современного национализма. Вспомним здесь прежде всего Ханну Арендт, которая не отказалась от признания существования национализма и в послевоенной Европе, именно национализм делая специальным предметом анализа и после окончания Второй мировой войны, то есть уже после формулировки кожевианской идеи о «Латинской империи» как транснациональном институциональном образовании. В результате Джудит Батлер называет философию Арендт «воплощением ХХ столетия» (более точно, основным «политическим феноменом ХХ столетия») (3). Почему? Потому что именно Арендт определила национальное государство не как-либо иначе, а через понятие исключения национальных меньшинств: «Нация-государство как форма, то есть государственное формирование, структурно связана с повторяющимся изгнанием национальных меньшинств» (4). [курсив мой. — И.Ж.] По мнению Батлер, Арендт потому провела «очень глубокий» анализ национализма, что сформулировала тезис о том, что нация становится гомогенной, чтобы соответствовать требованиям государства, так как именно «государство черпает свою легитимность в нации» (5). В результате данного определения Арендт смогла, как считает Батлер, уточнить механизм исключения в дискурсе национализма. Его суть в том, что «те национальные меньшинства, которые не проходят проверку “национальной принадлежностью”, оцениваются как “нелегитимные” жители» (6).

Если использовать определение национализма Арендт по отношению к политической субъективности украинских майданов, то сначала «нелегитимным» жителем Украины почувствовал себя тот коллективный национальный субъект, который и стал политической субъективностью киевского Майдана. Другими словами, субъект, который ощутив себя не просто «угнетенным» (в терминах известного эссе Гаятри Спивак), но и «нелегитимным» (обреченным на «нелегитимную жизнь» в «Мордоре», в котором вообще «жить нельзя», так как сама жизнь здесь является «плохой и неприятной», фактически не-жизнью), попытался придать своему подчиненному статусу значимость. Метод действия на украинских майданах вслед за так называемыми глобальными социальными движениями 2.0 — ставка на свое присутствие («оккупацию») в публичной сфере с целью признания их глобальным капитализмом в лице Европейского союза, а не универсальные политические требования классовых обществ (против социального неравенства, бедности, экономического угнетения и т.п.).

Тут мы сталкиваемся с первым парадоксом просьбы о признании: хотя эта просьба и делает ставку на национальную идентичность, политическая артикуляция принимает форму двойной — то есть одновременно националистической артикуляции «Украина превыше всего!» и артикуляции желания перестать быть «Мордором», стать «гражданами мира» и иметь в жизни «все, чему можно радоваться». Собственно, именно артикуляция в форме двойного утверждения и обеспечила непредвиденную массовую мобилизацию новой коллективной политической субъективности украинских майданов. Второй парадокс: если от аргументации «радостей жизни» обратиться к экономической аргументации, то в рассуждениях Хабермаса о «космополитической демократии» с ее «радостями жизни» обнаруживается другая, по мнению критикующей Хабермаса Спивак, цель — а именно консолидации экономического единства на новом глобальном рынке (7). Ведь мы должны учитывать, как уточняет Спивак, критикуя Хабермаса, что «Европейский cоюз как европейская конституция — это не акт самосоздания Европы посредством вызывания из прошлого ее изначального присутствия», а прежде всего экономический документ. Артикуляция желания стать «гражданами мира» в таком случае означает просьбу о приобщении к «новому глобальному рынку» и обеспечении доступа к интернациональному капитализму, формой функционирования которого и является либерально-демократическое капиталистическое государство.

В этом смысле, в частности, понятно, почему украинские феминистки, ЛГБТ-активисты или левые с их артикуляциями, направленными против экономического и социального неравенства и разных форм эксплуатации (в том числе гендерной) и не могли быть сколь-нибудь видимым образом представлены на украинских майданах — если не как традиционная «политическая сила» (8), то хотя бы как «социальное движение» по схеме социальных движений 2.0 с их ставкой на политическое вместо политики (9): ведь просьба о признании как экономическом доступе в ЕС может быть выполнена прежде всего для крупного капитала, только и имеющего шанс для участия в глобальной рыночной экономике «Латинской империи» (10)). Что является главным «предложением», которое Европейский союз, по мнению Батлер, сделал странам, желающим присоединения к нему? Оно следующее: «Присоединяйтесь к нам, и мы поможем вам защитить ваши границы от незваных работников. При этом мы также обеспечим вас дешевой рабочей силой, статус которой не будет достигать правового и которая будет использоваться в соответствии с краткосрочными контрактами, так что вам не придется переживать по поводу перманентного изменения состава населения ваших стран» (11).

Иначе говоря, коллективный субъект украинских майданов базируется на дизъюнктивном синтезе, или двойном утверждении, одновременно партикулярного («хто скаче») и универсального («космополитическое гражданство»).

Именно здесь я хочу обратиться к трансформации самых известных контингентных поэтических артикуляций национальной политической субъективности украинских майданов (от ранней поэзии перформанса «хто не скаче, той москаль» киевского Майдана до поэзии ультрас «Путин хуйло» — пожалуй, самой знаменитой поэтической артикуляции майданной радикальной демократии (12)). Мой тезис состоит в том, что целью самой знаменитой артикуляции украинских майданов «Птн хл» оказывается, тем не менее, не исключение национальных меньшинств из гомогенно понятой нации, но так называемая «трещина нации» (термин Батлер, значение которого будет определено несколько позже), фактически даже отказ от нее: ведь только при условии этого радикального отказа можно стать «парией», «гражданином мира» + иметь «жизнь с радостью», в частности с визовым режимом, обеспечивающим возможность не только туризма, но и работы в Европе (по определению «краткосрочной» и «без правового статуса»), что, безусловно, затрудняет «жизнь с радостью», но отнюдь не желание, к ней направленное.

В результате зафиксируем основную особенность коллективной политической субъективности украинских майданов, а именно: просьба о признании себя «гражданами мира» с одновременным отказом от «мордорской» принадлежности такова, что чем больше она оформляется в более отрефлектированные артикуляции (от, как уже было сказано,от «хто не скаче, той москаль» киевского Майдана до поэзии ультрас «Птн хл»), тем больше происходит то, что Батлер называет «трещиной нации»: ведь самая знаменитая поэтическая политическая артикуляция всехукраинских майданов «Птн хл» осуществляется на языке национального меньшинства, иными словами — по-русски.

И тут я позволю себе сделать следующее рискованное предположение. Миф «Небесной сотни» трансформируется в пустое означающее украинских майданов не в начале киевского Майдана, то есть не с первыми поэтическими политическими артикуляциями Майдана про «нескачущего москаля» (насилие на улице Грушевского в Киеве датируется 22 января 2014 года, а политическая артикуляция «Птн хл» прозвучала в Харькове 30 марта). «Небесная сотня» — это такой коллективный националистический политический субъект, основным политическим действием которого оказался имманентный акт — акт смерти за Нацию. Иначе говоря, трансцендирования имманентного, перевода его на уровень символического, или языка, по видимости не произошло. Однако, в противоположность видимому, позволю себе допустить, что поэтическое высказывание политического коллективного субъекта на харьковском майдане, поддержавшем протестность киевского Майдана уже после массовой гибели протестующих в Киеве, — это и есть высказывание коллективной субъективности «Небесной сотни» (ведь харьковский майдан с помощью самой знаменитой артикуляции всех украинских майданов и родился как высказывание вместо погибших героев, которым режим Януковича не позволил высказаться). Если принять такое допущение, то парадокс не просто «трещины нации», но и радикального отказа от нее создается тем коллективным националистическим субъектом, который за Нацию как раз и погибает, уже после гибели приблизившись к статусу трансцендирующей имманентности, а именно к космополитической «Небесной» сотне (вместо националистической имманентной).

Еще Юнгер говорил, что главная характеристика националистического субъекта — это «готовность к смерти» (а отнюдь не ставка на обывательскую «жизнь с радостью», с требования которой и начался киевский Майдан как политическое событие). В этом смысле Юнгер, как известно, обвинял «господина Гитлера» в том, что тот так и не смог стать националистическим субъектом (каким смогла стать «Небесная сотня»), способным выйти за рамки «бюргерской безопасности» в зону смерти — как это сделал коллективный субъект под именем «Небесной сотни». Юнгер пишет:

Можно понять реакцию [на серию взрывов у зданий фискальных ведомств в Берлине в 1929 году] полиции и министерства внутренних дел, можно понять и реакцию Vossishe Zeitung, которая, наконец-то отойдя от наскучившей гуманитарной фразеологии, призвала сразу же отправлять на цугундер всех, кто хоть как-то причастен к этому делу. Вполне понятно и ликование Lokal-Anzeiger: «преступников наконец-то схватили», и теперь граждане могут наслаждаться законным покоем. Но по меньшей мере странно, когда стражей порядка призывают на помощь коммунисты. Парадокс, что там оказалось меньше националистов, чем я предполагал. А господин Гитлер так и вообще объявил о вознаграждении за поимку террористов. Таким образом лишний раз подтвердилось, что все они одним миром мазаны. Словом, все вы — бюргеры…(13)

Поскольку коллективный субъект «Небесной сотни» оперировал не просто испугавшими в свое время Гитлера «фейерверками», но коктейлями Молотова, в ответ на которые стрельба «Беркута» уносила жизни (отданные во имя Нации), то мы и можем определить его как националистического. Тем более заметным становится тот парадокс, что, когда этот новый политический субъект стал бороться не только за имманентную, но и за символическую репрезентацию, он заговорил на языке другой нации — языке врага, хотя содержательно и направив свое высказывание против врага: «Птн хл». Так возникла «трещина нации». Другими словами, монолитность Нации оказалась расщепленной из–за расщепленности основного субъекта протеста. И этого расщепления не могло не произойти. Почему?

Прежде всего потому, что основным фактором политической мобилизации коллективного субъекта как киевского Майдана, так и других украинских майданов, как уже отмечалось, были и остаются таковыми до сих пор одновременно пустое означающее Европы (и соответствующее ему бытие «гражданами мира») и пустое означающее Нации.

Именно из–за этой расщепленности ЕВРОмайданы Украины выполнили политическую задачу, которую как раз и не ставили: способствовали политической консолидации национального врага в его борьбе против собственного имперского колонизаторского политического режима, а именно сплочению либерального коллективного протестного субъекта России, так же как и украинского либерального коллективного субъекта, выступающего за полное принятие либерально-демократического государства с его формой парламентаризма (14) и также с просьбами о признании.

Тем не менее, на мой взгляд, такое полное совпадение — даже слияние — националистической политической субъективности украинских майданов с российской протестной либеральной субъективностью указывает не на что иное, как на совпадение двух типов национализма (украинского и российского), одинаково делящих субъекта одной нации на надвое: 1) на субъекта Нации с большой буквы (образованные городские профессионалы, «элита общества») и 2) субъекта нации с маленькой буквы («ватники», «гопота» и пр.), фактически получающего статус «нелегитимных» жителей («черни», если вспомнить определение Арендт из ее ранних работ: это рабы, иноземцы и варвары; у них, в отличие от демоса, нет доступа к публичному пространству). В Украине это жители Донбасса, не имеющие права представлять украинскую нацию (не столько из–за русского языка, которым они пользуются, сколько из–за статуса «черни», в современных терминах — «колорадов»). В России это так называемое «молчаливое большинство» экономически «лишенных» жителей провинции, бюджетников и пенсионеров (лишенных «дома и очага» (15), по выражению Арендт) оказывается равно исключенным из публичного пространства своего собственного национального государства. Ранняя Арендт критиковала «молчаливое большинство», маркируя его как plebs и обвиняя в фашизме: свое представительство оно делегирует фюреру и одновременно ищет его на завоеванных территориях. Однако уже после войны тех, кого Арендт раньше называла «чернью», «plebs», она решилась назвать «незаконными жителями» нации-государства, когда стала размышлять о проблеме национализма, отсутствия гражданства и исключения: в классическом полисе такие « незаконные жители», как раб, чужеземец и варвар, не могут действовать способами, диктуемыми пространством полиса.

В работах, посвященных новым онтологиям современности — «онтологиям войны» (16), Батлер, опираясь на логику демократии Арендт, в то же время фиксирует парадокс ее теории демократии: ведь если понимать политическое «пространство проявления» (определение Арендт) в рамках логики полиса, нельзя не заметить, что оно уже размечено, распределено — в том числе через исключение «непроявленной» части субъектов («новых рабов», как не боится определить «нелегитимных жителей» Батлер; политической субъективностью украинских майданов они маркируются в основном в качестве «ватников» и «колорадов»). Если использовать батлеровское определение политической субъективности «новых рабов» в мире современных мультиэтнических империй, то можно уточнить, что они фактически живут вне формы традиционно определяемой, то есть полисной, политической «лишенности» — в частности, в ситуации такой степени бедности и неравенства (лишенности не только «дома и очага», но и идентичности в статусе «жизней, не признаваемых в качестве жизней». (17)). В результате вопрос об их «включении» не ограничивается простым включением в полис, как предлагала Арендт. Ведь сегодня, настаивает Батлер, наше внимание должны привлекать такие жители, которые вообще не могут быть «включены» в пространство политического, то есть не могут быть демосом, существуя как раз в областях 1) дополитического и 2) внеполитического, а значит, «проявляясь другими способами (курсив мой. — И.Ж.), в которых не может дать отчет никакая «оккупация» публичного пространства: нелегитимность самих жизней «новых рабов», которые не признаются в качестве «жизней», не позволяет им оккупировать ни площади», ни улицы. Задачей этого текста и была попытка проблематизировать те «другие способы», с помощью которых можно было бы говорить 1) и о новом коллективном политическом субъекте украинских майданов, артикулирующем требования в форме контингентного двойного утверждения, 2) и об их непредвиденных результатах, способствующих новой, после 2011–2012 годов, либеральной политической мобилизации национального врага в его борьбе против собственного имперского колонизаторского политического режима (в России).

-----------------

(1) См. определение основного национального врага Украины самой известной украинской писательницы Оксаны Забужко («На Майдане проходит Шевченковское вече»): «Украине очень повезло с национальным классиком. Шевченко — не просто хороший поэт. Своей жизнью и творчеством он показал абсолютное, органическое неприятие зла во всех его земных ипостасях. Он первым узнал Империю зла в России». — Украинская правда, 09.03.2014: http://www.pravda.com.ua/rus/news/2014/03/9/7018220/

(2) Фанайлова Е. Богема на баррикадах. Часть 8. Поляки и украинцы. Земовит Шчерек. — Радио «Свобода», 09.07.2014: http://www.svoboda.org/content/article/25448718.html

(3) Батлер Дж., Спивак Г.Ч. Кто воспевает нацию-государство? Язык, политика, принадлежность. Пер. с англ. О. Пироженко — Гендерные исследования, 2/2008, № 18, с. 105 (пер. уточнен).

(4) Там же.

(5) Там же.

(6) Там же.

(7) См.: Там же, с. 123.

(8) Политика в терминах Шанталь Муфф определяется как «совокупность практик и институций, посредством которых создается порядок, организующий человеческое сосуществование»; понятие порядка в этом определении указывает на исключение так называемого «аффективного измерения» из сферы политики.

(9) Как выразилась Муфф в интервью с Мэри Журнази, «то, что движет людьми — это не исключительно интересы или рациональность, а то, что я называю страстью» (Hope, Passion and the New World Order. Mary Zournazi in conversation with Chantal Mouffe and Ernesto Laclau. — In: Contretemps, 2001, № 2, p. 40).

(10) Спивак использует термин «мультиэтнические империи» (Батлер Дж., Спивак Г.Ч. Указ. соч., с. 118).

(11) Там же, с. 123.

(12) https://www.youtube.com/watch?v=9G6bMheayBQ

(13) Юнгер Э. «Национализм» и национализм. — В кн.: Его же. Националистическая революция. Пер. с нем., комм., послесл. А.В. Михайловского. М.: «Скимен», 2008, с. 169–170.

(14) Не обращая внимания на критику парламентаризма из–за лежащего в его основе насилия (например, Вальтером Беньямином).

(15) Арендт Х. Vita activa, или О деятельной жизни. Пер. с нем. и англ. В.В. Бибихина. СПб.: «Алетейя», 2000, сноска LXI.

(16) Butler J. Giving Account of Oneself. New York: Fordham UP, 2005; Butler J. Precarious Life. The Powers of Mourning and Violence. New York; London: Verso, 2006; Butler J. Frames of War: When Is Life Grievable? London; New York: 2009; Butler J. Parting Ways: Jewishness and the Critique of Zionism. New York: Columbia UP, 2012.

(17) Butler J. Frames of War: When Is Life Grievable?, p. 4.

Полный текст статьи «Трещина нации» можно будет прочитать в новом номере журнала «Синий диван». Презентация номера пройдет в декабре.