Ноябрь 2008

Тайлер с Барретом не успели еще вынести все вещи на тротуар, а их уже принялись разбирать. Пожилая пара, воплощенное изящество нищеты — он с лакрично-черными волосамии с шелковым шарфом на шее, она чопорно седая, в старинном жакете “Пьер Карден”, некогда оранжевом, а теперь цвета медицинского пластыря, — уносят два хлипких стула. Они несут стулья сиденьями вперед, словно предлагая усадить любого желающего и отнести куда тот попросит. Вытаскивая громоздкую картонную коробку со старыми DVD, Тайлер встречается с ними взглядом, но в их лицах нет ни тени признательности. Прямо-таки низложенная королевская чета. Да, стулья эти они себе вернули, но вы, молодой человек, и представить себе не можете, сколько всего утрачено безвозвратно.

Едва стулоносные супруги удаляются в направлении Темз-стрит, у вещей, заинтересованные лампой-маяком, притормаживают трое долговязых скейтеров, у всех троих над джинсами виднеется трехдюймовая полоска трусов.

— Там надо провода менять, — говорит им Тайлер, опустив на тротуар коробку с DVD.

— Спасибо, дядь, что сказал, — отзывается один из парней, и они катят дальше, как будто он предупредил их о скрытой опасности.

Баррет появляется из дверей дома, с трудом волоча зеленое дерматиновое кресло. Тайлер торопится ему на помощь. Они устанавливают кресло на тротуар, и Баррет бухается в него.

— Прощай, старичок, — обращается он к креслу. — Удачи тебе в будущих начинаниях.

Баррет поглаживает лоснящийся ядовито-зеленый подлокотник.

— Нельзя же привязываться ко всему подряд.

— Ну, есть люди сентиментальные, есть не очень, — говорит Тайлер.

— Я не сентиментальный, я… сердобольный.

Тайлер закуривает (до того как пойти лечиться от наркомании, он курил от случая к случаю, теперь у него вылетает по пачке в день). Они с Барретом окидывают взглядом тротуар — здесь выставлена вся их квартира. Баррет настоял на диорамном принципе: вот компактно мебель из гостиной, вот кухонный стол и стоявшие вокруг него разнокалиберные шаткие стулья. С усердием выставочного куратора Баррет воссоздал до боли знакомый беспорядок Тайлеровой с Бет спальни, по возможности сгруппировав убогие сокровища на привычных местах вокруг кровати.

Тайлеру странно на все это смотреть. И не потому, что экспозиция развернута на тротуаре, — просто Тайлер прежде не замечал, насколько никчемно и убого их добро. Расставленные в квартире по местам, эти вещи казались ему забавными, ироничными, в меру экстравагантными. Выставленные на публику, они приобретают свойства, на которые и намека не было при частном повседневном употреблении. Посторонние люди рассматривают их, что-то берут, что-то отставляют в сторону. А сверху на все это глядит серое небо, серебрит кастрюли и сковородки, заставляет кухонные стулья отбрасывать бесформенные тени на тротуар. С запада неспешно наплывает громадная свинцовая туча, с ее приближением низ- кое серое небо начинает грозить дождем. Кухонная утварь теряет свой глянец, а стулья — тени, и все хозяйство заметно скучнеет. Оживить вид предметов на тротуаре так же непросто, как подбодрить шуточками человека, представшего пред судом тысячеглазого божества с зеркальными крыльями.

— Мы точно не хотим ничего себе оставить? —спрашивает Баррет. — Надо решать сейчас, потом будет поздно.

— Мы телевизор оставляем.

— Я за то, чтобы от телевизора избавиться.

— Без него мы не сможем следить за выборами.

— Победит Обама, — говорит Баррет. — Я серьезно так думаю.

Тайлер устало мотает головой.

— Эта страна не готова к черному президенту. Так что готовься жить при президенте Маккейне. И к тому, что вице-президентом будет Сара Пейлин.

— А я думаю, — говорит Баррет, — что эта страна готова к любому президенту, лишь бы он навел порядок в экономике и — хорошо бы — перестал убивать людей в странах третьего мира.

— Ты мечтатель. Это хорошо о тебе говорит, но при этом слегка раздражает.

— Что-то мне неспокойно, — говорит Баррет.

— Еще бы. С перспективой получить Сару Пейлин…

— Нет, неспокойно от того, что мы от всей мебели избавляемся.

— Как от всей? А диван? Мы же оставили себе диван, — говорит Тайлер.

— Еще бы мы тетушку Гертруду не оставили. Я надеюсь на этом диване испустить свой последний вздох. Обещаешь, когда придет время, меня на него положить?

— Если я тебя переживу.

— Мне кажется, переживешь.

Баррет тревожно оглядывается по сторонам.

— Эй-эй, поаккуратней. Ты что, не понимаешь? После таких слов в меня вот тут, в кресле, почти наверняка въедет такси.

— Может, ты и не сентиментальнее меня. Но суевернее, это без вопросов.

— Я более тебя открыт возможности чудесного. Как тебе?

Они молча наблюдают, как бездомный в свитере цвета сажи и почерневших шерстяных штанах, похожий на чудом выжившего при пожаре, берет в руки вазу в виде бюста Данте (из макушки сурового поэта до сих пор торчат купленные у корейцев тюльпаны), внимательно изучает и ставит на место.

— И ему не нужна, — говорит Баррет.

— А что бы он с ней делал?

— Мне ее Лиз подарила.

— Как она?

— Ей полегче уже. По-моему, почти оправилась.

— Иногда даже на люди выходит. С Эндрю и с тем, новым. Выводит их в ресторан ужинать.

— Как подобает Лиз.

— То есть в этом дело? Она, что ли, поступает определенным образом, потому что так подобает Лиз?

— Да, иногда. Да и ты сам тоже небось…

— Я, наверно, нет, — неуверенно отвечает Тайлер.

— Да брось. Ведь наверняка же бывает: когда не знаешь, как поступить, ты спрашиваешь себя — а как бы я в такой ситуации поступил?

— Ну, может, и бывает. — Тайлер выпускает струйку дыма и говорит: — Почему ты мне не рассказал про тот твой чертов свет?

— Извини, не понял.

— Ты всем рассказал. И Лиз. И даже этому Эндрю.

— Все, что сейчас происходит, — это потому…

— Потому что происходит. Потому что ты видел, как Святая Дева, чтоб ей пусто было, бьет на небесах чечетку, и ни слова мне об этом не сказал.

Баррет берет себя в руки и спешно ищет здравого смысла и логики, но не находит даже следов ни того ни другого.

— Неправда. Я тебе рассказал.

— Ага, когда Бет умерла. А до того почти пять месяцев рассказывал кому ни попадя. Чего ты дожидался? Нет, лучше так: зачем ты вообще мне рассказал? Почему не устроил так, чтобы про это чудо знали все на свете, кроме меня?

Баррет изо всех сил старается сосредоточиться. Может, и к лучшему, что повздорили они на людях; если бы их не видели и не слышали сейчас посторонние, не исключено, что ссора приняла бы опасный оборот. И еще хорошо (хорошо ли?), что это происходит в окружении знакомых, личных вещей, которые уже не их, но еще и не чужие, уже не составляют обстановки одной квартиры, но еще не разбросаны по свету.

— Ты давно снова начал наркотики принимать? — спрашивает Баррет.

У Тайлера на лице, вопреки ожиданиям Баррета, не появляется выражения провинившегося мальчишки. Он сильно затягивается сигаретой и возмущенно смотрит на Баррета, как будто тот специально дожидался вселенской катастрофы, чтобы попрекнуть Тайлера уклонением от мелких домашних обязанностей.

— Ты что, теми несколькими фразами про свет рассчитывал меня утешить?

— Я боялся, что…

Тайлер затягивается так свирепо, что огонек на конце сигареты из обычного оранжевого становится ярко-мандариновым.

— Я боялся, что получится, будто я встреваю.

— А если попроще?

— Ну, что пытаюсь… не знаю… Поучаствовать в заботе о Бет. Показать всем, как важно, что я помогаю.

— Продолжай.

— Ну, наверно, я думал… что это будет выглядеть типа “Тайлер пишет для нее песню, Тайлер на ней женится, это здорово и хорошо. А зато я, Баррет, младший братец-гей, видел свет. Аж в небе”.

— То есть ты не рассказывал мне о самом потрясающем событии в твоей жизни, потому что боялся произвести неправильное впечатление.

— Я начал сомневаться…

— Ага-ага.

— Я начал сомневаться, видел ли я что-то на самом деле или просто… все выдумал.

— Зачем такие вещи выдумывать?

Тайлер отбрасывает окурок и закуривает новую сигарету.

— Не знаю, может, чтобы почувствовать себя не пустым местом? Я же ничего не делал для того, чтобы Бет поправилась…

— Никто не делал, помочь было невозможно…

— Я не мог написать для нее песню, не мог на ней жениться.

— И поэтому состряпал себе галлюцинацию.

— Сначала казалось, что я точно видел свет и никаких сомнений быть не может. А потом я уже не был так уверен. И все ждал… не знаю… видения номер два.

— По-твоему, такие штуки парами поставляются?

— По-моему, я слишком долго слишком сильно стараюсь.

— Чего-чего?

— Мне больше не важно что-то значить. Стараться влиять на ход вещей.

— То-то я смотрю, много ты навлиял, — говорит Тайлер.

— Но ведь одно дело не стремиться к житейскому успеху и совсем другое — перестать считать себя неудачником из–за того, что к нему не стремишься. Я все думаю, не это ли означал свет. Ну, как бы он сообщал: тебя видно, про тебя помнят, не надо пыжиться, не обязательно, чтобы твою фотографию напечатали в журнале.

— Мы разве только что не договорились, что свет тебе привиделся?

— В том-то и дело, — говорит Баррет. — Неважно, было это на самом деле или только в моем воображении.

На лице у Тайлера появляется абсолютно новая для него гримаса. Он становится очень похож на мать. Неужели он уже много лет назад научился так насмешливо кривить рот, с таким циничным выражением выгибать бровь? Неужели приберегал свое умение для особенно ответственного момента?

— Ты хочешь чего-то совсем своего, да?

Баррет, похоже, не знает, что ответить.

— Хочешь чего-то вообще не связанного со мной, — говорит Тайлер. — Я прав?

— Я хочу кое во что внести ясность. По-твоему, наверно, мы должны плясать от радости, что ты тайком нюхаешь порошок. Так?

— Я не нюхаю, — отвечает Тайлер.

— Я нашел пузырек с кокаином у тебя в тумбочке.

— Это старый. Я про него совсем забыл. Говорили про это сто раз.

— Неужели?

— Знаешь, это похоже на какое-то азиатское правосудие. Там, если тебя один раз признали виновным, ты остаешься виновным навсегда.

— Ты уверен, что правосудие в Азии устроено именно так?

— Понятия не имею, как оно устроено. Наверняка оно расистское, нет?

Тайлер садится возле Баррета на стул, обитый выгоревшим красным шелком; этот стул, изощренно неудобный, несмотря на вполне невинный вид, Баррет расположил по отношению к зеленому дерматиновому креслу точно так же, как он стоял в квартире.

— Я снова начал ходить в церковь, — говорит Баррет.

— Да?

— Разочароваться в Боге из–за смерти Бет, я подумал, было бы слишком… плоско, наверно.

— И как, помогает? В смысле, церковь.

— Трудно сказать. Я туда хожу.

— И ничего не происходит? — спрашивает Тайлер.

— Я бы не сказал, что ничего.

— Ты не молишься. Гимнов со всеми не поешь.

— Да. Просто сижу в заднем ряду.

— Но должен же ты что-то при этом чувствовать.

— Покой чувствую. Частичный покой. И все.

Тут не место и не время для тонких метафизических дискуссий, заключает Тайлер.

— Собираюсь поехать посмотреть новую квартиру, — говорит он.

— Я после работы заскочу. Ничего, если мы с Сэмом придем?

— Приходите.

— Точно можно?

— С чего ты взял вообще, что Сэм мне не нравится?

Тайлер достает из пачки еще сигарету и шарит в кармане джинсов в поисках зажигалки.

— Может, потому что он встал между нами?

— Бет же между нами не вставала.

— Я тоже был женат на Бет, — говорит Баррет.

Тайлер пытается прикурить от пачки леденцов, замечает это, сует пачку обратно в карман и наконец находит зажигалку.

— В таком случае я одновременно с тобой могу жениться на Сэме, идет?

Тайлер зажигает сигарету и глубоко затягивается. Он снова чувствует в легких тонкий кисло-сладкий и слегка вредоносный аромат. Выдохнув, следит, как облачко дыма растворяется в воздухе.

— Хотя нет. Я себя в такой роли не вижу. Извини.

Тайлер снова затягивается, снова наблюдает, как тает в воздухе дым.

— Меня прямо радует, что вся мебель у нас новая будет. Все время об этом думаю, — говорит Баррет.

— Я тоже.

— Ты точно уверен, что всю надо менять?

А то еще не поздно что-нибудь оставить. О, гляди, кухонный стол пригодился. Молодые парень с девушкой, оба в татуировках и с торчащими в разные стороны волосами, тащат кухонный стол.

— Спасибо, чуваки, — кричит парень через плечо.

Тайлер в ответ весело машет рукой.

— Мне и так хватает привидений, — говорит он Баррету.

Они смотрят, как кухонный стол удаляется в западном направлении. Баррет поет первую строчку песенки “Мы переезжаем…” из сериала “Джефферсоны” (прим. ред. — сериал про состоятельную афроамериканскую семью из Нью-Йорка, шел на канале CBS в 1975–1985 годах).

— А дальше я не помню.

— Из глубокой задницы в задницу помельче, — подсказывает Тайлер.

Кухонный стол вместе со своими новыми владельцами исчезает за углом.

— Старинный стол из французского деревенского дома, вот что нам нужно, — говорит Баррет. — Ты понимаешь, о чем я? Чтобы ему было лет сто. Чтобы он был длинный, весь в таких зарубках и выщербинах.

— Не забывай, у нас с деньгами не очень.

— Я помню. Но у нас же есть хитовый альбом…

— Ага, незаконченный альбом, который разойдется хорошо если в трех десятках экземпляров.

— Знаешь, если есть надежда, если хоть чуть-чуть радуешься тому, что у тебя могло бы выйти, тогда неважно, чем все кончится. Можно побыть оптимистом, даже видя, что ни черта не получается. Это я тебе как суеверный говорю.

Тайлер не отвечает. Он бросает недокуренную сигарету и давит ее каблуком. В последний раз встает с самого недружелюбного стула на свете.

— Я так понимаю, на этом все, — говорит он.

— По-моему, тоже, — говорит Баррет. — Пойду поднимусь, посмотрю, вдруг что-нибудь забыли.

— Иди. Встретимся в новом доме.

— До скорого.

Но Тайлер никуда не уходит. Им обоим становится отчего-то неловко.

— Непривычно как-то, — говорит Тайлер.

— Переезжать всегда непривычно, разве нет?

— Ты прав.

Они смотрят друг другу в глаза, взглядами подбадривают один другого. Неизвестно откуда взялось ощущение, будто они прощаются, слабый — не громче шепота — намек на расставание. Но это же ведь глупо? Вечером они снова увидятся. В своем новом доме.

— Пока, — говорит наконец Тайлер и трогается по Никербокер в сторону Морган-авеню.

Баррет медлит. Ему хочется продлить странное удовольствие — сидеть в зеленом кресле посреди все убывающих числом приношений, еще вчера служивших ему в повседневной жизни; смотреть, как предмет за предметом исчезает их квартира. Вот девушка с крашенными хной волосами уносит лампу — гавайскую танцовщицу. Удивительно, как долго она прослужила. На несколько мгновений Баррет представляет себе, как сидит и сидит в этом кресле, пока прохожие не разберут все остальное и он не останется совсем один перед этим горчичным фасадом, закрытым алюминиевым сайдингом, подобно разоренному русскому аристократу, который раздумывает о предстоящей ему жизни простого непривилегированного обывателя. Дача погружается в разруху и запустение, печи и камины бессильны против проникающей снаружи сырости, шелковые обои еле держатся на стенах вылинявшими бледно-алыми тряпками, потолок провис, а слуги так одряхлели, что помощи от них никакой, так как сами они уже мало на что способны без посторонней помощи. Но так или иначе, здесь прожита вся жизнь, а будущее, даже если оно обещает перемены к лучшему, все равно пахнет скорыми снегопадами и тяжелым стальным духом выметенных ветром железнодорожных платформ.

Книга Майкла Каннингема «Снежная королева» опубликована в издательстве Corpus в октябре 2014 года.