Как обнаружить локальное в глобальном, реальное в воображаемом и наоборот: в Третьяковской галерее на Крымском Валу открылась выставка «Метагеография. Пространство — образ — действие», спецпроект 6-й Московской биеннале современного искусства. Татьяна Сохарева комментирует выставку.

Выставка «Метагеография. Пространство — образ — действие», несмотря на свою внешнюю нарядность и богатую фактуру, не из числа тех, которые хочется долго разглядывать. Уже пролог к ней сбивает с толку довольно грубой образной арифметикой. Встречающий зрителя коридор, который кураторы назвали «Кабинетом картографа», упирается в портрет Сталина кисти Федора Решетникова, живописный синоним вывешенной тут же карты «И.В. Сталин на фронтах гражданской войны». И то, и другое кроме как элементами культурно-исторического китча и не назовешь.

За спиной генералиссимуса раскинулись ещё три зала, битком набитые искусством, созданным преимущественно после смерти имперских фантазмов. Вместе они породили сложносочиненное пространство, которое воздействует на зрителя то на одном, то на другом уровне — в буквальном смысле. Часть экспонатов нарочно задрана под потолок, и разглядеть её можно только забравшись на торчащую посреди зала платформу. Часть и вовсе спрятана за геодезическим куполом, очевидно, представляющимся горой. Всё вместе складывается в предельно декоративный слепок реальности, имитацию природного ландшафта, напоминающую, правда, склад театральной бутафории.

Интеллектуальная начинка выставки занимает куда больше, чем собственно визуальная часть, которая соединила коллаж Георгия Кизевальтера с мерной цепью, а орнаментальную «Картографию страха» Дмитрия Плавинского с виртуозными картодами географа и теоретика Бориса Родомана (надо сказать, монтируются эти произведения между собой кое–как).

Вооружившись наукой, кураторы Кирилл Светляков и Николай Смирнов решили увязать, например, придуманную в середине прошлого века ситуационистами психогеографию (те разрушали навязанную систему городских координат, спонтанно мотаясь по улицам и документируя своё брожение) с теорией пространства французского философа и социолога Анри Лефевра — его фундаментальный труд «Производство пространства» (1974) как раз недавно вышел в издательстве «Стрелка».

Лефевру одному из первых пришла в голову мысль, что пространство — это не куча раскиданных на местности объектов, помноженная на корпус идей и навязываемых нам социокультурных конструктов. Его знаменитая «триада» вобрала в себя представление о пространстве, каким его сконструировали профессионалы (архитекторы, урбанисты, градостроители), повседневный опыт и практики, соединяющие замысел и реализацию. То есть, по Лефевру, выгуливая пса или беспорядочно шатаясь по улицам, мы уже участвуем в процессе производства публичного пространства.

С этой точки зрения выстроенные архитектором Алексеем Подкидышевым в Третьяковке подиумы и платформы, рвущий глаз бирюзовый цвет и инвентарь картографа — это, конечно, путь к фетишизации, с которым боролся философ. Такая выставка рискует превратиться в «пассивный контейнер», реальность, в которой все заранее расшифровано.

И это бы непременно произошло, если бы не ряд работ, авторы которых обратились к абстрактному поэтическому нигде.

Павел Отдельнов, к примеру, пишет обглоданные типовые застройки и промзоны в постапокалиптических тонах, которые взламывает каким-нибудь случайно врезавшимся в картину кислотным пикселем. Постиндустриальная пустыня, какой всегда представляются его пейзажи, начинает рябить и почти расплавляется под напором цвета. Похожим образом монтирует свои видеоскульптуры Софья Гаврилова (к слову, кандидат географических наук), складывая их из кусочков пейзажей, то и дело подвергающихся разрушению: то Ильич на постаменте выскочит посреди пляжа, то рекламный билборд вырастет на лужайке.

Апофеоза опыт пребывания в «нигде» достигает в работе Николая Онищенко. Он фиксирует на видео типовые многоэтажки, в течение шести минут монотонно выглядывающие из–за кустов. Предметный мир, очищенный от личного восприятия, культурных кодов и какой бы то ни было динамики, мучает зрителя навязанным ощущением вечного ожидания. Это территория визуального аффекта, размазанного, как жвачка, момента «здесь и сейчас».

По интенсивности напряжения «пустого действия» с его работой может конкурировать разве что документация Ганны Зубковой и Екатерины Васильевой, которые вдвоем протащили тяжеленую металлическую трубу через всю Москву и назвали свою акцию «Революционной осью». И это, пожалуй, самая радикальная антитеза урбанистическому мышлению, назначившему человека главной единицей измерения городской среды.

Другая проблема связана с группой глубоко интимных произведений, которые в Третьяковке упорно пытаются вогнать в эпическую форму выставки-блокбастера, — как, скажем, сибирский фотопроект о российской глубинке «Родинки на карте» Валерия Кламма, совершенно затерявшийся среди глобусов и массивных инсталляций. Примеры такого несоответствия масштабов — в каждом зале.

В итоге выставка о нашей манере видеть окружающее пространство и пребывать в нем, превращается в пособие о том, как выжить в мире, отражающемся только в глазах смотрящего. Такой немного вуайеристский подтекст и обеспечивает постоянную смену оптики, за счёт которой этот тяжеловесный механизм хоть как-то работает. Экспозиция, как слоеный пирожок, прирастает объемами информации о пространстве, которого нет, за счёт множества крохотных точек зрения становится суммой субъективностей. Процесс смотрения превращается в нечто вроде спортивного ориентирования на местности. И в этом смысле главный принцип — движение от репрезентации к производству пространства — все–таки сработал. Вот только разгадать предложенный ребус зрителю вряд ли удастся. Единственный выход — досочинить собственный маршрут по выставке, сложив свою карту мира из предложенных деталей.