И явился нам в очищающем свете Устроитель Мистерий, Барочный (в дамских разговорах Порочный, произносить с правильным нежно-эротичным придыханием для двусмысленности звучания) Дирижёр, Подвижник и Целитель (no comments просто http://www.hram-lublino.ru/?id=news/111) и далее по списку кораблей. В миру капельмейстера звали Теодор (Иоаннович) Курентзис.

1. Настоящее время. Приметы бытия, или «Ваша шуба сходила на Курентзиса?»

Вряд ли кто-нибудь из музыкантов станет оспаривать, что общественный авторитет дирижёров в большинстве случаев намного превышает реальный вклад большинства из них в исполнение музыки. По крайней мере общественный авторитет и действительный художественный труд расходятся. Дирижёр обязан своей славой не своей способности воспроизводить партитуру, по крайней мере не только ей. Он — imago, imago власти, которую видимым образом олицетворяет и как персона, поставленная на пьедестал, и своей убедительной жестикуляцией — на это указывал Элиас Канетти.

В майскую фестивальную пору этого года музыкальный руководитель Пермского театра оперы и балета представил именной аромат. В этом факте прекрасно решительно всё. [Много ли имён дирижёров вы помните?] Ароматы и прочие косметические баночки обычно выпускают те, чьё имя в одиночку сможет продавать эту [вонючую пакость] продукт. Не уверена, что это даёт какой-то престиж, но уж точно это looks like имиджевый жест. А теперь — много ли вы помните имён дирижёров? А многие ли из них выпустили парфюм имени себя? В конце концов, его имя Теодор, а не Кайли, Кристина или модная умница Гвен.

Но бог с ним, с самим косметиком. Красивому мужчине можно позволять себе подобные жесты. Но ведь что-то ему даёт право не быть смешным вместе с подобной любовью к себе. Кто он там? Грек? Из Перми? Всего лишь дирижёр — и такой апломб.

Тем более, на означенном Дягилевском не только пахнущую водичку показывали. Давали тройного балетного Стравинского — и не затоптанную после юбилея до дыр «Весну» [бедолага ещё долго будет отходить от всеобщей любви], а «Петрушку»-«Жар-птицу» вместе с хрен кому известным «Поцелуем феи». Последний маэстро милостиво уступил ассистенту, а хиты бацал — и на это стянулись все шубы, лабутены и прочие брюлики.

То есть по буквам. На закрытие Дягилевского фестиваля. Музыкального. Классической и академической музыки. Приехали. Олигархи (говорят, был Абрамович). Светские животные. Приехали — внимание — в Пермь. [Добровольно]. Послушать, как дирижёр Курентзис управляется с бывшими дягилевскими локомотивами.

В Москве на Теодора тоже ходят шубы и Терехов. Не вполне понятно, имеется ли связь между этим фактом и в последнее время совершенно гламуризированным образом и походами на всякие первые кнопки. Хочется надеяться, что нет. Но в определённом смысле в пространстве образовалась воронка. Все внезапно хотят именно Курентзиса. Ему буквально поклоняются.

Он начинает ездить в Москву. Ещё пару лет назад он, сделавший невероятный парный вечер из Генделя и Пёрселла в питерской филармонии, в столицу с ним являться не пожелал. Отбрехался появлением в конкурсе ЗМ с индустриально-младосоветским Шостаковичем.

Более того, он начинает часто ездить в Москву. Летний консерваторский Малер в 2016 году был счастьем потому, что — а когда ещё-то приедет, голубчик. Только по весне и то по одному разу с половиной зала под жюри. А нынче мы получили Тео осенью, зимой и летом. В 22.00. С бисами после. Привет уберу. Каждый раз с ажиотажем и кипяточными спорами, отдавать ли 25 тысяч за искусство, когда это почти месячная зарплата.

И ведь берут, и ходят, и все приезды полный зал — в первом ряду светская хроника. Но и меломаны no name не отстают. Роняют, так сказать, слезки счастья прямиком с обоих амфитеатров. Воистину центр вселенной сместился и теперь стоит за пультом.

2. Кружево. Чёрный. Щумасщедщий усьпэх.

Дирижёр очевидным образом демонстрирует свою роль вождя — оркестр действительно должен играть согласно его приказаниям. Его образ (imago) одновременно и чем-то заразителен, и чисто эстетически — ничтожен: аллюры диктатора ведут к crescendo, а не к войне; сила принуждения основана на… предварительной договорённости.

Стоит, надо сказать, красиво. Высок. Строен. Томен. Стремителен. Страстен. Гордо веет. Как размахнётся куда-нибудь в сторону ударной группы — только пот по сторонам. Практически Hungarian Rhapsody. А говорит! Акцент. Ошибки. Падежи. 20 лет в России. Всё нипочём. Русский со временем становится хуже. Загадочен. Пифия. Ничего не поймёшь — но звучит интригующе. Готичен. Соответствует репертуару.

А теперь — как называется оркестр, которым управляет господин Теодор? Хорошие девочки, выйдя из обморока, вспомнят, что на афишках есть зеркальная MusicAeterna. Но кто они, что они, причём тут Пермь и театр, ответить намного сложнее.

Собственно, не очень важно внешне, кто там играет. Оркестру, церемонно выходящему на сцену, вежливо хлопают. Нужный градус приветствия создают те, кто уже в курсе, что эти ребята творят. Остальным не терпится. Тут богоявление, а вы со своим хором. Выползайте уже, наконец. Долгая пауза. Она может быть очень долгой. Вызывать нельзя. Маэстро должен выйти если не под фанфары, то истомив ожиданием. Его явление публика должна заслужить покорностью и терпением. Выходит. Аплодисменты. Если жидковатые, накажет: обернётся, посмотрит хитро из–под очередной длинной чёлки — вы же приобщаетесь к искусству, будьте благодарны. Давайте ещё. Удовлетворился. Начал. Или начали?

Роль и предварительная договорённость — слова ключевые. Пришли на Курентзиса, смотрели Курентзиса, значит, слушали Курентзиса? А Курентзис здесь ничего не производит, облом, господа. Играют его выученнейшие оркестранты. Волшебство, на лучших местах ощущение, что звук плотен настолько, что продавливает пространство, сжимает голову так, что, кажется ушами кровь пойдёт, — это они. Голоса, инструменты в реальном времени. А Теодор их даже обычно почти не поправляет. Не затем стоит.

Тем временем Курентзис тут действительно номер один — ждут даже не Моцарта, Рамо или Прокофьева, а самого интерпретатора, как бы это ни умаляло роли тех, кто составляет его команду. И не в последнюю очередь его образ и шлейф. Хотите узнать за минуту резюме интерпретации — посмотрите, как одет дирижёр. Почти никогда смокинг и рубашка. Матовые тёмные ткани. Воротнички-стойки, напоминающие монашеские рясы. Балахоны. У всего — своя партия в роли «руководитель оркестра». Всё помогает действу.

В сети много примеров рабочей экспрессии Тео. Прыгает, потрясает, волосищи полощатся в угаре. Ещё эти безумные рукава. Временами кажется, что перед ним стоит большое зеркало, заслоняющее оркестр. Зачем все эти крендельки и воланчики? Неужели Моцарта красить? Жильные струны заедать неофитам, не иначе.

Музыканты-то, в противоположность, скромны. В «Реквиеме» так вообще были в чём-то послушническом и в пол. Фон для парадного выхода. Как и положено внутреннему механизму, они точны, действуют выверено и единственным возможным в этой истории образом. Курентзис внешне властвует над ними, но без срепетированности и отлаженности «винтиков» далеко не уйти. Поэтому — долгие трогательные поклоны и объятия гордого маэстро, лично благодарящего солистов каждой группы инструментов. Слава Теодора — их рук дело.

Именно в этой договорённости и балансе позиций, кажется, и кроется сила Курентзиса, позволяющая ему делать порой совершенно дикие вещи. Руководить оркестром без палочки, выдумав себе длиннющие манжеты с порхающими в районе верхней фаланги пальцев кружав? На скорость и состав “Dixit dominos”? Да ещё и на небольшой сценийке питерской филармонии, где хор стоял уже совсем друг у друга на головах? Если бы это был кто-то другой, можно было бы смело говорить о санитарах. Но Курентзису, по большому счёту, после репетиций (и ещё какой-нибудь записи диска) руки уже можно совсем оставлять дома. Его музыканты более чем в курсе требований и задач; на московском «Фигаро» они так и играли — сами, по минимуму отмашек. Маэстро грипповал, страдал в яме, подолгу сидел. Говорят, температурил. Святые MusicAeterna не подвели.

3. Репетировали. Играем. Импульс.

Но орудие нереальной цели надевает личину реальности: дирижёр ведёт себя так, как если бы его творчество совершалось hic et nunc (здесь и сейчас). И этим отравлено всё, чего он достигает по существу. Если поза чародея импонирует слушателям, которые полагают, что нужно принять такой вид — иначе не «выжать» из исполнителей всё, на что они способны в художественном отношении, причём художественные достижения смешивают здесь с физической затратой сил.

Палочки нет. Зачем. Зацепится ещё за что. Или улетит в страстях. Есть руки — целиком. Обычно они приземляются где-то между чайкой и вертолётом. Машут отчаянно, широко — однако изящно и выверено. Генделем Курентзис дирижировал фантастическим, картинным жестом. Казалось, к кончикам его прикрытых многострадальным кружевом пальцев прикреплены невидимые нити, ведущие ко всем музыкантам. И каждый раз он лёгким движением собирал их и издаваемые звуки, сжимал в щепотку. Соберём же нити и мы.

Качество — от мытарств за сценой. Исполнители — не в обиде. Самостоятельны. Красота дирижёра декоративна и направлена на публику. Или нет?

Тут мы вспоминаем о костюмах-гастуках-причёсочках. Каждый образ целиком соответствует задумке и при внимательном рассмотрении выглядит как вишенка на торте. Курентзис выходит к публике, являя себя — но и выходит к оркестру. Сумасшедший профессор из «Оранго» и постник «Реквиема» и для них. Точнее, скорее для них. Зал где-то сзади, в темноте, а музыканты глаза в глаза. Радуются Настраиваются друг на друга напоследок.

Time to tell the secret. На сцене Теодор уже не дирижёр. Его работа давно выполнена, проверена и залакирована. Он — суфлёр. Суфлёр, подающий реплики нужного настроения. К этой задаче сходится всё. Внешность, манера двигаться, антураж полубога, пафос. Всё это — часть роли «дирижёр К», заставляющей механизм работать именно так, как нужно. Любая запись даёт возможность увидеть, что главное в его внешне излишне бурном и разукрашенном стиле — правильно настроить музыкантов. Нужно ли подкреплять жест мимикой и вихрем на голове? Технически вряд ли кому-то легчает. Поди увидь, что там наэмоционировал. А собраться — помогает. Ноты им известны, а вот на сцену выходят с разными мыслями и чувствами. Мистерия Курентзиса требует единения, и поэтому за пультом он ведёт себя, как харизматический священник какой-нибудь особенно говорливой церкви. Он зажигает, подталкивает, подмигивает, задаёт нужную скорость — не игры, мысли и крови в жилах. Следующие часы MusicAeterna будут одним человеком, выполняющим множество небольших сложных действий одновременно.

А дирижёр вновь скромно сыграет божество. Это его вклад в сиюминутность и ускользание звука.

4. Как говорит нам Теодор.

Качество исполнения, обращённый к оркестру аспект дирижирования в значительной мере не зависят от миражей, являемых публике. По отношению к ней у дирижера a priori есть момент пропагандистски-демагогический. Об этом напоминает старая шутка — на концерте оркестра Гевандхауза одна слушательница, обращаясь к своей музыкально эрудированной соседке, просит сказать ей, когда же Никиш начнёт «фасцинировать».