Рождество 1903 года оказалось последним для Российской империи эпохи «старого порядка». Уже через несколько месяцев разразится Русско-японская война, с которой для страны начнется эра потрясений.

Издательство "Машина времени" публикует рождественский фельетон Михаила Меньшикова, одного из ключевых журналистов эпохи. Датированный 25 декабря 1903 года, он входит в 3-й том «Писем к ближним» (1904) — монументального публицистического цикла, посвященного последним 16 годам из жизни Российской империи.

Как раскрыть дух Рождества через гностическую астрономию, радиоактивность, таинственный нулевой элемент таблицы Менделеева и аритмологию, изобретенную отцом Андрея Белого

Письма к ближним / 1904 / Январь

Звёзды и числа

(Рождественский фельетон)

25 декабря 1903

Я вышел в сумерки. Уже зажигались звёзды, и та таинственная Вифлеемская звезда, которую высматривают миллионы детских глаз, может быть, уже взошла на небе. Разглядывая эти далёкие огни небесные, «престолы», «начала», «власти», я вспомнил сказание о том, что всё это — покинутые троны духов после великого восстания Сатаниила. Целая треть небесного воинства была низринута с эфирных высей. В одной отреченной книге* я прочёл, что эти падшие духи и дали начало человеческому роду.

*В славянской письменной традиции отреченные книги — сочинения, запрещённые к чтению официальной Церковью (апокрифы в противопоставлении каноническим текстам). Описываемая Меньшиковым картина восходит к гностическим учениям. С одной стороны, в них библейский миф зачастую соединялся с особой герменевтикой астрономических феноменов, соединялись сакральная и космическая иерархии. С другой, они отличались мироотрицающим характером, что было распространено, в том числе, и среди русских сект конца XIX — начала XX века.

За безумие состязаться с Вечным, существа блаженные, светозарные, тонкие, как мечта, отяжелели плотью. Им было повелено не иначе, как строгим подвигом вернуть утраченное небесное сознание. — Вы не хотите быть теми, чем Я сотворил вас, — идите же в область смерти, в область сырой материи и из её глубокого ничтожества путём бесконечных напряжений, страданий, ошибок, греха, преступлений и самоотреченья — создайте вновь самих себя. — Вы увидите, что вы возможны лишь такие, какими Я создал вас. Духи падшие внесли в мёртвую материю начало жизни. Наступило великое брожение, борьба стихий, вечное томление духа, отягощённого прахом. Отсюда эволюция, всеобщее стремление выбиться из достигнутого и дойти до совершенного. Отсюда непрерывный метаморфоз от минералов через царство растений и животных, вплоть до человека. Род человеческий в лице редких праведников и поэтов уже почти достигает потерянного ангелами сознания. То, что называется научным знанием, есть сумма благородных усилий всей природы, одушевлённой гениями хотя и падшими, но возвращающимися к Творцу. «Ещё немного — и мы сольёмся с Богом» — вот затаённая мечта живущих и единственное оправдание жизни.

Мы вступаем в четвёртый — мистический — год особенного, можно сказать, волшебного века. «Говорю мистический год» в смысле пифагорейском: в кротонской* общине «четыре» считалось корнем и источником всех чисел:

*Имеется в виду община Алкмеона Кротонского — древнегреческого философа, врача и учёного, жившего в V в. до н.э. Предположительно, ученика Пифагора.

1+2+3+4 = 10.

а «всё небо есть гармония и число». Волшебным же наш век обещает быть по обилию чудесных, непостижимых, невместимых в разум открытий, превращающих принятое научное миросозерцание в призрак, в иероглиф забытого языка.

Что такое атом, ещё недавно неделимый, если он состоит из тысячи более мелких тел? Что такое неделимая корпускула, электрон? Как понять уверение, что одна капля радия, не более грамма, в состоянии развить энергию, которой достаточно для того, чтобы поднять весь английский флот на высоту Монблана? Почему в этой холодной капле достаточно силы, чтобы четыре раза провезти по экватору поезд из сорока вагонов? Почему истощить эту силу в состоянии лишь время в сотни, тысячи, по иным — миллионы лет? Одно из двух: или есть действительно нечто волшебное в природе, — вот такое, каким его понимают дети: «по щучьему велению, по моему хотенью», или всё это бред учёных. Заметьте, что молекула абсолютно невидима: никакими усилиями мы не можем разглядеть физической частицы вещества. Но молекула — это планетная система в сравнении с атомом: до какой же степени последний мал? Но при этой малости он оказывается сам чуть ли не млечным путём для мельчайших каких-то первоэлементов. Идите далее: эти электроны может быть сами имеют свои солнца, океаны, горы и у подножья гор у них стелются едва заметные города, в университетах которых учёные, может быть, разглядывают в микроскоп мельчайшую первопыль…

Неделимость атомов, в представлении которой мы были воспитаны, понималась, конечно, как чудо, но такое, к которому мы привыкли. Как во времена Лукреция, на атоме можно было уму человеческому, как на придорожном камне, сесть и отдохнуть. Неделимое — та точка опоры, которая позволила собирательному Архимеду — европейской науке — поколебать мир невежества. Но вот эта точка опоры, этот камень отдохновения рассыпается в прах, и мы падаем в отчаянии. Что же такое материя? Что такое сила?

Из глубоких каких-то пучин природы, ещё нетронутых доселе, в начале века пробиваются какие-то странные, неведомые «лучи». Беккерелевские*, рентгеновские икс-лучи, эн-лучи, тёмные, невидимые, совсем волшебные.

*В 1902 году Анри Беккерель открыл биологическое действие радиоактивности. В 1903 году он вместе с супругами Кюри получил Нобелевскую премию по физике «в знак признания его выдающихся заслуг, выразившихся в открытии самопроизвольной радиоактивности». Физические открытия того периода сильно влияли на повседневную культуру современников: например, так же как Меньшиков, развивавший в «Письмах к ближним» за 1902 год метафору «тёмных лучей», пронизывающих общественные отношения, Василий Розанов свой капитальный труд по аналитике христианства озаглавил в русле научно-публицистической моды: «В тёмных религиозных лучах».

Разве это не поразительно, что тёмные лучи, направленные на светлые, вдруг заставляют их загораться ярким блеском? Разве не чудо — переход радия в гелий и таинственное исчезновение последнего? Или вот эта, провозглашённая в этом году новая, может быть, великая догадка проф. Менделеева о природе эфира*?

*Менделеев пришел к выводу о необходимости включения в периодическую систему элементов особой, нулевой группы. По сути, он утверждал и обосновывал идею эфира как всемирной субстанциональной сущности, которую он назвал «Ньютоний». Эта концепция была отвергнута научным сообществом. Со смертью Менделеева и его учеников, периодическая таблица, созданная ученым, была отредактирована таким образом, чтобы элиминировать идею первоосновы всей системы элементов по Менделееву. Последний раз таблица в том виде, в котором она задумывалась ученым, была опубликована в 1906 году.

После 20-летних размышлений наш знаменитый химик нашел нулевую группу и нулевой ряд своей атомной системы, нашёл редчайшее, тончайшее из тел, проникновеннейшее и вездесущее, «им же вся быша». По мнению нашего учёного, атом этого тела («Ньютония», как он его называет) в миллион раз легче легчайшего из до сих пор известных атомов — водородного, и он движется со скоростью более двух тысяч вёрст в секунду…

К сожалению, у нас в России ещё нет или вернее уже нет того образованного круга, где бы подобные открытия производили достойное их впечатление. Статью проф. Менделеева не заметили, о ней не говорят, её не знают…

Великие учёные, согласно приведённой выше еретической легенде, представляют авангард духов, окованных плотью, разыскивающих пути на небо. Если так, то остальная армия — человечество — слишком уже отстала от авангарда. Учёные слишком впереди нас, мы не поспеваем за ними. Даже университетская толпа: способна ли она окружить философа, замкнуться с ним в общину молчания (искус Пифагора), в сад Эпикура, в кружок Платона, где в дружеской беседе распускался гений Греции благоуханием несказанным?… У нас мыслителей или нет вовсе, или они заживо хоронят себя в журнальных катакомбах, в складе мумий, куда редко кто заглядывает, так как там дышать иногда совсем нечем. В одной из подобных усыпальниц была недавно похоронена крайне интересная статья другого известного профессора нашего — математика Н.В. Бугаева*.

*Николай Васильевич Бугаев (1837—1903) — российский математик и философ. Член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской академии наук (1879); заслуженный профессор математики Императорского Московского университета, председатель Московского математического общества (1891—1903), наиболее яркий представитель Московской философско-математической школы. Отец поэта Андрея Белого.

Подобно Менделеевской статье и эта прошла совершенно незамеченной в обществе: её прослушали на Х съезде естествоиспытателей* и забыли.

*X съезд прошел в Киеве в 1898 г., в начале царствования Николая II. Доклад Н.В. Бугаева был озаглавлен: «Математика и научно-философское мировоззрение». Всего с 1867 по 1913 прошло 13 съездов естествоиспытателей, на которых выступали выдающиеся отечественные ученые.

Читателю сострадательному, который хотел бы откопать эту заживо зарытую статью, полную жизни, укажу могилу её: «Вопросы Философии и Психологии», книга 45.

Не думайте, что только в химии и физике учёные дошли почти до волшебства. Оказывается и в чистой математике готовятся события важности колоссальной. И там мерцают новые лучи, угрожающие установившемуся миропониманию. Известно ли вам, что такое аритмология*?

*В узком смысле — наука о «прерывных» (в частности, числовых) функциях, объединяющая разделы математики, в которых понятие непрерывности не используется или не является основным: изначально арифметика и теория чисел, впоследствии теория вероятностей и математическая статистика, теория множеств, теория инвариантов, логика. Противопоставлялась своими создателями аналитическим дисциплинам (математический анализ, теория дифференциальных уравнений и т. п.). В широком смысле аритмология — это идея прерывности, «зернистости», пронизывающая всё творение. По Бугаеву, аритмология должна была преодолеть односторонность миропонимания, примирить монизм с плюрализмом, индивидуальное с коллективным, дух с материей, физику с историей, причинность с целесообразностью, необходимость со свободой.

Из недр величественного метода, разработанного с художественной тонкостью, развивается новая математика совсем иного принципа, новый огромный отдел, колеблющий ни более, ни менее, как закон причинности — гранитный материк нынешнего миросозерцания. Не всякая причина имеет соразмерное следствие, не всё подчинено Року, есть некая тайна, повелевающая неизбежному, и наша индивидуальность может быть сильнее смерти. В теории чисел мысль учёных нащупывает возможность совсем иного, чем теперь, человеческого сознания, совсем иного отношения к миру, возможность давно потерянной многими оплакиваемой веры в Бога. Веры не только наследственной, не внушённой воспитанием, а веры в смысле очевидности философской, ещё более неопровержимой, чем закон причинности в остальной природе. Если механика природы отклонила нас от постижения живого Бога, — то физиология природы нас возвращает к Нему. Один отдел математики — анализ — убил веру, но другой, высший отдел её — аритмология — ведёт к восстановлению веры, достойной мудрецов. Не слабым лепетом поэтов, не клятвами святых, — живое Существо Божие имеет быть доказано приложением к природе нового математического метода, столь же великого, каким был анализ. Не правда ли, это удивительно?

Я шёл, глядя на звёзды, и думал: вот так же, с немым вопросом глядели на те же звёзды ученики Пифагора 2½ тысячи лет назад. Говорят, великий философ вынес религию чисел из Вавилона, как предание может быть самой древней на свете суммерийской* цивилизации.

*Т.е. шумерской.

Но мне кажется, зачем ему было ездить в Вавилон? Само небо не есть ли необъятный математический трактат, развёрнутый над землёй? Алмазными искрами тут начертаны единицы и в уборе созвездий — готовые числа. Линии, треугольники, квадраты, круги (луны и солнца) — тут все элементы математического счёта и меры. Более глубокому восторженному уму доступны и гармония сфер, и мистические отношения между единством и множеством. На Пифагора и его общину созерцание неба навевало такую святость, что задолго до христианского монашества эта община установила для себя обеты чистоты, воздержания, молчания, того ангельского стояния перед Лицом Вечного, которое было бы бессмысленно, если бы не было глубокой уверенности, что Он есть. По свидетельству Аристотеля, пифагорейцы верили в нравственное значение некоторых чисел. Они думали, что числа не только управляют миром, но и мечтой, и что поэзия, любовь, справедливость закономерны, как течение звёзд. Какая догадка! Аритмологии предстоит подтвердить её.

Подробнее о Михаиле Меньшикове и его «Письмах к ближним»