Письма к ближним 1902: Искра жалости
Издательство «Машина времени» публикует очередной ознакомительный фрагмент из первого тома полного издания «Писем к ближним» Михаила Меньшикова — монументального цикла, посвященного последним 16 годам жизни Российской империи.
Крупнейший русский публицист начала XX века размышляет о маховике социального расслоения, ловушках благотворительности и искомом балансе «общественных электродов»
1902 / Март / Письмо XI. Искра жалости
Любопытная герцогиня
В газетах пишут, что в Петербургском свете производят теперь фурор две приезжие англичанки, две герцогини с несметными состояниями. Туалеты этих дам будто бы до такой степени осыпаны драгоценностями, что прямо ослепляют. Исчерпав все наслаждения, какие может дать Петербург, — балы, тройки, цыганские хоры в загородных ресторанах и пр., — одна из сверкающих алмазами дам будто бы сказала: «Ах, как мне хотелось бы видеть умирающую от голода русскую деревню. Далеко это?»
Князь Мещерский* говорит, что лучший ответ этой гордой англичанке был бы следующий: «У нас, русских варваров, не умеют морить голодом, как у вас морят тысячами индусов».
*Мещерский, Владимир Петрович (1839–1914) — русский писатель и публицист, князь. Издатель и редактор журнала (позднее газеты) «Гражданин» и ряда других изданий. Придерживался консервативного, «охранительного» направления.
Жаль, если кто-нибудь действительно так ответит герцогине. Это был бы вовсе не умный ответ, а только грубый и довольно фальшивый. Мне кажется, следовало бы вот что сказать почтенной леди: «Желание ваше — закон; поедемте и посмотрим вместе на умирающую от голода русскую деревню, если найдём такую».
Курьерский поезд домчал бы быстро до «неблагополучного района». При средствах герцогини ничего не стоило бы устроить караван роскошных троек, обоз со своей кухней и провизией, чтобы, путешествуя по пустынным деревням, не терпеть крайней нужды. И вот, если бы у нас не оказалось в самом неблагополучном из уездов ничего похожего на голодную смерть, английская аристократка была бы пристыжена, и наилучшим, какой возможен, способом. Англичане народ глубоко скептический, они словам не верят, — вот и был прекрасный случай дать им взглянуть на наши «язвы» собственными глазами. Если же это не только «язвы», но просто язвы, без всякой иронии и кавычек, то, может быть, были бы мы сами несколько пристыжены. И что ж такое? Пусть были бы пристыжены, но зато какой это был бы редкий, исключительный случай — видеть осыпанную бриллиантами герцогиню в гнилой лачуге, среди копошащихся, распухших, изнурённых голодным тифом и цингою европейцев. Вы скажете — у леди предосудительное любопытство, у неё пресыщенные нервы. Как патрицианкам времён упадка хотелось видеть крови, растерзанных тел, развороченных внутренностей, так английской барыне — обречённых на голодную смерть людей. Нельзя предоставлять способы тешить это сытое любопытство. На это я замечу: кто знает, может быть, тут было не одно любопытство и не только эгоизм. А что если тут было ещё немножко и милосердия? Если пресыщенную, захлёбывающуюся в океане золота англичанку потянул инстинкт просто человеческой жалости, проснувшееся христианство, проснувшееся детство души с его наивным, ясным, как небо, благородством? Тут вопрос сложный, и не следует его рубить сплеча.
Никто не уполномочивал нас становиться между голодными и богатыми и, кривя совестью, рапортовать, что всё у нас благополучно. Вы скажете: «достоинство народное», но, во-первых, достоинство требует правды, а во-вторых, предоставили бы самим голодным дать англичанке какие хотите гордые ответы.
Конечно, весьма возможно, что приезжая леди оказалась бы второю мисс Марсден, которая, как говорят, проехалась с быстротою молнии по Якутской области и раздала прокажённым несколько кусочков сахару (что-то смешное по мизерности)*.
Марсден, Кэт (1859–1931) — британская сестра милосердия, путешественница и филантроп. В 1891–1892 гг. совершила путешествие через Сибирь к прокажённым Якутии.
Несмотря на неоднозначную репутацию, различные обвинения и кампанию травли в западной прессе, фактически благодаря её стараниям — организованным ей фонду и сбору средств — в Вилюйске в 1897 году была построена колония для больных лепрой. К 1902 г. в лепрозории уже проживали порядка 70 больных. Он просуществует до 1962 г., а с 1970-го на его месте расположится Вилюйский психоневрологический дом-интернат. Последний носит имя Марсден и по сей день.
Может быть, герцогиня отсыпала бы сто или тысячу фунтов в пользу голодных, — что такое тысяча фунтов для людей, потерявших счёт деньгам? Эта жертва была бы обыкновенной милостыней богача, то есть вещью малоинтересною и в обычном виде — не слишком нужною. Но кто поручится и за иной исход дела? Кто поручится, что герцогиня и её свита, в первый раз в жизни увидев страшное горе человеческое, не отнесутся к нему с тем возмущением всей природы, на какое способны иные чистые люди? С тем отчаянием за ближнего, с тем горячим состраданием, от которого мы — так называемое общество — как будто уже отвыкли. Вспомните царевича Сиддарту, эти первые увиденные им сцены бедствий человеческих, и какой огромный, неожиданный, необозримый поток событий, самых благотворных для человечества, возник из этого зрелища. Хорошо бы повезти герцогиню — вовсе не с тем, чтобы вытянуть от миллиардерши милостыню, — Бог с нею! А вот с тем, чтобы произвести этот крайне редкий психологический опыт, сблизить два полюса разорванной цепи, вызвать вольтову дугу жалости, что дороже алмазов и ярче их.
<…>
Вольтова дуга
Чтобы образовалась вольтова дуга, необходимо, чтобы концы цепи были разъединены и сближены. Раздвиньте сословия, удалите людей сильных на олимпийские выси, общественное сострадание исчезнет. Сдвиньте сословия вплотную — как помещиков и крепостных крестьян, — ток общей жизни будет замкнут и ужасающее насилие начнёт казаться естественным. Хозяин бьёт своего раба по лицу; он чувствует боль своей руки; раб — боль лица, и только. Истинная драма этого события для обоих скрыта, — её чувствует третий, какой-нибудь посторонний наблюдатель. Даже обиженный не в силах понять глубину зла, которое над ним творится. Но раздвиньте цепь чуть-чуть, вот настолько, насколько культурный помещик двадцатых и сороковых годов отошёл от народа. Тотчас вспыхивает жалость, яркая, электрическая, осветившая коренному русскому барину такую картину:
Здесь барство дикое, без чувства, без закона
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца…
«Барство дикое», «рабство тощее» — этим вечным электродам социальной цепи необходимо было немножко разойтись, чтобы заблистал свет сознания, зажглась совесть. Пушкин был не первый, почувствовавший «губительный позор» тогдашних отношений, но нужно было, чтобы и всё дворянское сословие хоть немножко отошло от народа, чтобы пожалеть его. Оставайся помещики такими же невежественными, как само простонародье, у нас до сих пор стояло бы крепостное право, как держится оно на Востоке, где у высших и низших классов культура общая. Из этого благодетельного расхождения сословий возникло вообще русское возрождение, разгар русского гения, как он выразился во всех областях жизни, — и особенно тот удивительный нравственный процесс, который переживало русское общество в половине прошлого века. Много трунили над «кающимся дворянином»*,
*Так критик Н.К. Михайловский обозначил тип, воплощённый в образе князя Нехлюдова — герое романа Л.Н. Толстого «Воскресение» (1899).
но в истории, может быть, не было трогательнее этого уже исчезающего теперь загадочного типа. Теперь подсмеиваются над «интеллигенцией». Того и гляди на наших глазах отойдёт в прошлое и этот в чистых представителях полный юношеского идеализма склад души. Это признак, что вольтова дуга нашего общественного сознания начинает уже меркнуть. То «великое, святое беспокойство», которым отличалось поколение средних десятилетий XIX века, начинает утихать, совесть общества как будто делается охлаждённее и покладливее… Уже Шелгуновым* было замечено, как тронулась интеллигенция в сторону буржуазных идеалов, как снова поднялся карьеризм и чёрствое, чтобы не сказать презрительное, отношение к народу.
Шелгунов, Николай Васильевич (1824–1891) — публицист, редактор журнала «Дело», участник революционно-демократического движения 1850–1860-х гг.
Мне кажется, причина этому обратная прежней: в старину классы были слишком сближены, теперь они слишком разошлись. Нарушено условие здоровой впечатлительности, и она притуплена.
Для множества людей служилого и промышленного сословия нет уже физических точек прикосновения к народу. Зиму они проводят в освещённых электричеством, убранных коврами и картинами городских квартирах, вращаясь в своём кругу, — летом проводят время на курортах, в заграничных виллах и отелях. Заезжая к себе в деревню, если такая есть, они имеют дело с учёными агрономами и управляющими. Нынешний образованный класс всем ходом истории отодвигается от народа и уже отошёл на расстояние, при котором обе стороны плохо видят друг друга.
Правда, из самого народа непрерывно отходит новая интеллигенция, но она бедна и некультурна. Среди неё если и загорается сострадание к народу, то у неё нет средств, чтобы осуществить его. Все эти в отдельности хорошие, честные люди, герои либеральной беллетристики — народные учителя, фельдшера, страховые агенты, статистики и пр. — они могут пылать тем же идеализмом, как некогда «кающиеся дворяне», но у тех — кроме чувства раскаяния — была в руках политическая сила и богатство, и оттого они действительно кое-что сделали для народа. Что могут серьёзного сделать полуголодные, стеснённые, униженные и оскорблённые деревенские интеллигенты? Только принести себя в жертву, только доработаться до истощения, до чахотки, обучая сотню ребятишек в то время, как нарождается новых две сотни, или леча ушибы и чирья, в то время как пациенты мрут от тифа и сифилиса. О, сохрани Бог посмотреть с пренебрежением на эту героическую работу, — но как
Из области возможного
Вы спросите: что же делать? Да вот, мне кажется, нужно сближать общественные электроды. Если богатый и Лазарь разошлись, необходимо им как-нибудь сойтись снова, не вплотную, не до притупления всякой впечатлительности, а на расстояние, на котором возможна искра. Я не знаю, как это могло бы устроиться, но наше общество — это «осыпанная алмазами герцогиня», весь этот сверкающий счастьем мир образования и богатства — он должен подойти к деревне и заглянуть, что там делается.
<…>
У нас жизнь течёт медленно и вяло; у нас есть целые заброшенные губернии, где вряд ли что изменилось за полстолетия. Но постепенно население растёт, растёт стихия народная и, хоть с неслыханными жертвами, всё же вырабатывает новые русла и направления. Говорят, людей стало много.
А я думаю, это единственное наше спасение — рост народный, уплотнение слишком жидкой и тонкой плёнки, которою мы облепили наш материк. Пространство разъединяет нас не только географически, но и социально. В густонаселённой стране сословия поневоле сближены; новый удельный вес общества перерождает и физическую, и химическую его природу. Возникают совсем новые отношения, совсем новая психология. Совершенно неожиданно, в разгар беспощадных битв, победитель — иногда столь бесспорный, как Вандербильд,*
Вандербильд, Корнелиус (1794–1877) — американский предприниматель, один из богатейших бизнесменов XIX в.
— может почувствовать дурной тон своей жизни, и богатство столь неизмеримое ему может показаться нравственною тяжестью. Назовите это утопией, но ведь душа человеческая загадка. Неисчерпаемы пучины её в добре и зле. Почему не допустить, что то душевное состояние, которое переживали некоторые тонко развитые люди, почему это пренебрежение к богатству не может охватить целые группы людей, даже весь огромный класс миллионеров? Право, иногда мне кажется, что многие недалеки от этого состояния. Жадность — мания могучая, но это не более как мания, а вовсе не естественное состояние. Не только можно себе представить общество без жажды наживы, но такие общества существовали, они и теперь кое-где встречаются — в быту, близком к природе, патриархальном. Мания приобретения есть одна из инерций, развиваемая культурой. Как все мании, она тягостна, и человеческая порода, охваченная ею, стремится вылечиться, как может. Может быть, безотчётным стремлением отделаться от богатства всего проще объяснить, с одной стороны, неукротимое мотовство «тятенькиных» сынков, психологию Фомы Гордеева, а с другой — миллионные пожертвования на бедных. Тою же психологией объясняется страх очень многих добродушных людей перед бедняками.
…
