Издательство «Машина времени» публикует очередной ознакомительный фрагмент из первого тома полного издания «Писем к ближним» Михаила Меньшикова — монументального цикла, посвященного последним 16 годам жизни Российской империи.

Пока по всему свету закрывают границы, а философы спорят об эпидемии и изоляции, крупнейший русский публицист начала XX века рассказывает об «инфлуэнце» путешествий, русском туризме, космополитичности, любви к родному и вселенскому.

1902 / Май / Письмо XIX. Ubi bene

Ubi bene*

*Где хорошо (лат.) — первая часть латинского выражения Ubi bene, ibi patria (Где хорошо, там родина).

— Дома барин?

Барин был дома, но, согнувшись над ковром, сидел на корточках и с помощью лакея укладывал чемоданы. По всем креслам были разложены дорожные вещи, бельё, туалетные мелочи.

— Куда? Это что за бегство?

Оказалось, мой приятель на отлёте. И паспорт уже взят у градоначальника, — остаётся съездить на Сергиевскую,*

*Австрийское консульство в Санкт-Петербурге до 1917 г. располагалось в доме 10 по улице Сергиевской (сейчас Чайковского).

чтобы чиновник австрийского консульства прихлопнул документ печатью и взял за этот жест три рубля. И вещи почти уложены.

Я с любопытством пересмотрел богатый дорожный прибор моего друга. Всё было новое, прочное, крепкое, с заграничными клеймами, начиная от чемодана, на котором пестрели билетики чуть не всех европейских таможен и вокзалов, и кончая зубочисткой. Всё было заграничное, и сам приятель казался как будто только что купленным в английском магазине: глядел солидно и свежо, охваченный радостным ожиданием отъезда.

— Вы спрашиваете — куда? Определённо не знаю. Сначала в Венецию, а там будет видно. Лишь бы на простор, за горизонт, подальше от Петербурга…

— Что так? Чем вам Петербург насолил?

— Нет, я вовсе не нападаю на Петербург… Фу, устал! Едва спину разгибаю. — Я вовсе не из тех ругателей Петербурга, которые, прожив глупо зиму, едут проводить где-нибудь лето, столь же глупо и скучно. Совершенно согласен с Сенекой, что мы в самих себе возим по свету свою скуку. Но я не от скуки еду. Просто тянет куда-то, объяснить вам не могу. Передайте-ка мне Бедекер!*

*Путеводители по разным городам, выпускавшиеся немецким издателем Карлом Бедекером (1801–1859), быстро завоевали популярность среди путешественников и выдержали множество переизданий.

И Бедекер был новенький, в красном шагреневом переплёте. Двадцать второе издание. Я с почтением взял этого верного друга всех туристов, единственного иностранца, безусловно толкового и полезного за границей. Воспоминания, как от старой знакомой книги, так и хлынули на меня.

Я почувствовал, что заражаюсь настроением приятеля, как инфлуэнцой. Почувствовал, что и меня начинает мучительно и сладко «тянуть» куда-то…

— Экий вы счастливец, — говорю. — Свободны, как ветер, куда захотели — поехали.

— Да. Хорошая это вещь — свобода. Заграничный продукт, батенька! Как вот этот английский плед или эта фуфайка. Свобода, если она первый сорт, то действительно прелесть, хотя и дорого заплатишь. Я, могу похвастаться, устроил свою жизнь вполне по-европейски…

Вероятно, во мне шевельнулось чувство зависти. «Легко, — подумал я, — тебе разыгрывать европейца, если тебе нобелевских акций целый портфель от мамаши достался*.

*Согласно завещанию шведского учёного, изобретателя динамита Альфреда Нобеля (1833–1896), оставшийся после его смерти капитал (31 млн шведских крон) составил Нобелевский фонд, средства которого были помещены в акции, облигации и займы; доход от них ежегодно делится на пять равных частей и с 1901 г. присуждается ежегодно в форме Нобелевских премий.

Любопытно, кому принадлежали бы — если бы не эта случайность — все эти изящные чемоданы, несессеры, пледы, оплетённые флаконы, чудное бельё, Бедекер, кому принадлежала бы твоя европейская свобода. Сидел бы ты, друг милый, согнувшись в три погибели в каморке какого-нибудь еврейского правления и щёлкал бы на счётах с утра до вечера за пятьдесят рублей* в месяц. Дальше Крестовского острова заглянуть и не мечтал бы…»

*≈ ₽ 55 тыс.

— Вы примолкли, — заметил приятель: — угадываю ваши мысли. — Что же, думаете вы, накормит он меня завтраком или нет? Ещё секундочку!

— Я уже обедал, — говорю. — Я думал совсем о другом.

— Ещё секунду! Вот единственная неприятная сторона путешествия — сборы. Никому поручить нельзя. Что-нибудь недоглядишь — наплачешься…

___

Через полчаса мы сидели в изящной столовой. Хорошенькая горничная подавала другу толстый кусок филе с кровью, совсем по-английски. От белья, сервиза, затейливых кувшинов style moderne, от горки вин и флаконов с солями — от всего веяло благословением нобелевских акций. Демон нефти невидимо присутствовал здесь и создавал эту чудную европейскую, совсем «простую» обстановку.

— А как заграничный паспорт, — нет ещё нового налога? — спросил я.

— Да и не будет, успокойтесь. Всё это пустые слухи…

— Однако ж упорные. Будто бы, как при Николае I, — по триста рублей за паспорт.*

*Для выезда за границу в Российской империи требовалось оформить заграничный паспорт. Срок нахождения за рубежом в 1834 г. ограничили пятью годами для дворян и тремя для лиц прочих состояний.
В 1851 г. его вновь ограничили — до двух лет для дворян и до года — для других лиц. Полугодовая пошлина за заграничный паспорт в 1851 г. составляла 250 р. (≈ ₽ 275 тыс.), в случае болезни — 50 р. (≈ ₽ 55 тыс.).

— Вздор, не верю. Сейчас, во всяком случае, положение старое. Но это было бы ужас что такое…

Завязался спор. Чувствовалось, что моему другу, три четверти года живущему за границей, этот вопрос близок к сердцу.

— Но вы же человек богатый, чего вам?

— Благодарю покорно! Что я богатый, так и драть с меня. Позвольте, где же справедливость. Я плачу квартирного налога невесть за что двести рублей*,

*≈ ₽ 220 тыс. Государственный квартирный налог в Российской империи ввели в 1893 г. Собирался с лиц, занимающих жилые помещения, исходя из вменённого размера квартирной платы.

хотя в Петербурге бываю всего три месяца и удобствами этого превосходного города, кажется, немного пользуюсь. Плачу больше трёх тысяч государственного налога на капитал*, не говоря о косвенных налогах, которые мы все платим.

*≈ ₽ 3,3 млн. 5%-й налог на капитал введён в 1885 г. Им облагались лица, имеющие капитал, собственный или полученный в наследство и имевший денежное выражение.

— Раз вы три четверти года за границей, то косвенные налоги вы платите в тамошнюю казну.

— Ну, ещё бы. Как же иначе. Неужели справедливо было бы и за это с нас брать. Раз мы пользуемся за границей всем комфортом тамошним, всем покровительством закона, — должны же мы кое-что платить за это.

— Конечно. Но при огромном, всё растущем отъезде за границу, для России это важная сторона расхода. Каждый год за границей проживает около двухсот тысяч русских. Кладите хоть по две тысячи рублей, проживаемых каждым, — вот уже будет четыреста миллионов в год. Цифра вчетверо больше той, в какую обходятся все пожары. На самом деле нашими туристами проживается гораздо больше. Очень многие тратят ежегодно десятки и сотни тысяч, которые берутся из России же. За сто лет общения с Европой мы потеряли таким образом, может быть, двадцать контрибуций французских…

— Ах, оставьте, пожалуйста, — кто считал! — с досадой воскликнул приятель. — Большие цифры — это «металл и жупел», страшные слова, в которых не дают себе отчёта. Кто считал все эти миллиарды?

— Приблизительно, конечно.

— Приблизительно! Но тогда не прибегайте к цифрам. «По две тысячи рублей проживают», — а может быть, и по тысяче только. Несколько кутил делают иллюзию, будто мы расточительны, но это вздор. Времена, когда каждый русский прописывался графом или князем, прошли. Большинство наших теперешних туристов — чиновники, которые норовят в двухмесячный казённый отпуск объехать всю Европу. Велики ли сбережения среднего чиновника и много ли он может позволить себе истратить? Едут в третьем классе, берут самые что ни на есть дешёвые номера и пансионы, отказывают себе во всём. За границей всюду можно устроиться по пяти, даже по четыре франка в день — дешевизна на всё удивительная*.

*Франк в 1900 г. стоил 37,5 коп. Ежемесячная зарплата среднего чиновника в России составляла тогда 40-50 р. (≈ ₽ 44-55 тыс.).

А общие культурные удобства — даром. Наши соотечественники не умеют жить; это или шальные расточители, или живут по глупости скупо. Из двух тысяч рублей, что вы ассигновали, чего доброго половина идёт на покупки: картины, материи, платья, зонтики, бинокли, шляпы. Всё это везётся домой, в Россию, и нельзя сказать, что заплаченные за это деньги потеряны. Да и то, что проедят, пропьют наши за границей, — ведь они и дома проели бы и пропили бы, так что какая же это потеря для страны?

— Дома они давали бы заработок своим, за границей — дают чужим, — заметил я. Надо признаться, что я спорил отчасти из чувства противоречия, отчасти из странного желания чем-нибудь омрачить радость этого «счастливца», едущего за границу. — Богатство страны, — говорю, — как масло в лампе, — оно всё должно сгорать дома.

— Раз мы живём в семье народов — нельзя быть скаредами до такой степени. Если из лампы прольётся несколько капель — не от них зависит свет, а от того, полна ли лампа.

— Сотни миллионов в год — не несколько капель.

— Так вы сначала докажите, что тратятся сотни миллионов. По моим наблюдениям, множество наших русских — евреи, поляки, русские немцы — очень часто чем-нибудь занимаются за границей и живут на заработок. Среди русской учащейся молодёжи, интеллигентного пролетариата — тоже многие перебиваются кое-какою работой. Стало быть, проживают не русские только деньги. Интегрируйте-ка, если возможно, все эти мелкие суммы — выйдет, что с четырёхсот миллионов придётся-таки изрядно скинуть.

— Если даже половину скинуть…

— А может быть, девять десятых, — перебил меня приятель. — Впрочем, мне противно даже рассчитывать. Господи, что за мизерабли мы несчастные! Ничего-то, ничего на свете не можем себе позволить! Весь свет путешествует, а мы сиди дома. Что же такое, если бы даже и двести миллионов Россия выбрасывала ежегодно за границу? Для такой-то огромной страны, для стосорокамиллионного населения! Ведь это по рублю с чем-то выходит на человека. Экая, подумаешь, роскошь! Да англичане, американцы, французы, немцы разъезжают по обоим полушариям и тратят не по-нашему, и никому в голову не придёт кричать о разорении.

Великое брожение

Мы перешли в кабинет, залитый солнцем. Из приоткрытой на балкон двери вместе с свежим воздухом нёсся оглушительный пасхальный звон.

— Я решил неделей раньше уехать.

— Уезжайте. Но могут подумать, что вы спешите оттого, что боитесь триста рублей заплатить за паспорт.

— Пусть думают. Право, не трёхсот рублей жалко, а просто досадно. Не жаль было бы, пожалуй, и трёхсот рублей, но за что же?

— Да вот за роскошь побывать за границей — заметил я. — Согласитесь, что это роскошь. А все предметы роскоши обложены.

— Софизм! Недостойнейший софизм! Почему это быть за границей роскошь? Как для кого, сударь. Для меня, например, это прямо необходимость. Войдите же, сделайте милость, в душевное состояние каждого, не рубите сплеча. Для разжиревшего купца, для кулака, для одеревеневшего чиновника заграница, может быть, и роскошь, но для общества людей культурных это потребность насущная. Ради Бога, не лезьте вы с вашими ранжирами, не втискивайте всех в один размер. Для солдат и для тех заказывают мундиры на три роста и затем примеряют форму, — позвольте же каждому классу общества, каждому гражданину жить индивидуально, как ему нравится. Что такое для Тита Титыча*

*Тит Титыч — персонаж комедии А.Н. Островского «В чужом пиру похмелье» (1856), невежественный купец-самодур.

Венера Луврская, или «Преображение» Рафаэля, или Акрополь? Это даже не роскошь, а прямо ненужность какая-то, хлам. Ну, а для какого-нибудь юноши, студента, бедного учителя, скромного чиновника, которые воспитаны в мечте обо всём прекрасном, у которых душа соткана из преданий европейских, из религиозного преклонения пред древностью, величием, благородством западной культуры, — как отнять у них источники этой культуры, если они доступны? Ведь это было бы просто жестоко. Особенно жестоко теперь, когда железные дороги и пароходы всё прекрасное сблизили, когда сам Бог соединяет человечество в одну семью.

Из чувства противоречия я возразил:

— Железные дороги, пароходы… Но именно они-то и вызывают опасность, с которою государству приходится бороться. Пока не было этих чудесных путей сообщения, все поневоле сидели дома. Каждая страна, каждый округ были охвачены пространством, как железным обручем. Народ и общество были сплочены. Теперь обруч спал, клёпки начинают сыпаться, все бросились со своих мест, интеллигенция побежала за границу, аристократия — на берега южных морей, на волшебные острова. Даже народ бросается за заработком во все стороны, и бросается часто зря, на мифические «лёгкие хлеба»*,

*Имеютя в виду отхожие промыслы.

оставляя дома вековое серьёзное дело. Пошло общее великое брожение тел и душ. Одним, например, почерком пера, утвердившим новый пассажирский тариф, создано колоссальное государственное явление — внезапный рост крупных центров и окончательное захирение мелких*.

*В 1890-х гг. ввели прогрессивный тариф на пассажирские железнодорожные перевозки. Он увеличивался вместе с расстоянием. В результате выросли как число пассажиров, так и доходность пассажирских перевозок. В 1890 г. их объём составлял 3,8 млрд пассажиро-километров, а в 1900 г. — уже 9,7 млрд.

Может быть, налог на паспорта — попытка собрать разбегающийся муравейник, отстоять право родины на преимущественное внимание к себе.

— Прелестный способ добиваться внимания, ха-ха! — сказал приятель. — Ну-с, так позвольте вам доложить, что я коренной русский человек и разве тем только не похож на всех, что у меня нет в ближайшем родстве ни немки-бабушки, ни татарина-дедушки. Я русский по крови и воспитанию настолько, насколько это вообще возможно. Я непритворно люблю всё своё родное, хотя многое à la Лермонтов, то есть «странною любовью»… Так я вам откровенно скажу, что действительной родиной своей считаю не Калугу и не это пространство от Калиша до Порт-Артура*, а нечто побольше этого. Моя родина — весь мир.

*Калиш — город в составе Царства Польского в Российской империи; центр Калишской губернии. Порт-Артур — портовый город в Китае, в 1898 г. переданный в аренду России на 25 лет.

— Ого, немало. Вы, значит, космополит.

Небожители

— Как хотите назовите. Я серьёзно чувствую, что наша родина — вся земля, весь этот широко раздавшийся подсолнечный свет. Россия мила мне, как своя квартира, но необходимы и прогулки, иначе дом превращается в тюрьму. Ни один хотя бы самый прекрасный угол не может удовлетворить человека. Может ли один угол, если он один, назваться прекрасным? Прекрасно только целое, и это целое — мир, и воспользоваться им можно, только путешествуя. Суживать своё существование до размеров знакомого округа или страны, говорящей на родном языке, — это значит добровольно терять всё остальное. Считать себя только калужским гражданином и ничем более — это значит не быть достойным земли, того небесного тела, которое дано нам населять. Мы — люди культурные — небожители. Как из гусениц выходят бабочки, так из многих современных людей высвобождаются почти бесплотные духи, с интересами бесконечными, вне времени и пространства. Это люди всесторонней интеллигенции, люди гуманного европейского просвещения, которые, как Гёте, способны слышать «и горний ангелов полёт, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье».

К этой нации, если позволите, я причислю и себя…

Я изумился немного, но кивнул головой утвердительно. «Володя Мокров, — подумал я, — и Гёте…»

— Раз земля — небесное тело, — продолжал приятель, — раз мы — небожители, то мы должны считать себя собственниками всей земли, любить всю её, прекрасную, с её океанами, материками, непроходимыми пустынями и горными хребтами, от полярных льдов, освещённых северным сиянием, до тропических лесов, со всем её пестрым, волшебным населением. Вот моё убеждение. Иначе — страшное ограничение себя, полная нищета. Позвольте-с, если я родился в стране, где нет ни лесов, ни морей, ни гор, где один чернозём вокруг, — неужели я должен помириться на одном чернозёме? Но я не крот и не земляной червь. Я чувствую в себе духа, которому отдалённое часто ближе, чем здешнее, не только ближе, но и роднее. Я вырос, например, в калужской усадьбе, среди одоньев хлеба, садов и рощ. Кроме них решительно ничего не видел, но хорошо помню, что, когда ещё ребёнком я встречал на картинах парусные корабли, рыцарские замки, готические соборы, горные хребты, я тотчас же чувствовал, что всё это не только возможно, но и необходимо, необходимо, как всё прекрасное, и что я не только узнаю́ всё это, но уже и люблю, и люблю ничуть не меньше, чем родные скирды, скорее — больше. Ведь если бы все эти невиданные вещи были мне внутренне чужими, я не признал бы их, остался бы холоден к ним и в самой природе прошёл бы мимо. Но когда я впервые в Кронштадте увидел морской горизонт и белые точки удаляющихся кораблей, я мгновенно почувствовал, что это моё родное. На самом краю Европы, у Лиссабона, когда я увидел впервые замок на живописном горном обрыве, — я сейчас же пришёл в восхищение, признал как своё любимое, родное. То же испытал в Неаполе, когда нечаянно с лодки запели баркаролу, то же — когда увидел колонны Партенона, или когда в Интерлакене раскрылась из–за туч сверкающая Юнгфрау, или когда во мраке вечера вырисовался исполинский контур Страсбургского собора… Сколько бродил я по белому свету — и как много истинно родного встречал на каждом шагу. Я не турок, но минареты стамбульских мечетей мне так же милы, как турку. Я не немец, но рыцарские баллады мне дороги, как немцам. Я не итальянец, но Колизей…

— Просто вы всечеловек, — заметил я. — Ещё Достоевский открыл эту русскую черту — вмещать в себя всё чужое.

— Да почему ж «чужое»? Господи, как вы странно судите. Почему оно чужое, если оно мне нравится? Люблю — значит, моё; значит, гораздо более родное, чем то ближайшее, что я ненавижу. В некоторых отелях за границей вам ставят в комнату букет свежей сирени и ландышей. А у нас в провинции, если приходится переночевать, непременно нужно осматривать мебель до последней складки. Клопы ближе, если хотите, но мне — как хотите — милее ландыши.

Я с этим согласился.

___

— Все это прекрасно, Владимир Петрович, — заметил я, — но если считать своею родиной весь мир, то, значит, не иметь вовсе родины. Родное — не потому родное, что хорошо, а хорошо потому, что родное. Тут особая психология, какая-то особая поэзия. Долгое прикосновение к вещам — вот что делает их родными. Общее сожительство с ними, общая судьба.

— Ну, я иного мнения, простите меня. Прикосновение к гадкому не может меня породнить с ним, или я сам гадок. Мне кажется, что только хорошее — моё родное.

— Но ведь только родное и может — по крайней мере для большинства людей — быть хорошим.

— Совсем нет. Заболей у вас зубы — вы тотчас поймёте, что не всё своё прекрасно.

Я засмеялся.

— Совершенно не верно, — продолжал приятель, — будто только своё может быть хорошим. Помилуйте, если бы было так, жизнь мгновенно бы остановилась. На самом деле всё человечество ищет кругом себя нового и в новом выбирает какие-­то небывалые, но нужные начала, — чужие, но более свои, чем те, которые отбрасывает. Чужое — делается пищей, своё — экскрементами, отработавшими частями. Как организм не может жить без непрерывного внедрения чужого, так и душа. Отсюда всеобщий закон подражания. Читали ли вы Тарда? Он указывает великий закон, управляющий миром, объясняющий, между прочим, вечное могущество моды. Все ищут новизны, как бы обновляя в ней задыхающееся в себе самом существо. Пока мы дети, жизнь на одном месте для нас — путешествие, настолько новы все впечатленья бытия. Но в зрелый возраст и в старости только путешествия могут заменить молодость. Новые ощущения — новая жизнь. Вот почему жестоко удерживать меня дома. Если я бегу за границу, то, поверьте, не по капризу. Рыба ищет, где глубже. Если в какой-нибудь стране скверный климат считается «ничего», если клопы — «ничего», невозможность пообедать в ресторане — «ничего», если тысячу условий, для меня тяжких, — для остальных очень сносны, то и позвольте мне не разделять их, не удерживайте меня насильно. Говорят, гражданин имеет обязанности пред отечеством. Прекрасно-с, я их и несу. Но и отечество имеет обязанности пред гражданином. Отечество в течение веков обязано сделать жизнь каждого приятной. Если оно не сумело или не успело в этом, — хотя уж пора бы, — так позвольте по крайней мере искать приятных условий вне отечества. Я не могу экспатриироваться без тяжких страданий; меня русским создал Бог, и отечество может меня убить, но не сделать немцем. Позвольте же оставаться русским и пользоваться всем хорошим, что есть на свете. Позвольте пользоваться родиной не больше, чем я её вмещаю.

— Извольте, — ответил я в качестве снисходительной инстанции. — А не проще ли, голубчик, всё это тем объяснить, что у вас средства есть лишние? — Не на что было бы поехать — прекрасно сидели бы дома…

— Сидел бы.

— Всё горе ваше — в богатстве. Делать вам нечего. На месте без дела скучно, вот вас и тянет — людей вашего состояния — из края в край белого света.

— Допустим это. Вы отчасти правы. Не скажу, чтобы я лично ничего не делал — я пишу оперу, — но никакая обязательная работа меня не привязывает к месту. Но таких, как я, состоятельных людей — миллионы. С ними нужно считаться. Если хотят, чтобы мы жили дома, нужно, чтобы дома было интереснее, чем за границей. Если не хотят терять нас — не надо удерживать насильно.

— Но ведь ни одной нет страны, которая вполне удовлетворяла бы её граждан. Не из России только бегут: ведь и англичане не сидят дома, и американцы.

— О, да. Не только не сидят, но они в вечном движении. Но это аргумент против вас же. Все сколько-нибудь интересные уголки земного шара переполнены англичанами. В Швейцарии, Италии, Тироле, на Пиренеях, даже во Франции и Норвегии все большие отели устроены на английский лад, кухня, магазины, погреба — всё приспособлено для этой путешествующей нации. Везде говорят по-английски. Самое путешествие, если хотите, перерождается. Среди западных богачей входит в обычай жить в разные времена года в разных полушариях: например, зиму в Индии, весну в Италии, лето в Норвегии, осень в Японии. Но нельзя сказать, чтобы это был праздный народ. По меньшей мере они учатся, путешествуя, воспитывают вкус, расширяют знания. Со времён Пифагора и Геродота путешествие считается условием широкого образования. Никакие книги не дают такого точного понятия о вещах, как собственное наблюдение. Железные дороги, пароходы делают этот метод образования общедоступным; сколько-нибудь состоятельные люди на Западе непременно путешествуют. Там это очень ценят, там не только не слыхать о запретительных паспортах, но вся жизнь складывается так, чтобы облегчить передвижение, удешевить и упорядочить пути, обеспечить дорогу всевозможными удобствами. Совсем не бывавший нигде человек считается там необразованным. Известную часть жизни культурные люди Запада посвящают тщательному обзору всей планеты и уже затем, богатые мировыми впечатлениями, возвращаются к себе на родину.

— И родина им кажется после того бедной и скучной.

— Далеко нет. Это у англичан-то, у французов, немцев? Да ведь их же страны самые интересные и богатые. Англичане, французы, немцы прямо-таки воспалённые патриоты. Воротившись домой, они с гордостью чувствуют, что им и дома превосходно. Им нечего искать далёко чего бы то ни было, кроме разве красоты природы. Культура у них лучшая, какая есть, и это особенно начинают они ценить, когда возвращаются из восточных стран. У них дома самый лучший комфорт, самое серьёзное просвещение, самая кипучая и увлекательная политическая жизнь, самая широкая возможность каждому раскрыть всё богатство своей индивидуальности, исчерпать всю свою энергию. Путешествия не расхолаживают их любви к родине, а укрепляют её.

Мир как шахматная доска

— Но во что, — заметил я, — обходятся Англии эти вечно путешествующие англичане! Сколько они денег оставляют за границей!

— Не больше, чем оставляют их иностранцы в Англии. Опять вы о деньгах! Что такое деньги! Это только мы не умеем их держать в руках, — англичане орудуют ими артистически. В их кошельке фунты и шиллинги — подобно бактериям — размножаются делением. Чем больше их тратят, тем их становится больше. Секрет в том, что англичане не перестают быть деловыми людьми и во время путешествий. На худой конец они отдыхают; а у них отдых не трата сил, как обыкновенно у нас, а накопление. В дороге они зорко высматривают всё, что есть на свете. Шахматная доска мировых условий у них вся перед глазами, она изучается детально, оттого в каждый момент они в состоянии сделать лучший ход. Превосходные купцы и превосходные политики, они берут тем, что превосходно осведомлены во всём, и путешествия дают для этого лучшую возможность. Англичане никогда не опаздывают; как люди хорошо знающие, они решительны, они ясно представляют себе, чего хотят. Конечно, если бы английская казна облагала паспорта выезжающих хоть по фунту стерлингов, получился бы изрядный доход, но англичане понимают, что расход вышел бы ещё больше от стеснения предприимчивости, от задержки того непрерывного практического изучения вещей, которое делает Англию мировой державой. Англичане понимают, что всё их могущество — в теперешней их психологии, сложившейся свободно. Они смертельно боятся одного — стеснения, и потому там не только нет налогов на паспорта, но и самые паспорта неизвестны.

— Вы, кажется, влюблены в англичан с тех пор, как побывали у них.

— А что ж, пожалуй. Не влюблен, а чувствую глубокое к ним уважение. Народ умный. Право, это такая редкость. В Англии вас поражает не только естественность тамошней жизни, непринужденность, свобода — и как результат всего этого — глубокая оригинальность, — в Англии сразу чувствуешь как бы другую умственную атмосферу, — совершенно так же, как чувствуешь её в Турции. Только другого, конечно, запаха. В то время как в некоторых отсталых странах как бы в самом воздухе разлита глупость, какое-то затхлое непонимание простых вещей, до юродства доходящая предрассудочность, здесь, на этих чудных островах, сразу чувствуешь равномерно разлитый здравый смысл, подобно солнечному свету, делающий очевидным всё, к чему он коснётся.

— Ну, а трансваальская война?*

*Имеется в виду Англо-бурская война (1899–1902) между Великобританией и южноафриканскими бурскими республиками, основанными голландскими переселенцами, — Трансваалем и Оранжевой республикой, которая закончилась поражением буров и присоединением территорий южноафриканских республик к Британской империи.

— Это подлость, а не глупость. И притом подлость, навязанная им отчасти самими бурами. Ведь стояла такая дилемма: или англичане вон из Южной Африки, или голландцы. Обе стороны схватились за ножи, и сильный зарезал слабого.

— И это умно?

— С английской точки зрения — да. Великая подлость и в то же время прямой расчёт.

— Но ведь англичане уже потеряли 2 миллиарда на этой войне и десятки, если не сотни тысяч солдат.

— Что касается солдат — что такое лишних десять тысяч жизней, когда от кашля их погибает вдвое больше? Англичанки, не беспокойтесь, быстро пополнят урон. Всё же денежные расходы — вот эти миллиарды, брошенные на войну, англичане не сами заплатят, заставят заплатить нас же, грешных…

— Как это — «нас»?

— Да очень просто. Правительство обложит купцов, купцы переложат это на товар, а мы заплатим. Не мы одни, а китайцы, турки, персы, индусы, все, кто покупает что-нибудь у англичан. Англии, батенька вы мой, прямой расчёт воевать. Через сто лет у неё будут две Индии вместо одной, а может быть, и три…

Приятель грустно помолчал. С улицы продолжал нестись ожесточенный звон.

— Ну-с, пойду укладывать чемоданы, — сказал он.

Больше информации о проекте издания «Писем к ближним» Михаила Меньшикова.