Издательство «Машина времени» публикует ознакомительный фрагмент из первого тома полного издания «Писем к ближним» Михаила Меньшикова — монументального цикла, посвященного последним 16 годам жизни Российской империи.

Крупнейший русский публицист в 1902 году размышляет о судьбе новых медиа, гаджетах будущего, информационном обществе, холоде глобального отчуждения и тепле человеческого сердца

1902 / Январь / Письмо II. Всемирный союз

Буква S, перебежавшая океан. — Всемирный собор народов

Недавно Англия и Америка, эти разделённые океаном Геркулесовы столпы нашей цивилизации, были потрясены новостью, прямо поразительной. Буква S азбуки Морзе без проволоки перешла через океан*.

*12 декабря 1901 г. изобретатель Гульельмо Маркони сообщил о первой успешной передаче радиосигнала через Атлантику. Сигнал из трёх щелчков, обозначавший букву «S», переданный со станции на юго-западе Англии, приняли на канадском полуострове Ньюфаунд­ленд.

Одна буква пока… Но зато она перебежала океан множество раз, открывая путь другим буквам, т. е. бесконечному потоку человеческой речи. Случилось это в шесть часов утра 11-го декабря (по новому стилю), в день святого Стефана. Тихо и бесшумно, в один из сереньких последних дней, когда каждый был занят своим микроскопическим делом, совершилось одно из величайших событий, открывающих, может быть, новую эру в человечестве. В какое удивительное время мы живём!

«Маркони, — говорит телеграмма, — намерен устроить правильные станции на обеих сторонах Атлантического океана; а затем устроить телеграфирование и через Тихий океан».

Судьбою нескольких букв, перебежавших через океан на высоте Исаакиевского собора, взволнованы теперь в Европе те общественные слои, где великие чудеса Божьи — научные открытия — не проходят мимо, как иногда у нас — бесследно и незаметно. И просто образованные люди, и деятели промышленного обмена там, на Западе, уже мечтают о новом, необыкновенном, бесконечно тонком объединении человечества путём атмосферного телеграфа. Вкратце речь идёт о том, чтобы все могли слышать всех по всему пространству земли почти с тем же удобством, как в одном общем зале. Говорить, что это мечта, теперь наивно, даже кощунственно. Слишком блистательно проявлено за последние десятилетия могущество науки, и заранее решать за неё, с чем она не может справиться, просто дерзко* .

*За последние 30 лет XIX века были изобретены: лампа накаливания (1870‑е гг.), телефон (1876), фонограф (1877), самолёт (1882), двигатель внутреннего сгорания и паровая турбина (1880-е гг.), кинематограф (1895), рентгеновский аппарат (1896), автомобиль (1896), беспроволочный телеграф (1897) и др.

О, она всё может, или почти всё! Именно этот путь кропотливого исследования, ощупывания почти слепого, путь настойчивого, как сама природа, разыскивания тайн, может быть, это именно и есть единственный открытый человеческому роду путь к небу. Может быть, глубоко скромное и трудовое движение науки по нынешнему состоянию душ человеческих и есть та лестница, усеянная восходящими духами, которая снилась Иакову в Вефиле. Для меня неоспоримо, что истинная наука в корне своём религиозна, и, открывая познания в глубине природы, она ведёт нас к Отцу светов, куда все мы безотчётно, как цветы к солнцу, обращены душой.

Если сбудется воздушное соединение, то, подумайте, какие открываются горизонты! Земной шар, облечённый столь нежною оболочкой, как воздух, обвеян беспредельно тонкою тканью магнитных токов, и вот, наконец, все эти бесчисленные нити, до сих пор непостижимые, эти дрожания эфира заговорят человеческою речью, засветятся мыслью. Если анг­личанин из Корнвалиса может разговаривать с американцами в Массачусетсе, то дайте срок — подобный же разговор станет возможным для каждого с каждым и, может быть, по всей поверхности нашей планеты. Говорят: горы, леса, здания мешают беспроволочной передаче. Но это устранимое препятствие: воздушные змеи и шары поднимаются выше гор. Лишь бы была между двумя пунктами физическая среда, и между ними возможна передача мысли.

Уже и теперь — с электрическими дорогами, телеграфами, телефонами человечество достигло поразительной степени объединения. Ещё так недавно рассеянное и разделённое на особые миры, почти чуждые друг другу, человечество только теперь делается единым, и мечта пророков становится несомненной реальностью. Человечество превращается во всемирный собор, где есть, правда, враждебные партии в виде отдельных наций и сословий, но где уже возможен голос, всеми единовременно слышимый, возможно одновременное внимание к одной и той же мысли. Это много значит. Последствия воздушного телеграфа должны быть неисчислимы и, может быть, будут более важны, чем ожидаемого воздухоплавания*.

*Первый устойчивый полет на сконструированном ими флайере братья Райт совершат 17 декабря 1903 года.

Представьте, что этот телеграф усовершенствуют и упростят до степени всем доступной вещи, до степени карманных часов, носимых каждым при себе, или какой-нибудь крохотной машинки, вставляемой в ухо. Вы приводите в действие машинку и слышите мысль, подаваемую всему человечеству из Парижа, Лондона, Петербурга, Пекина, Нью-Йорка. При содействии другой, столь же простой машинки вы подаёте свою мысль, которую могут услышать одновременно на антиподах. Вы скажете — химера! Но кто знает, — мы живём в веке, когда мир делается волшебным, когда сказки переходят в быль. Может быть, доживём и до того времени, когда все тайные наши думы и желания станут явными, когда мы станем психически прозрачными, когда не нужно будет путей сообщения, так как все со всеми будут сообщены в общем, слившимся из неисчислимых капель океане сознания.

— И тогда, — шепчет мне тайный голос, — мы, может быть, будем дальше друг от друга, чем когда-либо. Мы исчезнем друг для друга, как отдельные капли в океане.

— Как жаль, что мысли наши не слышны, — сказала одна молодая романистка за редакционным обедом. — Она имела основание думать, что мысль присутствующих была сплошным восхищением от неё.

— Если бы мысли зазвучали, — заметил пожилой критик, — мы оглохли бы.

— Почему?

— Потому, что все мысли слились бы в общий гул, монотонный, вечный. Ухо потеряло бы способность что-нибудь различать в нём. Я думаю, что потому мы и не слышим мыслей друг друга, что они психически звучат. Я уверен, что вне тела души наши уже соединены, уже сливаются в общий гул, и потому там, в том мире, не различают ничего отдельного. Наше тело, органы чувств и мозг даны нам как аппараты, задерживающие соединение душ, изолирующие — как гуттаперча проволоку — от слишком сильных индукций. Органы чувств выделяют из хаоса общего мирового сознания элементы ограниченного, условного; они через ту или иную щель организма пропускают те или иные лучи, которые дают отдельной душе возможность своё вечное «я» разлагать на цветовые оттенки, всемирное на частное. Стремясь всё к большему и большему сближению, не подвергаем ли мы самое существо жизни опасности уничтожения, слияния в безличном «всё»?

Об одиночестве

Помните ли вы мопассановские стоны об одиночестве, о неодолимом, вечном заточении наших душ в узких стенах своей индивидуальности, без надежды когда-нибудь хоть на одно мгновение быть услышанными до конца, до конца понятыми нашими ближними? Помните ли вы ужасные признания старого поэта Норбера де Варена в холодную ночь в Париже, «когда холодный воздух приносит с собою напоминание о чём-то ещё более далёком, чем звёзды»? До какой смертельной тоски утончённейшим людям нашего века хочется близости к себе подобным, но непритворной, действительно кровной, нервной близости, и как все они истомлены отчаянным сознанием, что это одна мечта, несбыточная, безумная, что все мы навсегда одиноки, и более всего одиноки лучшие, самые прозорливые из нас. А потому

Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты твои, —

говорит глубокий Тютчев: «Мысль изреченная есть ложь!» — т. е. мысль непередаваема вовсе, то есть то, что всего дороже в мысли, всего священнее в ней, — некая божественная тайна, которую так хочется освободить и которую — как душу — не можешь отпустить из тела.

Et je cherche le mot de cet obscur problème
Dans le ciel noir et vide, oùflotte un astre blême…*

*И в небе я ищу разгадку жизни тёмной,
Под бледною луной бродя в ночи бездомной (франц.).
(Двустишие из романа Ги де Мопассана «Милый друг». Пер. Н.М. Любимова.)

Это странное печальное состояние переживали вместе с Мопассаном все истинные художники, но оно не составляет исключительно их проклятия. Не одни художники обладают нынче художественно выработанною душою. Изнервлённые, тревожные, томящиеся среди культурной тесноты люди, угнетаемые этой теснотой, как пустым пространством, и ищущие близкого сердца, — эти люди многочисленны, их слой растёт. Поразительно, что чем больше строится железных дорог, чем гуще сеть почтовых путей, телеграфов, телефонов, тем чувство душевной близости среди людей исчезает. В каком-то важном отношении все становятся далёкими; какая-то тонкая отчуждённость — как в разговоре людей, вдруг почувствовавших, что они неприятны друг другу, — устанавливается в том обществе, которое особенно сближено и особенно интеллектуально. Среди трёхмиллионного населения Парижа французский поэт чувствует себя в пустыне, его подавляет ощущение дали, бесконечной дали от всего, что его окружает, — от звёзд, от человечества, страдания которого кажутся ему презренными, от родного общества, которого низость ему давно знакома, от самой человеческой натуры, столь исчерпанной и неинтересной.

Я не стану объяснять это тонкое страдание, но оно не кажется мне благородным. Тайная причина его — эгоизм.

Кто ближний мой?

Этот вопрос евангельского законника задаёт теперь Христу всё культурное общество, древнее и изнеженное, как и тот класс, к которому принадлежал законник. Нынче столько говорят о нищете, но никогда не было на свете такого огромного множества богатых людей, как теперь, и судьба этого класса, перегорающего в сладострастии ума и чувства, весьма загадочна. Она не менее трагична, чем судьба нищих. Что делается в пучинах народных, для нас темно, — но богатое и образованное общество неудержимо падает до декаданса, до нравственного изнеможения. Совершенно как в эпоху Екклесиаста, здесь, на вершинах счастья, начинает чувствоваться «томление духа», пустота и ненужность жизни. Начинает казаться, что уже нет ближних, что не для кого жить, некому молиться. И может быть, как только воздушные корабли и телеграфы сделают всех близкими, — окончательно исчезнут ближние, исчезнет этот древний прекрасный религиозно-поэтический порядок человеческих отношений. «Ближний» — значит родной, — но чувство родства неудержимо падает в современном обществе — и в охлаждённой, рассеянной семье, и в государстве, слишком разросшемся, вышедшем из берегов. Современная культурная семья или не имеет детей, или, позволив себе эту роскошь, предоставляет воспитание их «рабам», — гувернанткам, боннам, учителям, меняющимся, как в калейдоскопе. Ребёнок нынче уже редко знает очарования «семейного очага», тесного, дружного, связанного навеки кружка людей, среди которых он просыпается к сознанию. Вместо замкнутой семьи перед ним открытое, как площадь, общество с беспрерывною сменою лиц, толпа товарищей, которые не имеют времени сделаться друзьями и, точно вихрем, рассеиваются по свету. Специализм, приковывающий каждого у его конторки, слишком запутавшиеся, слишком зависимые от всего отношения, худо скрытая, упорная конкуренция, затаённая борьба каждого против всех, — всё это вырабатывает тот социальный страх, который отравляет жизнь самым обеспеченным слоям. Достигнутое благополучие кажется или недостаточным, или непрочным; за него боятся, но его не ценят. Вся мысль, вся страсть современного культурного человека сосредоточивается на своей личности, и он впадает в ту форму помешательства, которая составляет общую почву всех других душевных болезней, — в эгоизм. Эгоизм вовсе не естественное состояние, как иные думают — это расстройство души, хотя бы и всеобще распространённое. Эгоизм культурных классов — особенно на Западе — кончает отчаянием. И невольно, и добровольно замкнувшись в себе, душа чувствует себя одинокой, от всего далёкой, совсем затерянной. Все теперь чужие, все внутренне далёкие, тогда как десятками тысячелетий человек воспитывался как «существо общественное», нуждающееся в том, чтобы его любили и чтобы было кого-нибудь любить. Казалось бы, так просто: кто хочет любить, тот полюбит, — но во множестве людей — как предсказано в Евангелии — на верхах культуры уменьшилась любовь. Лихорадочная забота о путях сообщения, как в век римского упадка, похожа на поис­ки потерянных ближних, на жажду всё более и более тесного, непрерывного соединения — всех со всеми. Но иногда хочется сказать: — Полно, господа, расстояние ли разъединяет людей? Можно стоять рядом и в то же время бесконечно далеко. Помните: «Шёл священник и прошёл мимо», «подошёл левит, посмотрел и прошёл мимо». Раз потеряна способность «увидеть и сжалиться» — и нет ближнего, и как будто двух людей, стоящих рядом, разделяют океаны и материки.

Итак, да здравствует буква S, перебежавшая океан, да здравствуют беспредельные усилия сделать человечество одной семьёй! Не успела прийти весть об опытах Маркони, как телеграммы говорят о новом открытии — телефонировании без проволок*.

*1-го января 1902 год американский изобретатель Натан Стаблфилд продемонстрировал разработанный им беспроводной телефон, передав новогодние поздравления 7-ми станциям, находившимся в разных локациях.

Фредерик Коллен и Стубенфиельд в Америке воспользовались земными токами и нашли возможным передавать живую речь на значительном расстоянии. Трубка Бранли — чудесный прибор, соединяющий человечество «во едино стадо». Всё это прекрасно, но не забудем, что физическое сближение не всё, что оно собственно ничто, если нет в человеке того прибора, который называется сердцем. Трубка Бранли, возбудитель Риги, вибраторы, резонаторы, когереры*

*Составные части первых радиоприёмников.

 — все эти необыкновенно хитрые машинки  всё же только орудия основного двигателя — сердца, и раз оно отсутствует… многого ли стоят эти хитрые машинки! Вдумываясь в дух теперешней культуры, вникая в глубокую притчу Христа о ближнем, — вы непременно начнёте колебаться относительно буквы S. В дорогах ли мы прежде всего нуждаемся?

В телеграфах ли? Всем сердцем нужно желать братства народов, — но в какой мере оно достигается внешним сближением? Вспомните, как норвежцы ненавидят шведов, датчане — немцев, итальянцы — французов, испанцы — португальцев и т.д., вы увидите, что внешнее сближение иногда более ожесточает, нежели примиряет. О, если бы французы столь же равнодушны были к немцам, как к далёким персам! А если немцы придвинутся к французам ещё плотнее, то неизбежен взрыв, разрушительный и жестокий. Но допустим мечту: народы соединились. Все одной веры, одного языка, одного всемирного государства, — даже разное происхождение забыто. Но — шепчет мне тайный голос — и священник, и левит были той же веры, того же языка, той же национальности, что ограбленный разбойниками на дороге. Это были люди учёные, и даже вожди народные, и они прошли мимо. Именно на них лежало учительство милосердия, и они прошли мимо. Именно они считались выразителями воли Милосердного, и они прошли мимо. Глубокий смысл притчи в том, что «ближним» явился иностранец, и из иностранцев худший, презираемый самаритянин. Он не прошёл мимо, он «оказал милость». Неожиданно, нечаянно явился ближний, на мгновение человек почувствовал около себя родного человека. Этот момент нужно считать высочайшим исполнением закона жизни, той драгоценной минутой, для которой стоит жить. Но как плохо она обеспечена на верхах знания, как невнятна она людям благополучным, законникам и левитам!

Я боюсь говорить парадоксы, но, право, мне иногда кажется, что мир на земле при некотором разъединении был обеспечен больше, чем при теперешнем чрезмерном сближении. Необходимы дороги, почты, телеграфы. Но старинные плохие дороги и плохая почта тоже сослужили свою службу человечеству. Благодаря им жизнь не растекалась, как теперь, держалась в каждой местности, как в закрытом бассейне, отстаивалась, органически развивалась. Худо ли, хорошо ли — приходилось большинству сидеть на своей почве и в неё влагать всю энергию, весь свой гений. Приходилось за долгие годы сживаться с своей родиной и любить её, как своё сердце. Чужих краёв не знали и потому не желали их. Соседи, которых каждый помнил около себя во всю долготу жизни и знал их, как братьев, действительно становились родными, которым совсем не помочь было тяжело. Отсюда замечательная, к сожалению, забываемая психология общинной жизни в старину. Замкнутые в свою местность, физически разъединённые, общины обнаруживали жизненность необычайную. Как клетки тела, они были организмами, где каждая молекула была прочно связана с другими. Но вот пришёл век неслыханно быстрых сообщений. Всё стало всем доступно. Все потянулись искать лучшего, все стали своим недовольны. Местная жизнь захирела, общая жизнь смялась, запуталась, приняла стихийный характер. Выйдите на улицу большого города — каждый день на ней стотысячная толпа. Все теснятся, все близки, но все чужды друг другу и внутренне далеки. Все идут мимо и мимо. Под густою сетью телеграфов и телефонов часто видишь полузамёрзшего человека, выражение глаз которого — как будто он заблудился в Голодной степи …*

*Обширные безводные пространства в Туркестане.

Больше информации о проекте издания «Писем к ближним» Михаила Меньшикова.