«Разливъ въ языкѣ и литературѣ стихіи полуобразованности», — говорит П. Б. Струве, — всегда знаменует «стремительное пріобщеніе къ культурѣ и вообще быстрое и нестройное усвоеніе языка и культуры новыми и доселѣ ей чуждыми элементами». Струве прибавляет, что процесс это «въ общемъ, здоровый и нормальный, но по своей стремительности» приведший к «разлитію полуобразованности въ странѣ». Сегодня полуобразованность — не просто побочное следствие быстрого приобщения к культуре масс, до того ей чуждых, но господствующая сила, в царстве которой уже нет места для настоящей, глубокой культуры.

Мы уже говорили о полуобразованности раньше, [1], но вопрос стоит того, чтобы к нему вернуться.

Определим точнее предмет нашего разговора. Полуобразованность — следствие чисто технического подхода к просвещению, который ограничивается тем, что сообщает уму ряды фактов и оценок, не воспитывая в нем способности суждения. Политически она — дитя революции (хотя основы ее заложены еще при старом порядке). Непременная черта ее — разрыв со всякой традицией, утрата чувства живого прошлого. В языке полуобразованность проявляет себя, как говорит Струве, «порчей и засорением» (называя их, конечно, «развитием» и «обогащением»). В области мировоззрения полуобразованность неразрывно связана с «левыми» убеждениями и плоским материализмом (последнее принято называть «научным мировоззрением»). Что касается культурного творчества, то оно, в исполнении получивших неполноценное образование, превращается в механический труд, больше связанный с «идеями», чем с глубинным проникновением в предмет и созиданием смыслов. Какие бы то ни было «смыслы» полуобразованность просто не признаёт, это непосредственно вытекает из ее будто бы «научного» мировоззрения. Наконец, рассматриваемый нами склад ума всегда беспочвен, чужд национальным корням, готов беспредельно заимствовать, не усваивая заимствованное.

Поговорим об этих его чертах подробнее.

I. Идея и схема

Разлитие полуобразованности — побочное следствие поставленного «на поток» образования. Такое образование, как говорил Струве в упомянутой статье, работало с «человеческим материалом», который «выходил из культурной среды, стояв­шей гораздо ниже этой принимавшей его школы. Эти толпы всю культуру вообще, а словесную в частности, брали из школы. Из дому они ничего не при­носили». Требовалось в короткие сроки передать этим людям… что именно? Умение мыслить, умственную почву, мудрость? На это у преподавателей не было или времени или способностей, поэтому массовое образование выбрало путь несложный, зато короткий. Ученикам всенародной школы можно было передать или знания, или понимание, и были выбраны знания.

Но как же так? Разве передача знаний — не главный смысл образования? Нет. Иначе Гомер не заменял бы грекам университета. Просвещение (это лучшее слово для того, о чем мы говорим) передает следующим поколениям нечто гораздо большее, нежели сумма знаний.

Наш век охотно смешивает знания и понимание. Можно знать очень много, понимая очень мало. Сила понимания не в обладании фактами. «Факты» — сырой материал, из которого ум вырабатывает понимание. Ценность не в фактах, а в их оценках, причем говоря об «оценке», мы не имеем в виду моральную. «Знание есть взвешивание и оценка фактов», говорит Просвещение. «Знание есть факты», возражает Полупросвещение.

Понимание (или, что то́ же — настоящее знание) вещей не одето в слова. «Мыслить» значит «устанавливать взаимосвязи»; и только в последнюю минуту, уже на кончике пера — выражать это немое знание словами. Мысль требует погружения в предмет и воспроизведения его внутренних связей в своем уме. Следующая, более низкая ступень умственного труда — Идея — гораздо менее требовательна, и есть не что иное как имя предмета в сочетании с прикрепленным к этому имени чувством. Иметь «идеи» совсем не то же, что иметь мысли. Первое достигается, да простится мне это слово, несложной дрессировкой, тогда как второе — внутренним трудом. Нет спора, «идеям» находится место и в мыслящем уме, они необходимы, вопрос в количественном соотношении «идей» и мыслей в умственном обиходе.

Совокупность «идей» образует «схему». Схема — основа научного подхода к вещам; его сердцевина и сущность. Готовая сеть представлений, уложенная в схему, сберегает усилия поколениям трудящихся. Однако ее могущество ограничено. У схем есть своя цена.

Далекие от науки люди думают, что ученые занимаются «познанием мира». На самом деле, ученые занимаются созданием плодотворных упрощений или схем, применение которых облегчает человеку воздействие на природу, то есть делает его сильнее. Есть науки, не стремящиеся к власти над миром, но и в них власть схем безгранична. Схема облегчает умственный труд, она послушное и удобное орудие: как ее избежать? Иначе говоря, наука есть путь плодотворного упрощения мысли.

У первобытного мышления сколько событий, столько и объяснений; за каждым явлением стоит особый дух. Для мысли в мире, по мере ее развития, всё меньше особенных, неповторимых причин, всё больше однородных явлений. Вершина этого развития — как некоторые думают — научное мышление, для которого все разнообразие вещей объясняется немногими простыми причинам. Наука, в своей основе, есть воля к упрощению. Воля к сложности, заставляющая человека снова и снова, после всех разрушений, строить умственные и религиозные здания — вненаучна.

Нельзя сказать, чтобы поиск наименьшего числа причин был сам по себе плох. Однако есть области, в которых он явно не оправдывает себя, приводя к откровенно негодным, чисто техническим объяснениям. Это области человеческого — ума и духа. Здесь, как давно уже сказано, «самое причудливое объяснение принимается, чтобы мир не имел таинственного вида». В применении к задачам просвещения «идеи» и «схемы», с одной стороны, помогают учителю и ученику; с другой — их губят.

Поставленное «на поток» преподавание становится преподаванием схем. О понимании в этих условиях уже нет речи, на него у преподавателя нет ни времени, ни (как правило) способностей. Средняя и высшая школа в условиях всеобщего образования учат не мыслить, но выбирать «правильную» схему. К этой губительной для развития ума практике присоединяется в России еще и длительное, чуть ли не вековое, отсутствие книг, дающих представление о других точках зрения, кроме «единственно верной». «Просвещение для масс», таким образом поставленное, становится машиной для выработки посредственности, средством целенаправленного формирования средних способностей.

Еще печальнее то, что полуобразованность успешно воспроизводит сама себя. На месте богатого и просторного культурного мира прежних времен она ставит узкий мирок «специалиста». Сведя просвещение к образованию этого «специалиста», она душит в личности внимание к глубине, вкус к внутренней жизни; а без этого вкуса к сложности технические вопросы — единственное, что еще может эту личность волновать.

При «нормальном» порядке у личности, прежде всяких внешних дел и достижений, есть внутренние основания, на которых строится всё остальное. Там, где некогда находились эта основания, сейчас пустота — внутренняя жизнь как нечто находящееся в ведении врача, или нечто такое, что следует заглушать при помощи спиртного, или карьерных переживаний, или затушевывать «увлечениями». Человек делается ненужен себе, и ценность свою измеряет или доходом, или должностью (так в советские годы), или количеством полученных удовольствий. Приобретенное им «образование» только утверждает в мысли, что всё это внутреннее — ничтожно или ненужно, т. к. не общеполезно. Оно не укладывается в «схему», не служит никакой «идее», а единственное мерило, с которым можно подходить к внутренней жизни личности — религиозное — для большинства умов, пропущенных через полуобразовательную машину, не существует.

II. Безъязыкость

Черта новой эпохи, которая первой бросается в глаза — ее безъязыкость, режущее непонимание смысла слов и неумение (пожалуй, и нежелание тоже) их правильно сочетать. Слова употребляются как будто наобум, как гоголевский Петрушка складывал буквы: а вдруг что-нибудь и получится? Русским словам во всех случаях предпочитаются иностранные, и чем жестче, неблагозвучнее эти заимствования вклиниваются в речь, тем выше (по собственному ощущению) ранг говорящего. Одержимость нелепыми словами («информация», «ситуация», «лидер», «регион»… продолжать можно бесконечно) много говорит о самих одержимых. Им хочется стать хоть на ступеньку, да выше истинного своего положения. Непонятные слова (иностранные слова в этой среде обаятельны именно в силу своей непонятности, смутности смысла) их возвышают.

Н.П. Гиляров-Платонов давно и очень удачно говорил об этом:

«„Констатировать” вмѣсто „подтвердить“ или „удостовѣрить“ какъ-то вкуснѣе и благороднѣе кажется; самое понятіе кажется, хотя оно совершенно то же, что и выраженное по-русски, болѣе возвышеннымъ, болѣе умнымъ, болѣе просвѣщеннымъ. Констатирующій воображаетъ себя во фракѣ и пренебрежительно посматриваетъ на удостовѣряющаго, находя, что онъ въ зипунѣ. Онъ, такъ сказать, шествуетъ, когда тотъ идетъ, или кушаетъ, когда тотъ ѣстъ просто».

Мысль и средства ее выражения взаимосвязаны. Пишущий мыслит на острие пера. Определенные формы письменной речи дают определенное построение (если не содержание) мысли. Стиль бросает отсвет на мышление, даже больше: дайте человеку сложное, богатое (желательно избыточно богатое) средство выражения мыслей, и у него будут богатые, сложные мысли. Вернее будет сказать: и у него появится возможность развить в себе эти мысли. Культура любит запас мощности применительно к средствам выражения. Ум ленив, при любых условиях он использует только часть доступных возможностей. Упрощая выразительные средства, мы обрекаем ум на простоту еще бо́льшую. [2]

Как говорил кн. С. Волконский:

«Мысль, неясно выраженная, сама не ясна. И не оттого она неясна, что не тѣми словами выражена, а оттого не тѣми словами выражена, что самый мозгъ неясенъ: настоящихъ словъ не знаетъ, смѣшалъ слова, покрылъ понятіе не соответствующимъ словом, слилъ два понятія въ одно. Вотъ, мнѣ кажется, настоящая почва, на которую слѣдуетъ поставить вопросъ о воспитаніи правильности и чистоты языка. Мы прикасаемся здѣсь къ одному изъ важнѣйшихъ и интереснѣйшихъ вопросовъ воспитанія, — къ обратному воздѣйствію послѣдствія на причину. Мозгъ есть причина рѣчи, а рѣчь — послѣдствіе мозговой дѣятельности, и неправильная речь (послѣдствіе) искажаетъ мышленіе (свою причину). Мы можемъ опредѣлить это явленіе и какъ обратное влияніе формы на содержаніе. Распространимъ далѣе и скажемъ: влияніе внешняго человека (форма) на внутренняго (содержаніе). Все это сторона воспитанія, которая у насъ, русскихъ, всегда была въ пренебреженіи. У насъ всегда твердили, что содержаніе важнѣе формы, и поэтому всякое воспитаніе формы почиталось ненужной роскошью, барствомъ и даже считалось вреднымъ».

Верное для старой России, это наблюдение гораздо вернее в новой. Тем более, что теперь упрощение речи до буквально детских первооснов находит себе рациональное основание. «Шаблонные формы речи, вырабатываемые наукой, — говорят некоторые, — способствуют взаимному пониманию ученых из разных стран». Однако еще более они способствуют шаблонному мышлению, т. к. мы мыслим заведомо не сложнее, чем излагаем. Слово воистину неотделимо от ума.

Итак, во времена «массового просвещения» выразительная сила языка падает; ясность мысли, да и сама мысль, исчезает; речь затемняется множеством иноязычных заимствований, смысл которых неясен самому говорящему, и темнота речи, этими заимствованиями пестрящей, принимается за глубину. Говорящий при этом убежден, что речь его как никогда остра и выразительна. (Это ощущение собственного превосходства при полном отсутствии поводов для него чрезвычайно характерно для нового времени…)

Безъязыкость ведет если не к бездушию (одушевленность неотменима), то к животной неразвитости душевной и умственной жизни. Кого не учили говорить, того не научили думать. Единственное «просвещение», достойное этого имени, начинает с формирования ума посредством слова, т. е. обращается в первую очередь к человеческому. Нельзя «образовывать» техников и математиков; прежде нужно образовать мыслящих. Здесь разрыв между Старым миром и современностью. Задача формирования цельного человека оставлена за ненадобностью: «нам и техника довольно, зачем еще человек».

Прискорбное переполнение школьного курса физикой, химией и биологией развитию личности способствует не более, чем гимнастика (другой конек современной школы). Есть науки, образующие личность, и есть науки специальные, нужные личности в меру особенностей выбранного труда. Биология с химией — личности не образуют. Они забываются немедленно по истечении надобности, и навыка постоянного, кропотливого, внутренно-последовательного труда (даваемого, например, изучением языков) не создают. Прежде всего уму нужен опыт установления связей, уже потом — факты. Этот опыт дается так называемым «гуманитарным» знанием.

Можно ли сказать, что у чад «нового порядка» нет душевной жизни? Нераспознанная, нераскрытая — конечно, есть. Но переживание, для выражения которого у нас нет слов, проходит незамеченным. Слова же теперь, в «новом мире», есть только для самых простых душевных движений. Даже — простите мне неожиданный пример — вожделение (богатое, тонкое, и притом как будто общедоступное переживание) выражается самыми плоскими понятиями.

III. Власть «левого»

Как сказано выше, получивший упрощенное образование уверен, что о всех вопросах может быть только одно верное мнение. Как правило, эта формула сокращается до еще более простой: «о всех вопросах может быть только одно мнение» — потому, что на протяжении всего курса наук его окружали книги и преподаватели, подтверждавшие только одну точку зрения. Прибавьте к этому еще цензурный гнет «победившего социализма» и принудительное семидесятилетнее единомыслие. К единомыслию человек привыкает, с ним спокойнее жить. Став взрослым, вчерашний школьник продолжает верить в «единую истину об одном предмете». От этой убежденности до «левого» мировоззрения — рукой подать, т. к. «левое» и есть (как и его библейский прообраз) вера в единую истину.

Конечно, при всем сходстве «левого» с христианским надо заметить, что в одном отношении «левое» есть христианское, вывороченное наизнанку, а именно, в отношении к внутреннему и внешнему. Для христианства всё внутри и ничего снаружи. Для «левого» всё снаружи и ничего внутри. Полуобразованный человек, дитя левого «нового порядка», в первую очередь верит в то, что у него нет души…

Итак, человек полупросвещенный — всегда «левый». Эта связь заслуживает исследования. Почему «поверхностные мнения, наобум приноровленные ко всему» (Пушкин о Радищеве), связаны только с одним из возможных мировоззрений? Думаю, здесь нет ничего странного.

Консервативное мировоззрение сводится, в двух словах, к любви и уважению к прошлому. Полупросвещенному нечего хранить, уважать или вспоминать. История человечества, преподанная ему как переход (который случился буквально вчера) от «мрака» к «свету», отбила у него всякое любопытство к прошедшему. «Техника» и «факты» — ось, вокруг которой вращаются его интересы. Он весь сегодня. Полупросвещение обрывает всякую преемственность.

Кстати: говоря о «левом», нужно обратить внимание на следующую его особенность. Левый, во первых, обладает религией, но, во-вторых, это религия исключительно посюсторонняя, «отрицательного» или «внешнего» порядка. Ни во что внутреннее и тайное он не верит, но только в то, что на поверхности и что может быть достигнуто чисто техническими способами: республику, социализм, равенство… В сущности, он верит в технику. Быть левым значит не иметь такой религии, которая не вполне здесь и не вполне сейчас. (Оставляя в стороне германских «национальных социалистов», у которых, если верить досужим языкам, были хотя бы суеверия, то есть зачатки религии.)

К «новому порядку» (левому по своим истокам) люди этого слоя неизменно лояльны, и сразу по нескольким причинам. Исходно эта лояльность была внушена их отцам и дедам средствами внекультурного принуждения, т. е. насилия, но по прекращении насилия (а затем и не поддержанной настоящим деятельным насилием лжи), полуобразованный слой у нас в России остался верен породившему его перевороту. Всё «левое», упрощенное — ему по нраву, всё «правое», наследственно-памятливое, основанное на плодотворном и сложном прошлом — его отпугивает. Полушутя, полусерьезно можно сказать: чтобы напугать полупросвещенного, покажите ему букву ѣ. Отношение к традиционному правописанию — у нас безошибочный способ отличить человека культуры от человека техники. Впрочем, так оно в России было и при Старом порядке. Изменилось с тех пор — количественное соотношение культурной и полукультурной частей общества.

IV. Механический труд

Было бы удивительно, если бы «просвещение для масс» привело к появлению богатой литературы или к развитию наук о человеческом. Как для того, так и для другого в исторической России была богатая почва, однако после обработки этой почвы механически понятым «просвещением», на ней стали плодоносить только «точные», если не сказать прямо — прикладные науки, занятые, как говорилось выше, ростом внешнего материального могущества. Хуже того: в сознании масс бомбы и самолеты, плотины и небоскребы стали образом науки, хотя глядя на них, следовало бы говорить о технике.

Что же касается тех отраслей умственного труда, успехи которых не выражаются «плотинами и самолетами» — в них человек новой эпохи не показал своих преимуществ. В жизни эти люди — служащие механической фабрики фактов (или вымыслов, если речь идет о журналистах или литераторах). Их можно в лучшем случае похвалить за «профессионализм» (любимое слово безблагодатной эпохи), но ни о каком внутреннем развитии, совершенствовании, явленном в их труде, речь не идет. Настоящее творчество (назовем ли мы его литературой, или философией, или искусством, или поэзией) всегда рассказывает о внутреннем развитии творца. Где нет развития, «боли и перехода», нет и творчества в его подлинном смысле. Механическая фабрика во внутреннем развитии не нуждается, ее плоды год от года одни и те же. Из полукультуры, по сравнению с культурой, изъято понятие роста, усложения, движения вперед и вверх.

В дни «демократических» соблазнов у культуры появился новый противник: успех. Успѣхъ достается тому, кто успѣлъ. Традиционная орфография подчеркивает связь понятий. Внутренняя дисциплина, испытание молчанием как основа творчества — эти слова сейчас звучат откровенным безумием. А ведь самые сильные слова — несказанные. Творчество составляется из отложенных и подавленных откликов. В конечном счете, «воспитание способной творить личности» означает воспитание в человеке долгих душевных движений (вкладывая в понятие души нераздельную жизнь ума и чувства). Долгие душевные движения в наши дни находятся на ущербе. Они не просто не воспитываются — воспитывается их противоположность, готовность «заявить несогласие», поскорее крикнуть. Крики не воспитывают душу и не обогащают ее.

V. Свое и чужое

Разрыв с традицией, включая традицию выработанной и сложной литературной речи, приводит новый образованный слой к безграничной готовности заимствовать. Заимствованное, как обычно бывает у тех, кто потерял почву под ногами, всегда кажется лучшим, более ярким и подходящим, нежели свое. Однако поспешно заимствованное проглатывается, но не усваивается. Если эпоха глубокого содержания всегда бывает эпохой выработанного глубоко личного, только ей присущего стиля, то заимствованные осколки чужих ценностей стиля не создают, тем более содержания. Через столетие после конца «старого мира» мы переживаем бесстильную (и бессодержательную) эпоху, которая свою свободу от содержания воспринимает как достижение…

В действительности — не в искаженном и тесном мирке «новой культуры» — у нас нет иного выбора, кроме присоединения к одной из традиций. Культуры без прошлого не бывает. Плодотворной внутренней жизни без прошлого не бывает. Больше того: обладание некоторым прошлым и есть признак культуры. Это относится как к религии, так и к политике. Мы можем или принять одну линию наследования, или другую, но не в наших силах остаться совсем без прошлого, если мы хотим себе будущего. Не присоединившись к тому, что больше нас, старше нас и продолжится после нас, мы не можем применить всю полноту своих сил ни к какому делу.

И еще одно. В культурном, т. е. переживающем современность смысле, «быть» значит «быть национальным». Кто не национален, не самобытен, не питается в первую очередь своей почвой — не переживает своего мгновения, ничего не значит, вычеркивается из истории умственного развития. Дело не в том, что чужие мысли не имеют цены. Имеют, но только для чужих. В области мысли питательно и жизнеспособно только то, что усвоено почвой, на которой стоит мыслящий. Заимствовать не значит усвоить. И в то же время многое заимствованное и хорошо усвоенное становится своим, но это требует времени. «Усвоенное», вошедшее в отечественную почву заимствование всегда есть заимствование старое, пропущенное через много умов, очищенное и обогащенное местными влияниями.

Что же касается «открытости», которой так принято было поклоняться до недавнего времени, она не так благотворна, как кажется. Наибольших успехов добиваются не «открытые», а полузакрытые миры, окраина которых медленно взаимодействует с окружением, а сердцевина развивается самобытно; в которых объем заимствований далеко отстоит от объема самобытно произведенных ценностей. Ценности «открытости» суть ценности плохого пищеварения: всё проглатывается, но не усваивается. В заимствованиях, говоря словами В. Буркерта, важен не сам факт переноса из одной культуры в другую, а «отбор и приспособление, переработка и подстройка» заимствованного для нужд принимающей стороны. Плодотворные заимствования — те, что были глубоко усвоены и тесно переплелись с местными представлениями.

…Такие последствия имело введение «просвещения для всех». Конечно, неполноценность нового порядка показать легче, чем пути выхода из него. И еще неизвестно, возможен ли этот выход. Культура основывается на внимании к личности и на внимании личности к себе, то есть на человеческом, то есть на внутреннем, то есть на религиозном. Культура предельно далека от всего технического, от умения производить вещи и от умения пользоваться вещами. У нее не средства, а цели. Противоположный культуре миропорядок имеет средства, но не имеет целей. Относительно него не следует питать иллюзий. Сколько бы шума ни производила созданная им суета, она ничего не значит для человека и человеческого, она пройдет бесследно. Все внечеловеческое, внекультурное будет вычеркнуто из истории, потому что оно ни о чем, у него нет содержания.

Чтобы снова началась обладающая стилем и содержанием эпоха, нужно воспитать хотя бы в одном поколении вкус к сложности, познакомить его с удовольствием преодоления простоты, с творческой радостью. Боги, дав человеку свою природу, загоняют его или в творческий труд, или в игру страстей — потому что только в творчестве или в страстях можно избавиться от избытка сил, сжигающего изнутри. Душа ждет труда, и надо приучить ее к этому труду. Сейчас это выглядит невероятной мечтой. Однако это единственный путь от неполноценной образованности — к мысли.

[1] Эссе «Полупросвещение».

[2] Русскому уму необходимо рассовечивание формы и содержания. И тут, и там следует двигаться к богатству и сложности — прочь от плоскости и убожества. Лепка нового литературного языка возможна только на основе классической русской речи, в том числе и ее правописания — строгого и изящного, воспитывающего ум и руку пишущего. Безобразие советского и послесоветского писаного слова не в последнюю очередь связано с тем, что пишущий (впервые в русской истории, если не считать заборных надписей) очутился на пустыре, без облагораживающего влияния внутренне-связной, сложной, богатой средствами выражения орфографии. Письменный язык есть произведение искусства, архитектура своего рода, и «общедоступность», взятая как цель, губит его так же, как советская эпоха погубила архитектуру, из всех видов зданий оставив только повторенный в различных размерах сарай.

Из книги «Время сумерек»