Для животных в мире есть только три рода вещей: опасные, манящие и безразличные. Человек, в отличие от животных, находит в вещах внутренний смысл, сравнивает их ценность и (иногда) объявляет некоторые из них постыдными или запретными.

В мироощущении ушедшей эпохи важнейшее место было отведено греху и стыду. Личная нравственность в Старом мире определялась в первую очередь через соблюдение запретов. Верность государству, честное служение — были в ней второстепенные, языческие составляющие; прививка Рима, без которой христианская Европа не могла обойтись.

Ход событий упразднил религиозную нравственность (в одних странах насильственно, в других — путем постепенных послаблений). Служение государству — не только осталось, но и возросло в цене. Но одной верности государству недостаточно. Личности нужно нечто, могущее руководить повседневной жизнью; если не широкое и всеохватное мировоззрение, то хотя бы его замена; нечто, дающее чувство осмысленности и оправданности поступков, говоря христианским языком — личной праведности.

В разные времена человек обращался за таким руководством к разным силам. Чаще — к религии, реже — к философии. В наши дни он ищет поддержку у сильного, самоуверенного, но едва ли долговечного учения о бессмысленном мире, богатства и силы которого человек (странное исключение, пузырек сознания в потоке, лишенном разума, истока и цели) должен отбирать и использовать рациональным образом…

Но вернемся к предмету нашего разговора. Когда слабеет религия, первым побуждением разума становится: удержать в порядке рассыпающийся образ мира.

Разуму естественно видеть мир разумно устроенным, причем цельным, то есть разумным снизу доверху, вплоть до человека и его души: не только на уровне пляски невидимых сил, которыми занимается наука. Здесь непроницаемая граница между наукой, с одной стороны, и философией — с другой: наука изучает мир без человека, для философии человек есть необходимая часть мирового порядка.

Мысль о мироздании без богов или с такими богами, которым безразлично течение земных дел, не дает человеку опоры. Философия становится ответом на вызов: вызов бессмыслия и ненужности всех вещей. Мыслитель не мечтатель; он ищет, а вернее сказать — создает твердую опору уму посреди вызывающе (по видимости) неупорядоченных, ничем не оправданных событий. Философия умирает, если ум соглашается принять бессмысленный мир.

Однако для развития философии нужна почва. Способность ценить мудрость выше пользы, готовность к незаинтересованному мышлению, умственной роскоши — дается временам и народам неравномерно. Да и одной мудрости, одного искусства мысли для философии недостаточно: нужно еще встречное внимание, готовность слушать, иначе философия останется личной причудой, смешным увлечением ненужного человека…

После заката Старого мира эта почва исчезла. У «освобожденных» масс не было ни умения, ни желания философствовать; а еще менее — у их вождей. Однако от жизни на обочине прежнего культурного мира эти вожди сохранили некоторый запас идей, «правильных представлений» об истории, обществе, человеке… Питаясь этим запасом, выросла «идеология» нового мира.

Идеологию можно было бы назвать «учением о правильных мыслях». На первый взгляд, ее задание почти такое же, как у философии. Идеология придает смысл если не миру, то жизни общества. Но там, где философия идет по пути преодоления трудностей, поднимает тяжести, строит здание — идеология предпочитает не видеть того, что ей не нравится, строит карточный домик и надеется на то, что не будет сильного ветра.

Если философ приходит к выводам, которые определяют его жизнь, то идеолог определяет только мнения, и то — высказываемые вслух. Идеология есть нечто внешнее и принудительное по отношению к личности; не вырастает из ее внутренних потребностей, но навязывается сторонней силой. Ее «идеи» не переходят одна в другую путем внутреннего развития, но цельно, во всей полноте принимаются на веру или отбрасываются.

Идеолог говорит о «правильном», т. е. должном понимании вещей, философ — о «ясном и логически-непротиворечивом, и притом осмысленном» (т. е. не допускающем сомнения в осмысленности мира). Идеология — личная праведность, примененная к мнениям: «думай так, и будешь долговечен на земле». Логическая ценность мировоззрения ее не занимает.

И в то же время идеология напоминает христианскую мораль. Она так же ставит человека в невыносимые отношения с самим собой. Требования идеологии, как и требования христианства, не могут не быть нарушены. Мысли, дела и ощущения делятся на правильные, для других — и настоящие, для себя. «Идеология» во всех видах предполагает двоемыслие.

Сходство «идеологии» с христианской моралью неслучайно. Она решает те же задачи, давая личности, в награду за «правильное» поведение, чувство собственной ценности. Отличие в том, что идеология, понимаемая как система нравственности, переопределяет «грех» (запретное) через внешнее, а не внутреннее. На место вреда, причиняемого душе, ставится вред, причиняемый обществу. Постыдно — не «думать одно и говорить другое», а «сказать то, что думают все». Благо общества (понимаемое как его безмятежный сон) становится последней ценностью. Личная праведность достигается через служение внешним и только внешним целям. По счастью, в России эта светская мораль не просуществовала долго, но успела опустошить умы двух-трех поколений и привести к полной нравственной потерянности их потомков…

После длительного господства идеологии — мы оказались на пустой земле. Что же нам делать?

Возвращение к религиозной морали, основанной на подавлении желаний, выглядит не просто маловероятным — неплодотворным. Старый мир был и высокоразвит, и богат, но потому, что принимал мораль запретов лишь до известного предела (то есть не был вполне христианским, на что без конца обращали внимание строгие проповедники). Плотина, поставленная человеческому желанию жить в мире и радоваться солнцу, уже прорвана, и если и будет восстановлена, то под знаком другой религии. Думаю, мы больше не имеем права отступать из мира — в душу, оставляя мир в забросе, как это было когда-то сделано, но и забросить душу ради мира не можем. Нынешнее же ученое безмыслие (уроки пользования бессмысленным миром) никого на долгие сроки удовлетворить не сумеет.

Что же касается мудрости, наполняющей мир смыслом даже тогда, когда голоса старых богов не слышны… Жить в осмысленном мире, строго говоря, труднее. Осмысленность вещей — бремя, слабый ум его охотно сбрасывает. Полезно же то, что делает жизнь проще. Почему, кстати, бесполезна культура — набор усложняющих жизнь правил, образцов поведения, чувства и мысли. И почему мы должны, не опуская рук, держаться за культуру и память о ее достижениях — сколько бы ни твердили нам о «пользе» и «прогрессе».

Чтобы не повторять постоянно смутное слово «культура», проще сказать: «духовный труд». (И пусть не обманывает нас сходство с христианским словоупотреблением.) Речь о труде ума и чувства, направленном на усложнение, углубление личности и способов ее выражения. Ведь общество (как бы ни хотелось некоторым поверить в обратное) есть, кроме прочего, воспитательное учреждение. Никакого «естественного состояния» человека нет, если не считать состояния дикости. Всякий высший человеческий тип выпестован обществом, его представлениями о культуре, то есть (в последнем итоге) о воспитании.

В том и важность вопроса. Отношение души к миру, смыслы, которые она вкладывает в дела и вещи — всё это касается не праздных отвлеченностей, но самого главного: воспитания человека. Что бы мы ни выбрали: праведность через соблюдение запретов; «пользование» бессмысленным миром; «правильные названия вещей» при безразличии к внутренней жизни души; философскую веру в осмысленность миропорядка — выбранные смыслы определят душевное состояние человека в новом мире, который уже строится и когда-то будет построен.