«Въ такую патологическую эпоху разложенія, воображающаго себя развитіемъ, слово „сумасшедшій“ ничего не опредѣляетъ. Предоставляя это слово въ распоряженіе желающихъ, гораздо полезнѣе постараться выяснить себѣ, въ чемъ собственно состоитъ ненормальность, такъ легко охватывающая цѣлыя массы, а въ томъ числѣ людей, несомнѣнно, очень умных и талантливыхъ».

Лев Тихомиров

Продолжим разговор о мировоззрении, которое можно назвать «всеобъемлющим морализмом». Вопрос это широкий. Все европейские события последних 150 лет непосредственно связаны с превращениями «этического мировоззрения», то есть с борьбой христианства и обмирщенной его разновидности: социализма.

Социализм есть мораль, примененная к неморальным вопросам. Наиболее недоверие у социалиста вызывает сила. Сильная власть ему так же противна, как сильная личность. То и другое нужно повергнуть. Предпочтение простому и слабому перед богатым и сильным — характеристика этической религии и социализма. Всякая сила должна быть развенчана, всякое преимущество уничтожено.

В этой борьбе социалист не просто на стороне слабых и неблагополучных — он их ищет и воспитывает. Не зря в социализме всех видов важнейшее слово — «организация». Его равно любили классовые и национальные социалисты. «Массы» нужно «организовать». Где овцы, там пастыри.

Воспитательные усилия социализма в западном мире вырастили поколение, неспособное к нападению и защите. Душевное равновесие этих людей нужно без устали охранять. Адвокат нужен им больше, чем духовник, потому что свои внутренние терзания они несут не на исповедь, а в суд. Сказав, что люди эти неспособны к нападению и защите, я неверно выразился: нападение — их естественная склонность. Моралисты всегда пеклись о «вдовах и сиротах», однако в действительной жизни люди с умами и душами «вдов и сирот» более всего склонны к нападению, надо только собрать их и вооружить.

«Вдова и сирота» — не общественное состояние, но душевный склад. «Вдовой и сиротой» можно себя почувствовать; самоощущение «вдовы и сироты» можно передать другим. Корень его — в ощущении зависимости от враждебных сил (сатаны, царя, евреев, белых мужчин). Человек с умоначертанием «вдовы и сироты» не верит, что мир дан ему богами как поприще, что удача и твердость его помощники; он знает, что у всего дурного, темного, неудачного есть виновник, и этот виновник не он. [1]

«Левое» борется не только против силы. Его программа шире. Социализм хочет, чтобы не было отличий. Отличия — признак гордости. Надо заметить, что «левый» ненавидит «всякую высокую башню, и все дубы васанские, и все корабли фарсисские» — всё возвышающееся над средним уровнем, — однако гордится, что входит в особый круг: «сынов света», «борцов», «честных и смелых». Претит только чужая «избранность», не своя собственная.

Итак, моралист не доверяет силе. Сила ищет радости, а радость неморальна по существу своему. И потому, что не разбирает причин, и потому, что радуется несмотря на страдания вокруг, в том числе и свои собственные — недавние или будущие. Тем более не доверяет он государству.

Ненависть к государству неизбежна в людях, воспитанных на отвращении ко всякой силе: «всякой башне высокой, и всем дубам васанским, и всем кораблям фарсисским». Однако государство или сила, или нет его. Для того, кто добросовестно воспринял уроки этической религии, само существование государства оскорбительно. Мудрый Данилевский говорил, что христианская мораль хороша только в личных отношениях, государство — всегда языческое. Не разделяя этой мудрости, русская интеллигенция желала и желает своему государству исчезновения. Разумеется, государство исчезнуть не может; может — только стать из более благоустроенного менее благоустроенным, что история не раз и доказывала. Конечно, пока христианство цельно и внутренние связи его не разорваны, это недоверие к силе связывается другими духами: привычкой к покорности и верностью установленному порядку.

***

Попыток найти в Христе зелота, социального революционера, было так много потому, что «социального» в иудаизме и в нарождающемся христианстве — более чем достаточно. Библии хватит для хорошей революции, и не одной. Однако само по себе этическое мировоззрение, в его библейской разновидности, революции не делает. Вера в «свет, в котором нет никакой тьмы», безопасна до тех пор, пока отвлеченна. Как только человек выносит ее из мира отвлеченностей на улицу, он из христианина (читай: человека этического мировоззрения) делается социалистом.

В историческом христианстве, как мы уже говорили, мечты о «справедливости» уравновешивались консервативными составляющими, а отчасти откладывались на будущую жизнь. По мере разложения христианства, жажда «справедливости» высвобождается все больше и больше, побуждая народы требовать все более и более бессмысленных вещей, и требовать их сегодня.

Я упоминал выше «силы ожидания», которые копятся в «резервуаре этического» на протяжении долгого времени, пока не вызовут в нем бурю. В спокойные времена резервуар этического и сам спокоен. Его охлаждает мысль о торжестве справедливости когда-нибудь «потом». Во времена неспокойные в нем поднимается буря. Справедливости хочется сегодня, сейчас. Разумеется, больше ее не становится, совсем наоборот. Мир, в котором верят в «справедливость потом», как правило, лучше мира, в котором требуют ее сейчас.

Этическое мировоззрение устойчиво лишь до известного предела. Чрезмерные морализующие усилия вызывают отторжение. Приходит поколение неверующих, с яростью отвергает веру отцов и с той же яростью вырабатывает новую мораль, чтобы ей опять поклониться. Этическое мировоззрение склонно к самоуглублению и, если так можно сказать, к пожиранию предыдущих поколений последующими. Люди, воспитанные Церковью в непререкаемо-этическом духе, начинают ненавидеть Церковь; воспитанные в том же самом духе революцией — начинают ненавидеть революцию (и по понятному, но оттого не менее странному недоразумению сравнивают себя с ее великими противниками, которые не от избытка революционной морали взбунтовались — а из верности Старому миру, который был шире морали, ей противостояли). [2]

Итак, социализм и есть та сила, которая требует «справедливости сейчас». Смысл социализма в изъятии народов из современности и насильственном их приобщении к «будущему». Кстати, чеховские герои, вздыхающие о «небе в алмазах» — типично левые мечтатели: достойно и нравственно для них только будущее, настоящее не стоит внимания. О прошлом и говорить не приходится: там нет ничего ценного. Иными словами, социализм есть учение о том, как жить без прошлого, одним будущим. Здесь причины его обаяния. Будущее — ходкий товар… Неудивительно, что оба социализма (классовый и национальный) обращались со своей проповедью прежде всего к молодым. [3]

С. Булгаков в очерке «Апокалиптика и социализм» говорит, что корни философии прогресса, предлагаемой марксизмом, можно проследить до старинных апокалипсисов с их верой в то, что мир идет к наибольшему напряжению сил между Добром и Злом и, через их последнее и решающее столкновение — к новому, небывалому состоянию. В своем новейшем изводе это представление породило веру в справедливость истории.

Совершившееся принято считать единственно возможным и, больше того, разумно и с неизбежностью вытекающим из прошедшего. Это не так. «Совершается», и достаточно случайным образом, одна возможность из множества. Никакого особенного смысла именно в этой возможности нет, кроме того, что ей удалось проскользнуть из мира предположений в мир вещей. Она ничем не «обусловлена»; она просто воплотима при наличных условиях. «Действительное» достаточно безумно и могло бы быть совершенно иным. Вера в разумность, целенаправленность развития свойственна как «левому» мышлению, так и мышлению «пророческому». Оба видят в мире Замысел, только в одном случае это замысел, способный к самовоплощению, а во втором — нет.

Из веры в то, что все вновь появляющееся нравственнее, выше, оправданнее прежнего, следует предпочтение всегда и во всем новизны. Быть старым безнравственно. Разумеется, эта вера не напрямую связана с верой в разумное поступательное развитие, но связь идей несомненна. «Если всякая новизна в мире оказывается лучше старины, не ускорить ли ход истории, чтобы раньше и вернее получить самое лучшее?» Отсюда же вера в нравственное превосходство будущего над прошлым.

В конце 1920-х гг. Вл. Ходасевич говорил:

«Если передъ современностью мы раболѣпствуемъ, если не смѣемъ открыто предпочесть прошлое, то ужъ передъ будущимъ мы давно привыкли испытывать умиленно-трусливую оторопь. Собственными глазами видали, какъ не разъ въ исторіи лучшее смѣнялось худшимъ, но никакъ не осмѣливаемся допустить, что нѣчто подобное могутъ совершить и наши потомки. Всякій «носитель будущаго», кто бы онъ ни былъ, окруженъ для нас нѣкиимъ ореоломъ, къ его неопытному слову мы почитаемъ долгомъ прислушаться съ особымъ вниманіемъ. Вопроса о томъ, не несетъ ли онъ на смѣну несладкой современности (главное — знаемъ, что несладкой, но все еще «прислушиваемся къ ея могучему голосу!») — не несетъ ли он нѣчто вовсе дрянное, — такого вопроса и подымать не принято. Мы готовы лелѣять всѣ «всходы», даже не спрашивая себя: а ну, какъ всходятъ-то плевелы?»

Будущее, однако, может быть сколь угодно ниже настоящего, а настоящее — прошлого.

***

Итак, при всех сходствах социализма и христианства между ними есть большое отличие. Христианство воспитывало терпение, откладывая «справедливость» на потом. Социализм поощряет нетерпение, и потому обращается к молодости, всегда недовольной и желающей перемен. Если церковное христианство все «о старцах», то социализм — о молодых; здесь он смыкается с ранним христианством, привлекавшем женщин, молодых людей и рабов…

Кстати говоря, любопытно пристрастие христианского мира к образу «старца», вплоть до простодушного русского «в бороде — подобие Божие». Настоящий культ зрелости! Полная противоположность культу молодости и силы в старой греческой религии. В добросовестно устроенном мире христианского образца молодость только терпима, в качестве временного недостатка. Не случайно заигрывающий с молодостью социализм имел такой успех. Нынешнее заискиванье вкусов и мод перед подростком — плата за долговременное пренебрежение молодостью в христианскую эру. На место старцев пришли дети.

Вообще надо сказать, что мы (народы когда-то христианского мира) пока что не развиваем новые духовные способности, но платим по счетам предыдущей эпохи. Наши дни — не дни нового творческого развития. Жизнь чувствует, что формообразующее давление старой силы (христианства) ушло, и вырабатывает в избытке то, что прежде подавлялось. Это относится к культу молодости и к отношениям полов в первую очередь. Никакого ума и творчества за этими инстинктивными движениями, к сожалению, нет.

Мы переживаем не «сумерки гуманизма», понятого как самобожие — как думал, например, С.Л. Франк. И тем более речь не идет о победе «мирового зла». Мы наблюдаем разложение христианства. Все шаткое, неустойчивое, всё, что было основано на плодотворном насилии над личностью — проваливается… Мы переживаем закат морализующего понимания божественного; того священного, к которому подмешано «святое» (т. е. представление о нравственной безупречности).

Есть немало пророков «нового миропонимания», которое, по их мнению, должно заменить христианство. Из любого одобряемого ими мнения эти пророки делают предмет поклонения, и отвергают как ересь всякое мнение, которое не могут разделить. Даже когда они ссылаются на разум, их питает моральное негодование. Эти «антихристиане» — по существу, люди старого этического чекана, люди Единой Истины. Едва ли по-настоящему новое миропонимание придет от них. Сменить прежнее мировоззрение может только новая философия жизни.

Настоящая противоположность этическому мировоззрению, мировоззрению Единой Истины называется «язычеством», как бы ни было смутно это слово. Языческая религия предполагает определенный покой. Человек в общении с богами не потому, что «ополчился против духов злобы поднебесной» или испытал потрясение. Его боги — часть мира, такая же, как земля, или небо, или мы сами. В них нельзя «уверовать», к ним не надо «приходить», они не ревнивы. В «язычестве» мы у себя дома и никуда не собираемся идти. «Язычество» ищет спокойного человека, и более того — не расстраивает его душевную жизнь требованиями, которые невозможно, оставаясь человеком, исполнить; не подкарауливает его в час внутреннего разлада, желая «покаяния», то есть надлома и подчинения. Боги его не нравственны и не предлагают Единой Истины. Они поощряют ум, смелость, ясность мышления, соразмерность замыслов — всякое развитие «вперед и вверх», но только не святость. Смысл жизни в его понимании состоит в превращении доверенной нам богами части хаоса, начиная с собственной души — в порядок…

С этого нам и следовало бы начать.

[1] И тут мы подходим к дьяволу — этому великому христианскому изобретению… Дьявол — способ справиться с иррациональным в человеке. Непонимаемому мы даем имя и полагаем его вовне. Люди всегда так поступают. Тот же «Естественный отбор» не действительнее «дьявола», просто вера в него не так важна для личности.

[2] Конечно же, надо сказать и подчеркнуть, что христианство, пока оно религия — шире морали. Как только границы религии и морали в христианстве совпадают — ждите прихода безбожного поколения.

[3] Один из социализмов был пожран другим. Нимало не желая оправдания национального социализма, надо сказать, что нервом его тоже была мораль, а поприщем — борьба с «мировым злом». Нелепо верить, будто национальный социализм проповедовал аморальность. Напротив, он (точно так же, как социализм классовый) постоянно прихорашивался перед зеркалом морали. Весь пафос «нового порядка» был в противодействии растлевающему влиянию — евреев, англо-саксов, большевиков. Никто и никому не предлагал потерю образа человеческого в качестве цели — она приходила сама как неизбежное следствие борьбы с «мировым злом». Нам, русским, это не следует забывать.