1. Истины и люди

По отношению к истине люди делятся на три рода. Первым истины безразличны. Они принимают происходящее без раздумий. Вторые верят в единую Истину и радостно ее находят в писаниях, от Ветхого Завета до Фрейда. Их удовольствие: ниспровергать чужих богов. Третьи верят в существование частных истин. Писаний им недостаточно; мысль о «единственно-верном мировоззрении» их не радует.

Люди второго и третьего рода нуждаются в религии и находят ее, но находят разную. Людям первого рода она безразлична. Когда в XX веке привычные европейцам религиозные формы пришли в окончательный упадок, эти люди поспешили объявить, что религия изжила себя. «Прогресс ее упразднил». В самом деле: отчего не поверить в то, что наши предки верили потому, что были слабы, темны и испуганы? «Встречи со священным, — говорит историк религии, — искали именно в труднодоступных, темных и страшных местах». Темное и страшное, говорят эти люди, изгнано из нашей жизни. Искусственное освещение городов, видимость всезнания, создаваемая изобилием накопленных фактов, относительные безопасность и сытость — не уничтожают ли саму почву религии? Однако всезнание это призрачное, а неспособность испытать первичные, глубокие чувства, порождающие религию — временная и местная.

Дело не в том, что «Бог умер», а в том, что мы разучились испытывать непосредственные религиозные переживания, сдав свою веру в храм. Личная вера ушла в раскол и секту; ощущение чудесного — к спиритам и теософам. Приговор относился к формам, не к содержанию. Содержание — от века всё то же.

Религия есть внутренняя крепость, в которую никто не может войти. Отнять религию — значит отдать человека во власть внешних сил. Всё, что связывает с тем, что не здесь и не сейчас, делает нас сильнее. Это никак не противоречит тому, что одна из возможных (и широко распространенных) религий обращается к испуганному человеку, чтоб не сказать: испуганному ребенку. Но мы скажем об этом дальше.

Религия меняет личность коренным образом, и при этом не имеет целью ее совершенствование. Если эта цель и достигается, то опосредованно. Однако ей крайне небезразлично то, что происходит внутри этой личности. Религии важно всё, что личность делает с собой. Религиозное понимание вещей: «то, что со мной происходит и будет происходить, таинственно связано с тем, что я думаю, чувствую, делаю».

Противоположное мировоззрение придает важность только внешним вещам и их количественным измерениям (таково миропонимание революции и демократии). Чем сильнее в мире полупросвещение (иначе говоря, чем меньше просвещенных и чем больше «образованных»), тем дальше он от религии. Тип полуобразованного — самый враждебный традиции и религии тип. Ему не нужно прошлое, ему не нужны боги; всё его благосостояние — здесь и сейчас. Его легко соблазнить житейским благополучием или мировой революцией. Перед тем, как сделать первый шаг, он не спросит себя: нужно ли это моей душе?…

Однако старые религиозные формы уходят, это справедливо и неотменимо; уходит и тот склад мысли, который эти формы создал.

2. О христианском идеале

Вспомним, в чем была новизна учения, которое вошло в мир около двух тысяч лет назад и сейчас переживает свои сумерки. Конечно, не в обещании жизни вечной, как думают атеисты. Две, пожалуй, главные его особенности: обращение к внутреннему ребенку и беспочвенность, иначе называемая «всечеловечностью».

Обращение к ребенку внутри нас, к испуганному, потрясенному человеку было сильнейшей стороной новой веры. Нельзя сказать, что этого «потрясенного» или «испуганного» человека создало христианство. Нового человека вообще нельзя создать, это не под силу никакой революции. Можно только дать преобладание одному из уже существующих человеческих типов. Тип «испуганного человека» (христианский) или тип «полуобразованного» (советский) существовали и прежде, до того, как христианская и большевицкая революции дали им силу.

Не только проповедь, но и педагогический идеал новой веры лучше всего подходил для детей — или для варваров, кичащихся силой. В этой области он вполне плодотворен. Для взрослого члена высокоразвитого общества это идеал добровольной слабости, благонравного бесплодия. «Cъ христіанской точки зрѣнія невозможна акція, усиліе, прыжокъ, игра въ сферѣ ли искусства, или литературы, или смѣха, гордости и проч.», как скажет чеканно Розанов. Мир — банкрот, в него незачем вкладывать средства… (В ответ на это нам могут указать на культуру в добросовестно христианском, т. е. средневековом, обществе. Ничего удивительного: Церковь принесла с собой зерна Старого мира, и они проросли.)

Вторая черта победившей религии: отказ от почвы. Христианин был тот, кто оставил все национальное. И сегодня христианство сильно, когда близко к своим корням, т. е. беспочвенно. Укореняясь, оно выцветает, становится ослабленным язычеством — национальной религией. Христианин-патриот всегда язычник в своем отношении к государству. Данилевский верно говорит, что только в личных отношениях можно придерживаться христианской морали, государства и государственные отношения всегда языческие.

Христианство, «осевшее» на земле, — крепко, но не огнеопасно. Легко распространяются только беспочвенные его формы (отсюда сила протестантства). Как только христианин понимает, что у него есть дом и отечество, он делается православным или католиком, но не «странником и пришельцем». Кстати, обычное в литературе XIX века выражение «русский Бог» не так странно, как нам кажется. Оно выражает естественное, коренное религиозное сознание — к которому, сколько ни трудись, приходит всякая «всемирная вера».

Есть и третья коренная христианская черта: отталкивание от природы, как в смысле мира вокруг нас, так и в смысле внутренней сущности человека. Путь христианства: отступление в душу и оставление мира в забросе. «Се, оставляется мир ваш пуст», сказало оно. Источники, рощи, моря и горы — всё стало фоном для духа или средствами для него. «Насильственная» европейская цивилизация, всё природное покорившая и всё природное подрезавшая под самый корень, есть цивилизация понятого определенным образом «духа», то есть внеприродности.

Но главной новизной, которую христианство ввело в мир, было представление о единой истине, которая исключает все остальные. Прежде это была роскошь, доступная только философам и не оказывающая влияния на умственную жизнь. Теперь вера в единую, ревнивую, всепоглощающую истину вышла на улицы… Старый мир (у христианской революции тоже был свой Старый мир, так же ушедший на дно морское, как и русский, затопленный революцией) не выдержал столкновения с этой верой.

Упомянутый выше историк сказал об этом мире так:

«Человек должен лавировать между множеством требований и необходимостей; благочестие есть ум и „осторожность“. Как раз в этом, однако же, и состоит шанс политеизма охватить многообразие действительности, не закрывая глаза на противоречия и не будучи поставленным перед необходимостью усиленного отрицания какой-либо из ее частей. Человеку даже остается свободное пространство по ту сторону удовлетворенных требований; поэтому у греков закон и этика могли развиваться как человеческая «мудрость», независимо и одновременно в согласии с богом; высказывания мудрецов и закон высекались на стенах храмов и тем не менее всегда считались человеческим дерзанием, а не божественным откровением».

Это «свободное пространство» стремительно сократилось, а затем исчезло.

3. Мир частных истин

Новой вере противостоял, пока были силы, мир частных непринудительных истин. Разделение мнений в нем было естественно… Философы этого мира, правда, пришли уже к идеалу принудительной истины (вспомним платоновское «поэты изгоняются, оставшихся — лишим исторической памяти»), но применить его к жизни не сумели. И мир Ветхого завета был (в своем роде) веселым миром, где «бози мнози» состязались за душу человеческую. Здесь мы приходим к главному отличию «языческого» от «христианского», и это отличие совсем не в области морали.

Отличительная черта язычества — в свободном и заранее непредрешенном состязании образов мысли, образцов поведения, представлений о божественном. Народы живут раздельно, хотя эта раздельность не исключает взаимопроникновения идей. Очаги самобытного развития горят повсеместно, по временам слыша друг от друге и неторопливо обмениваясь влияниями… Только поздний Рим, как и нашу эпоху, отличало опасное ускорение обращения идей, когда ничто не переваривалось, но всё распространялось, — что и ускорило конец прежнего порядка. Сравнивая те дни с нынешними, нельзя не пожелать замедления распространения идей без полной его остановки. Газеты, радио, телевидение, все средства скорейшего смешения мнений — ускоряют не развитие, а разложение старого без производства нового.

Но главное в другом. Ценности прежнего мира были ценностями личными, или (шире) народными. Истина дается личности, народу, но никогда — «человечеству». И мы, если желаем человеку высшего личного развития, должны желать человечеству существования в виде мощных и самобытных народов (своего рода личностей-множеств). И то, говоря о народе, будем помнить, что он не «ищет и находит», но принимает найденное одиночками, когда ощущает с найденным родство: «мы так чувствовали, но сказать не умели, а он (художник, поэт) показал и сказал».

Дробность человечества — залог не только «заблуждений», как принято думать, но и поисков и приобретений. Пока оно не едино — никакие ошибки не окончательны, не гибельны, не всеобщи. Единый для всех путь означает единые для всех заблуждения и общий для всех провал. «Единая истина» гибельна — не как действующая в мире сила, а как единственно разрешенное ее понимание. Дела промышленные и торговые легче и удобнее всего, когда у сторон единые меры и ценности, а вот развитие личностей и народов лучше всего, когда они самобытны (что не исключает влияний).

Какое отношение, — могут нас спросить, — всё это имеет к настоящему положению дел? Противостояние вселенской веры и частных истин не так «несовременно», как может показаться. Важнейший вопрос сегодня — как сохранить независимость народов и личностей под давлением очередной вселенской веры: единственного, не терпящего соперников понимания истины. Сколько мы уже видели «единственно-верных мировоззрений»!

Важнейший вопрос современности — защита личности от поглощения приверженной «единой истине» толпой. Вглядываться в умственную жизнь языческого мира — занятие совсем не лишнее и отнюдь не академическое. Конечно, говоря о превосходстве духовной жизни, основанной на состязании частных истин, я не держу в мыслях буквального возвращение к прежним ее формам. В области мысли не может быть движения назад; может быть только поиск в прошедшем точки, с которой можно было бы начать новое движение вперед.

Обязанностей по отношению к собственной душе, требований внутренней собранности и ясности никакая перемена образа мысли не отменяет. В мире постоянного принуждения к вере, подавляющего и ревнивого авторитета то «партии», то «науки» — эти требования становятся еще более настоятельными, чем были в «мирные» времена. Человек должен быть самостоятелен. Человек должен уметь быть один. Человек должен сохранять ясность мышления, чуткость сердца и свободу от принудительных истин…

4. Умение быть одному

Дойдя до вопроса о воспитании личности (то есть, в корне его — о самовоспитании), мы дошли и до возможного возражения: «Зачем быть человеком, в особенности — высокоразвитым человеком? Не много ли издержек ради сомнительных прибылей? Зачем нам высокоразвитая личность и что с ней делать? Не лучше ли стремиться к простоте и пользе, воспитать работника или дельца? Мир будет его меньше ранить и больше радовать…»

Попробую вкратце на эти возражения ответить.

В первую очередь, воспитание и самовоспитание определяют, с кем вы будете жить. А жить вы, в самом ближайшем смысле, будете не с людьми, а с самим собой, с собственной душой. Весь мир, даже божественное в нем — дается человеку только через образ его души. (Да: все, что мы знаем о богах, мы знаем изнутри и через себя. Среда богоявления — душа человека. Все внешнее — только ключи к тайне, разгадываемой сообразно опыту внутренней жизни. «Писания» — для не имеющих внутреннего откровения, чувства Бога.)

Один из доступных нашему пониманию смыслов жизни в том, чтобы вопреки обстоятельствам построить прекрасного и сложного себя. «Я» — единственная безусловная ценность. Все остальное сомнительно, временно, неустойчиво. Конечно, и личность ограничена во времени; чтобы увидеть ее ценность, нужна вера в бессмертие души. Без этой веры наши усилия напрасны.

Внутренняя сложность подразумевает и внутренний свет, т. е. самопонимание и прозрачность. Однако обязанности личности по отношению к себе не только интеллектуальные, но и нравственные. Постоянная бодрость, радостная готовность жить — тоже относятся к внутреннему свету.

Упрощение и утилитаризм, «простота» и «польза» — губительны для личного развития. Перед личностью надо ставить задачи выше ее сил. Упрощение учит стремиться к несложному. Так же и «польза». Все высшее «бесполезно» в ближайшем смысле: ум и чувство не засолить на зиму.

Утилитарное мышление и на это имеет ответ: «пока богатые занимаются развитием личности, бедные… Накормите голодного, и тогда…» И тогда — что? Как ни странно, на это требование ответили уже бр. Стругацкие (вообще-то не очень прозорливые): «Пока он был голоден, он думал только о еде, когда он насыщался, он вообще ни о чем не думал». Развитие личности — вопрос ценностей, а не сытости. Ценности приходят до и независимо от голода или насыщения. А сытость… западные народы сыты, и давно; много ли пользы это дало их уму?

Да, развитие личности не общедоступно, это скорее роскошь. Любой идеал личного развития — аристократический. Идеал вообще аристократичен или его нет. «Будь как все!», «Ты что, самый умный, что ли?» — эти советские премудрости выражают идеал без отбора, какой может быть у толпы. Ценность его чисто отрицательная, цель — опрощение и потеря всего отличающе-личного.

Для воплощения положительного идеала — нужны аристократические ценности, ценности сложности и внутреннего богатства. Людям нужно смотреть вверх и видеть нечто привлекательное, манящее, нечто такое, чем они со временем могли бы стать, к чему могли бы приобщиться. «Расторопный служащий», весело работающий и весело тратящий заработанное (идеал «демократии») или угрюмый «слуга Партии», восклицающий: «Скорей бы понедельник, и снова на работу!» (идеал большевизма) не могут утолить эту жажду приобщения к высшему.

Кстати говоря: так ли ценны для усложнения личности внешние и поверхностные формы культурности, на которые так уповали в советские времена (посещение театров, картинных галерей)?… Сами по себе — не очень, т. к. личности ничего не дают. В зрелищах человек или находит развлечение (что иногда необходимо) — или себя самого. Последнее ценно, но для этого надо, чтобы было, что́ находить. Ради этого прежде всяких зрелищ надо образовать личность — не в смысле «образования среднего и высшего», а в смысле лепки, придания образа бесформенным, ненаправленным силам.

Надо признать, что Россия никогда не создаст культуры, способной покорить мыслящих и чувствующих людей в других народах, пока не вернется на путь внутреннего усложнения и самоограничения для немногих, аристократический путь. Либеральное наводнение снесло последние вехи и грозит уничтожить саму идею сложности, ответственности, внутреннего богатства и религиозной душевной жизни.

Самовыражения! — кричит немыслящая толпа. Тогда как в ядре искусства не «самовыражение», а самовоспитание и состязание с лучшими. Отбирая у искусства идею лучшего, мы его лишаем цели. У нас в России корни искусства как состязания вообще неглубоки; старая Русь, до-романовская, знала самовоспитание в молчании, в искусстве же видела только религиозную сторону, т. е. служение…

И все это «самовыражение» сводится к зову пола, предпочтительно — в извращенных, т. е. более пряных формах. Сделать зов пола не содержанием произведений, а частью почвы, из которой рождается осознанное творчество, эта немыслящая масса неспособна, т. к. отвыкла от самой мысли об ответственном (не перед «партией», а перед собственной душой) творческом труде. Не говорю уже о гнетущем влиянии полупросвещения, в среде которого ценятся только мысли о чужих мыслях, а чаще — технических приемах (запятые у Гоголя, причастные обороты у Пушкина)…

Выше мы говорили о том, что самовоспитание определяет, с кем вам придется прожить жизнь. Ведь ближайший, постоянно присутствующий в нашей жизни человек — это мы сами. Признак высшей личности — способность переносить одиночество; «ему не скучно с самим собой» — другой способ сказать о внутреннем богатстве. Высшая личность сама себе мир, и друг, и свет… до известной степени.

Уточним, чтобы не было недоразумений: высший человек, в силу воспитания и привычки к внутреннему труду, получает доступ к определенным благам, иначе недоступным. Это не значит, что он «слышит голоса»; по меньшей мере, не буквально. И в то же время — да, он слышит в себе и в мире гораздо больше, чем тот, кого не научили жить с самим собой и самим собой. Высший человек из одиночества выносит свет.

На это нам говорят: «Теперь такие потребности, у человека нет времени на саморазвитие». Мы на это должны спокойно ответить: «Неважно, чем вы оправдываете одичание. Важны его плоды. Требования к высшему человеку неизменны. Если вы не хотите их исполнять, не удивляйтесь последствиям». А последствия будут непременно. Не может общество без лестницы постепенно усложняющихся потребностей — чем сложнее, тем меньше ищущих, но тем важнее их труд. Общество оправдывается и прочно бывает — по своим высшим.

Из книги «Время сумерек»