Данная публикация предваряет цикл статей, посвященных проблеме поэзии Донбасса военного периода. Для авторов, столкнувшихся с войной, по-новому актуализируется вопрос о соотношении эмпирического и символического, перерастающий в вопрос о пределах самого искусства. О чем могут сообщить тексты, написанные во время артобстрела? Говорит ли в них угнетенный субъект или же власть над означающим захватывает дискурс государства, идеологии и пропаганды? Предпринятая попытка обнаружения механизмов, по которым литературные тексты отражают экстремальный, травматический опыт военных событий на востоке Украины призвана расширить набор имеющихся ракурсов на данную проблематику.

Возможно, что для многих тема данных заметок покажется далекой, не затрагивающей их напрямую. Тем более, что новости о Донбассе в медиа-пространстве несколько отошли на второй план — уйдя с передовиц информационных сайтов, война стала как бы не заметной, как бы прозаичной, незначительной фразой в новом фильме Андрея Звягинцева «Нелюбовь». Для большинства — это «вялотекущий» конфликт, о причинах которого уже с трудом вспоминают и сами участники противостояния. Для жителей донецких окраин — это ночевки в бомбоубежищах. На вопросы зачем, как и почему можно только вспомнить слова из песни АукцЫона: «А война… Ну, что война? Так заведено!»

Но суть не в разнице опыта, а в разнице взглядов. Взглядов из разных углов и окопов (если не вселенных). О них и пойдет речь.

19 мая 2017 года в Киеве в рамках ежегодного фестиваля «Книжный Арсенал» состоялся круглый стол под названием «Донбасс метафизический: истоки литературного бытия». Модерировал его молодой и подающий надежды литературный критик Никита Григоров, в свое время закончивший филфак Донецкого Национального университета. Среди участников были В. Рафеенко, А. Чупа, Е. Стяжкина, С. Жадан. Все из Восточной Украины, включая Жадана, который, как известно, родился на Луганщине. Скажем сразу, что названные авторы, в той или иной степени, представляют сегодня авангард современной русскоязычной украинской литературы (за исключением Жадана и Чупы — устойчиво украиноязычных), что признано всеми авторитетными институциями (роман В. Рафеенко «Демон Декарта» получил в 2013 году Русскую премию). Все они открыто занимают про-украинскую позицию, которую, в очередной раз, им представилась возможность продемонстрировать. Квинтэссенцией сказанного можно считать анонс Григорова, опубликованный в группе мероприятия. В некотором смысле он объясняет цели и задачи, стоявшие перед организаторами:

«Вчера я понял — любовь больше меня; и нежность больше меня.

Только боль равна мне. Боль — это всегда вариации на одну и ту же тему. Мы плывём в океане нежности и каждый новый гребок — это россыпь озарений и чудес. В пустыне кажется, что воды не существует совсем, что это мираж, причуда воображения, но 71 процент земной поверхности — это вода, а не песок. Так и с любовью.

В боли мы рождаемся, в любви воскресаем. Сейчас Украина рождается как государство, украинцы — как нация. А Донбасс — умирая в своём инфернальном варианте, должен переродиться, воскреснуть в контексте новой Украины, и он очень нуждается в любви. Ещё одна возможность для понимания, анализа, интерпретации.

Ещё один шаг к любви».

В этой заявке, которая носит довольно отвлеченный характер, тем не менее, схвачена существенная вещь, которая становится очевидной лишь тогда, когда мы вспомним локацию субъекта высказывания, не столько его идеологические, сколько географические координаты. Сказанное из Киева окрашивается топологической семантикой централизованной символической власти культурного гегемона, который и отвечает сегодня за «контекст» новой Украины. Все те, кто помогут Донбассу сбросить с себя «ветхие одежды» и влить «новое вино в новые мехи» находятся не «там», среди инфернальных терриконов и шахт, а здесь, в украинской столице. Сепарированный три года назад Донбасс ретерриториализируется, возвращается на свое «законное» место, на доступную дистанцию, за счет того, что его можно полюбить и «здесь», вдалеке от Донбасса географического, при помощи круглых столов с донецкими писателями, за счет выставок в культурных центрах с участием донецких художников, которые некогда базировались в Донецке, но теперь переехали в Киев. (Вполне очевидно, что выстраиваемая «между своими» солидарность за счет консенсуса по поводу военного конфликта возможна лишь после прохождения через политические фильтры, в том числе языковые. Переход Рафеенко в журналистике на украинский язык, в этом смысле, весьма показателен).

Установка на обнаружение собственного местоположения, на пространственное самоопределение столь характерная для всех донецких людей, покинувших территорию АТО, в высказывании Григорова переводится в имплицитный план, предъявляя стороннему читателю свое желание и потребность в эмпатии, в воодушевленном единстве, которое сулит не замечаемый вокруг «океан нежности». На поверхности этого океана тонкой пленкой растеклась дефицитность признания, нужда в одобрительном кивке, который подтвердит сложившееся положение дел в позитивном ключе. Этот кивок поможет адаптироваться тем, кто попал в новый, столичный контекст, но он ничего не говорит о том, что же делать с оставшимися «там». О них нет и не может быть никакой речи, потому что они исключены из числа тех, кто нуждается в понимании, анализе, любви. Поле интерпретации, таким образом, оказывается жестко структурированной сферой подтверждения инклюзивной модели «свой-чужой», воплощающейся в топологическом разграничении «здесь-там». (Эта географическая модель основывается на утверждении зияния, пустоты, знакового пробела, который в анонсе связывается с перерождением, своеобразным преодолением «тамошнего», далекого царства Харона).

Идеология этого «разрезания» пространства еще более отчетливо проговаривается в эфире украинской службы Радио Свобода, посвященного теме «Как изменилась литература Донбасса с войной». Помимо Григорова в беседе участвовал С. Федорчук, донецкий публицист и журналист, также переселившийся во время войны в Киев. Позволю себе привести фрагмент разговора:

«Ведущий: Как вы относитесь к идее Жадана о диалоге между культурными деятелями? Все мы помним Елену Заславскую, писательницу, которая осталась в занятом сепаратистами Луганске. Вы считаете, те писатели, которых вы соберете завтра (на круглом столе — Т.) они могут найти общий язык с теми, кто остался на оккупированных территориях? Литература и культура может найти общий знаменатель на фоне политики?
Федорчук: Первое и самое главное, что мы должны осознавать это то, что та сторона, которая является противоположной — это сторона войны, наступления на нас с вами. Какая реакция культурного человека? Сопротивляться этому. Если бы то, что они создают, было культурой, то, возможно, диалог на каком-то низовом уровне и существовал бы.
Ведущий: Никита, верите ли Вы в диалог?
Григоров: Да нет, конечно. Я просто знаю тех людей, которые в Донецке остались и занимают там главные места. С ними не о чем разговаривать. И тогда было не о чем разговаривать и сейчас. Это. Это труха, в том смысле, что это идеологическая труха и интеллектуальная труха… Это люди, у которых нету ничего в голове. Там не о чем разговаривать — возьмите пепел, о чем с пеплом разговаривать? Вот, ментальный пепел».

Процедура исключения, втягивающая в спор «воображаемого» Другого, оканчивается всеобщим судилищем, выявляющим знаковую непригодность донецкого пространства. На алтаре генерализации все смыслоразличительные признаки доживающего свои последние дни «умирающего» варианта Донбасса, бесконечно удаленного от круглого стола Книжного Арсенала, ритуально сжигаются и превращаются в пепел, знаковое Ничто. Разговор окончен риторическим жестом, перечеркивающим субъектность врага еще до того, как он успел что-то произнести. Печать молчания налагается на «выжженную землю» и это молчание рисует картину поистине инфернальную — степь, разлитый по оврагам зной, и сыплющаяся труха вместо слов. Такая картина вряд ли вызовет сожаление и сочувствие.

Вспоминается сцена из «Идиота», в которой князь Мышкин — в беседе с Аглаей Ивановной — тщательно анализирует внутренние мотивы больного Ипполита, желавшего прочесть свое предсмертное послание на виду у всех. На рассуждения князя Аглая отвечает довольно парадоксально:

«с вашей стороны я нахожу, что все это очень дурно, потому что очень грубо так смотреть и судить душу человека, как вы судите Ипполита. У вас нежности нет: одна правда, стало быть — несправедливо. Князь задумался».

Это высказывание Аглаи можно воспринимать, как укор за то, что Мышкин слишком честен, что его слова наполнены безжалостной правдой и стоило бы из милосердия немножко солгать, что-то опустить. Но можно их истолковать и как критику слепого монологизма — одной правды маловато, надо две правды, коль речь идет о двух людях. Мне кажется, что проблема высказываний Григорова лежит именно в плоскости «деокупационного» монологизма, в присвоении себе последней «правоты», которая делает слово авторитетным, в силу того, что пространство, в котором оно разворачивается, представляет собой условный центр украинского культурного производства смыслов, за счет чего все другие, не «переселившиеся», топологически не перераспределенные участники разговора идентифицируются как элементы «не-культуры». Эта «не-культура» является лишь зеркальным отражением, или, скажем точнее, модификацией образа «бескультурья», при помощи которого так часто описывался и описывается в дискурсах современных медиа Донбасс. Не удивительно, что в радиоэфире один из слушателей задал вопрос, в простых словах репрезентирующий модель культурно-территориальной сегрегации:

«Почему большинство известных современных украинских писателей или из Львова, из Киева, из Харькова, но не из Донбасса?».

Таким образом, заведомо сложную, ацентричную, разнонаправленную структуру конфликта на Украине, в том числе и конфликта культурного, предлагается описывать через бинарные оппозиции — признание легитимности или нелегитимности ДНР/ЛНР предшествует признанию за литературным произведением его качественности. Плохие стихи детерминированы своим местоположением. Их участь — умереть навсегда ради возрождения «настоящего» Донбасса.

Нежности у Григорова хватает лишь на близких ему «переселенцев», а правды нет и подавно, потому что утверждения о том, что оставшиеся в Донецке писатели ничего из себя в культурном отношении не представляют, явно преждевременно. То, что это не так, я и планирую показать в нескольких статьях, призванных познакомить читателей с малоизвестными именами донецкой словесности, которая, учитывая и довольно одиозные проекты Захара Прилепина, и постоянное обращение к теме «донецких» авторов в украинском информационном сегменте, привлекает к себе все больше и больше внимания…