Тамдинг Цетен сейчас живёт в Портленде (Орегон, США). Он также известен как певец, музыкант и художник, автор модной коллекции футболок на политическую тему. Всех успехов в своей жизни он добился сам, хотя предпосылок для этого не было, казалось бы, никаких. Абсолютное большинство подобных ему так и проживают всю свою жизнь простыми кочевниками в оккупированном Тибете. Ниже содержится перевод его истории, опубликованной на сайте Tamding Arts.

Моя история от внутреннего Тибета до Индии

Я родился в Амдо Цонунг в Тибете. Моя деревня называлась Винду, это та самая деревня, где был обнаружен 10-й Панчен-лама. Когда я рос, я не знал кем был мой отец и я не видел его, пока мне не исполнилось 16. У него была другая семья, он не заботился обо мне. Когда мне было 10, моя мать сильно заболела. Никто не знал, что с ней, у нас не было местной больницы, куда можно было бы обратиться, и она умерла год спустя. Моего 2-летнего младшего брата отправили жить к сестре моей матери, которая была сестрой-близнецом, а мне пришлось отправиться жить в дом моего дяди и работать на него как кочевник. Когда мой брат стал старше, он тоже заболел, и так как он не мог получить лечение, он остался инвалидом на обе ноги. Когда ему было тринадцать, он скоропостижно скончался.

Хотя я работал на своего дядю, тем, кто действительно растил меня, был мой дед. Он был известным художником и плотником, помимо других занятий. Он всегда учил меня пытаться сделать лучшее, на что я способен, прежде чем просить помощи у других. Поэтому он был искусным умельцем во многих вещах. Он изобрел машину, которая отделяет траву от пшеницы, и перемалывает пшеницу одновременно. Это сделало его местной знаменитостью. Он рассказывал мне истории о нашей деревне и том дне, когда пришли китайцы и убили 6000 человек за один день. Мой дед также рассказывал истории о великом голоде и других трудных временах. Будучи детьми мы удивлялись, почему в нашей и окрестных деревнях было так много женщин с детьми и так мало мужчин. Так было потому что их всех убили. Мой дед и его истории стали вдохновителями большинства моих творческих работ и политической деятельности.

Когда я подрос, меня выбрали быть нгакпа (тибетским шаманом/йогом). Меня коротко постригли по бокам и сзади, но оставили длинный «конский хвост» сверху. Мне это не нравилось, я не хотел быть нгакпа и я хотел иметь длинные волосы, как у музыкантов, играющих на мандолине, которых я однажды видел. А поскольку у меня были длинные волосы, все дети могли поймать меня за мой «конский хвост», когда мы играли. Позже мой дед решил, что я должен стать монахом, и сбрил все мои волосы. Я так боялся бритвы, что кричал всякий раз, когда он делал это. И я не хотел быть монахом, я всё ещё хотел иметь свои длинные волосы. Позже, когда я работал кочевником, мне приходилось проводить три из четырёх месяцев вдали от дома, пасти стада, и только потом я мог вернуться. Мои волосы становились длинными, но жена моего дяди отрезала их, пока я спал (она говорила, что я выглядел как девочка!), поэтому я просыпался почти лысым. Она отрезала их весьма уродующим способом — большими ножницами и неровно. Но там не было парикмахера, который мог бы постричь меня!

Когда мне исполнилось 16, люди перестали пытаться отрезать мои волосы. В тот год я стал очень большим, сильным и высоким. Мои волосы стали очень длинными. В тот Лосар я принимал участие в соревновании по стрельбе, где нужно верхом на лошади выстрелить и попасть в цель. Тогда же мы запускали большие стрелы на вершину горы, чтобы принести их в дар богу. Все смотрели на меня — я хорошо стрелял из мушкета, а ещё я носил цару чупа (подкладкой из шерсти молодых ягнят — реально высокого качества чупа!) — это дед для меня сделал. Все спрашивали, кто я такой? Тогда я действительно гордился, я пел, скакал верхом и хорошо стрелял, так я заставил своего деда тоже гордиться мной. Тогда уже никто не велел мне снова стричь волосы! На самом деле, я с тех пор больше и не стригся до самого 2008 года, когда я состриг все волосы в знак солидарности с писателями и музыкантами в Тибете, которые побрили свои головы, чтобы продемонстрировать отсутствие свободы и солидарность с политзаключёнными в китайских тюрьмах, которых обрили стражники.

Когда мне было 17, я посетил местный город в первый раз. До этого, я работал в качестве кочевника в сельской местности. Я любил животных, с которыми работал, овец, собак. До посещения города я никогда ни о чём другом не мечтал. Но в тот визит я потерялся и оказался полностью растерянным, потому что не мог ни у кого спросить дорогу домой, потому что я не говорил по-китайски. Я вдруг понял, что мне нужно образование. Тогда мне пришла в голову идея сбежать в Лхасу. Мой дядя не планировал давать мне образование — он только думал о том, чтобы использовать меня как работника. Более того, у меня больше не было семьи, за которую я был бы ответственным, ведь все, кто был, уже скончались. Поэтому однажды в Лосар (тибетский новый год) мы с другом, который скопил немного денег, собрали вещи и отправились в сторону столицы.

Сначала мы отправились в Синин, наш местный город, где мы купили то, что, как мы думали, было билетом на автобус до Лхасы. Как оказалось, билет был лишь на половину пути. Мы продали все наши вещи, одежду и драгоценности, чтобы купить билеты на оставшийся путь. Поскольку мы не могли оплатить билет полностью, одну ночь мы должны были цепляться за заднюю часть автобуса. По приезду в Лхасу мы были полностью чёрные с головы до ног и замерзающие от холода. Но мы были счастливы. Всю ночь мы пытались найти дворец Потала (историческую резиденцию Далай-лам), но не могли понять направления, данные нам местными тибетцами, которые говорили с другим акцентом. Китайского мы не понимали вовсе. К утру, правда, мы нашли Поталу без труда, так как он возвышается над городом. Нас переполняли эмоции от этого вида. Это был дом Далай-лам, и это было всё, что я знал о нём. Мы плакали, мы были так счастливы.

Но наши трудности не закончились. Мы приехали в Лхасу без гроша в кармане и выглядели как нищие — мы были такие чёрные из–за выхлопной трубы автобуса, и мы продали всю нашу хорошую одежду. Однажды в Лхасе мне не на что было купить еду, и я ничего не ел три дня. После третьего дня у меня сильно кружилась голова и двоилось в глазах. Наконец мне удалось устроиться на работу мыть посуду в ресторане (мой друг оставил меня ради работы с другим другом). Жизнь была тяжёлой — я зарабатывал всего 150 иен в месяц и испытывал множество языковых проблем. Я также пел по ночам в клубах, но так как я мог петь только по-тибетски, я очень мало зарабатывал. Пение на китайском принесло бы мне больше денег, но в то время я не умел разговаривать на этом языке.

Я работал в этом ресторане с другим мойщиком посуды. Мы работали в ресторане днём и там же спали ночью. Сначала я тратил все свои деньги на походы в клубы (нангма). Всё, чем я хотел заниматься — это петь и быть как другие тибетские молодые люди в Лхасе, тратить деньги всю ночь, пить и танцевать. Потом однажды я познакомился с братом другого мойщика посуды. Я видел его в центре города раньше, среди нищих возле храма Цуглакханг, но я не знал, что это брат человека, с которым я работаю. В общем, в ту ночь он пришёл спать в ресторан к нам. Его брат предложил ему еду, когда он пришёл, но он отказался — он не хотел доставить ему неприятности. Тогда мы стали смотреть телевизор, мы планировали сидеть до поздна — обычно у нас нет возможности смотреть телевизор. Но его брат не хотел сидеть до поздна. Он сказал мне, что завтра будет 15-й день месяца, много людей придут делать кора — хождение вокруг Поталы, и что если прийти туда к 3 часам ночи, то за день можно получить много подаяний. Этому мальчику было всего семь лет и он строил планы, чтобы встать рано и идти просить подаяния — тяжёлая работа, в которой я совсем не преуспел, когда только приехал в Лхасу. Оказалось, что он, его брат и их отец пытались бежать в Индию, когда их мать умерла, но они были пойманы китайской армией, которая забрала все их деньги и имущество, оставив их без гроша в кармане одних в Лхасе. Их отец уехал, чтобы найти работу, другой брат устроился мойщиком посуды, а младший остался попрошайничать. История этого, ещё совсем маленького мальчика, который работал на такой тяжёлой работе, вставал так рано, чтобы заработать и скопить денег, чтобы он и его семья вновь попытались бежать в Индию сильно вдохновила меня. С тех пор я не тратил свои деньги на веселье, живя жизнью Лхасы, спуская их в клубах. Я начал работать усерднее, стал учиться делать лапшу в ресторане по ночам, чтобы получить работу в качестве повара.

Однажды я катался на велосипеде своего друга в Лхасе. Меня остановила полиция и попросила предъявить документы. Там было правило, что все тибетцы из других регионов должны иметь документ, позволяющий им оставаться в Лхасе. Я не знал об этом, поэтому полиция избила меня, отняла мой велосипед и отправила меня за решётку. Я провёл пять дней в маленькой камере с тремя другими людьми. Там не было окон, лишь небольшое отверстие в двери, через которое с нами разговаривала стража. Там не было туалета, лишь небольшое ведро. Меня неоднократно избивали. Полицейские заставляли меня стоять впритык к стене, пока меня избивали. Члены семьи одного из парней в моей камере отправляли ему еду, которая проходила через небольшое отверстие в двери. Остальных не кормили. На третий день я почувствовал себя очень плохо и этот человек поделился едой со мной. Потом меня перевели в другую камеру, где я был избит и допрошен полицией. Мои руки были связаны верёвками за спиной всё это время. Когда остальная полиция ушла, один офицер, тибетец, остался присматривать за мной. Он заметил, что у меня был медальон с фото Его Святейшества Далай-ламы. Он сказал мне спрятать его, чтобы у меня не было ещё больше проблем с полицией, и поделился со мной своей едой. В ту ночь мне удалось развязать верёвки за моей спиной. Я подумал убежать и попытаться спастись, но потом я подумал о том тибетце, офицере полиции. Он должен был присматривать за мной и мог быть наказан, если я убегу. Поэтому я вновь завязал верёвки. А утром меня отпустили.

Меня всегда интересовали говорящие по-английски туристы, которые приходили в ресторан, и это заставляло мой интерес к английскому языку расти. Сын моего босса изучал английский в то время. Однажды он написал на моей руке «Таши Делек» по-английски. Я копировал и копировал это, пока сам не научился писать то же самое. С тех пор я всегда с изумлением слушал, как он говорит по-английски. Однажды один тибетец из Индии пришёл в мой ресторан. Он сказал мне, что если я хочу хорошей жизни, запустить успешный бизнес, то Лхаса — это место для меня. Но если я хочу учить английский и стать образованным, то я должен бежать в Индию. Он был тем, кто убедил меня отправиться туда, и объяснил мне, как этого добиться. Так что я оставил все свои планы и начал копить деньги.

Нас было 49 человек тех, кто начал путь из Лхасы в Центр приёма тибетских беженцев в Непале. Мы все встретились однажды ночью с нашими двумя гидами и заплатили им 2500 йен каждый. Мы поехали в больших грузовых автомобилях, плотно уместившиеся в тесных кузовах. Хотя все были из разных социальных слоёв, мы скоро обнаружили, как похожи мы все были вместе в этом грузовике. Проехав какое-то расстояние, нам пришлось выйти и начать идти. Наш гид шёл с нами три дня и показывал нам путь через горы. Это было очень трудное путешествие. Мы выбрали для похода зимнее время, поскольку в это время китайские пограничники не столь бдительны — чаще всего, они сидят в своих палатках. Но зима сделала наше путешествие более трудным, разумеется. Если вы перестали идти и переохладились, вы можете замёрзнуть до смерти. Мы всегда шли в ночное время, когда был самый мороз и когда китайцы не смотрели в нашу сторону. Многие люди страдали от обморожения в этих условиях и их конечности нуждались в ампутации. Было так холодно, что кожа раскололась на моём лице и всё вокруг покраснело. У меня до сих пор остался шрам от этого.

На четвёртую ночь, проходя по особо опасному горному перевалу, мы увидели вспышки света, светящие в нашем направлении. Мы подумали, что это китайская армия, что она нас заметила, поэтому многие люди разбежались. К утру нас осталось только 24 человека. Мы не знали, что случилось с остальными. Мы пытались искать их, но их нигде не было. Гид тоже исчез и мы знали, что если китайская армия схватила его, он должен был быть уже мёртв.

У нас началась нехватка еды, она пропала с остальными людьми. Мы могли разглядеть снеговую границу гор и знали, что нужно продолжать идти через горные перевалы. У нас не было ни карты, ни какого-либо представления о том, куда нужно идти, поэтому мы решили подняться в горы, чтобы сверху посмотреть, куда идти. Из–за этого наше путешествие затянулось. На своём пути мы встречали палатки китайской армии, но нам повезло — было так холодно, что они не решались выйти наружу.

Путешествие было не из лёгких. Мы решили не брать с собой денег — если китайцы поймают нас, они всё равно всё отберут. Поэтому я потратил накопленные деньги на новую обувь, новую сумку и брендовую новую мандалину, на который я рассчитывал играть, когда попаду в Индию. Однажды, когда мы шли, я застрял в сугробе. Когда я пытался выбраться, моя мандалина выпала из сумки и улетела вниз по склону. Все вокруг советовали мне забыть о ней говоря, что это всего лишь мандолина и она того не стоит. Сначала я хотел их послушать, но потом подумал снова — мандолина была новой, со всеми струнами, я купил её специально, а в Индии, возможно, вообще нет мандолин. Так что я полез за ней. Но только 4 друга остались меня подождать, остальные решили продолжить путь. Но это не имело особого значения, потому что ни у кого не было еды. Четыре дня мы шли без еды. И, конечно, без воды — вокруг был только лёд, не было даже снега, чтобы его растопить. Однажды мы проходили мимо яка, который лежал мёртвый во льдах. Мы так обрадовались — мясо! Но когда нам удалось до него добраться, мы обнаружили, что он слишком сильно замёрз. Наш нож не мог его разрезать, да и достаточно острого камня вокруг не оказалось. Нам пришлось оставить его там, где он лежал. (Позднее мы узнали, что другие группы, которые шли перед нами, также пытались разрезать яка, но, как и мы, не имели успеха.)

Мы проходили самый трудный этап нашего путешествия. Дни без еды и воды. Было ужасно холодно. Мы прошли лишь половину пути и от этого мне было очень грустно. Всю дорогу я думал, ну зачем я пошёл? Я был очень голоден и истомлён жаждой. Сначала я скучал по мо-тхук (суп момо), потом по свинине, и так каждый день я думал о какой-то новой пище. А ещё меня преследовало чувство вины за всю еду, которую я выбросил в Лхасе. Но больше всего мне не хватало воды. Спустя некоторое время, вода — единственное, о чём ты думаешь. После двух дней без пищи и воды мы проходили мимо бутылки с какой-то жидкостью. Мы не знали, что там, она была приоткрыта и мы всё равно её выпили, жидкость жгла и жалила. Я боялся, что мы отравились, что нам станет хуже, чем было до этого. Но когда тебя мучает жажда, ты пьёшь всё, что попадётся.

Там, конечно, были и другие опасности — по льду было идти непросто, а в леднике, по которому мы шли, были глубокие трещины. Я чуть не провалился в одну из них, был очень близок к смерти. Я был так напуган и зол, но испытал огромное облегчение, что избежал смерти, которая была так близко. Потом мы шли по перевалу, где висели тибетские молитвенные флажки и хадаки (ритуальные шарфы), оставленные тибетцами, которые шли этим путём. Я спустил штаны и сел по нужде там, где стоял. Друзья закричали на меня, мол, это особое место, священное, и я не могу делать это здесь. В ответ я заорал, что нет, чёрт возьми, могу! Я никогда больше не буду идти этим путём, это место для меня не особое, и я буду садиться там, где мне понравится.

Конечно, там было и несколько хороших моментов. Я помню одну ночь, когда мы спали прямо на поверхности изо льда. Луна была яркой и касалась вершины гор, проходя над ними она словно ловила пенные брызги. Это было очень красиво. А мы были в Непале. Мы почти пришли.

Прибытие в Непал, тем не менее, не означало, что мы в безопасности. Мы лишь знали, что должны попасть в Катманду, но мы не знали, как попасть туда, поэтому мы были вынуждены спрашивать у людей. Но мы не знали ни одного непальского слова, а они не понимали по-тибетски, поэтому много раз мы начинали идти не по той дороге и нам приходилось возвращаться обратно. И нам снова не хватало еды. С нами поделилась едой семья одного тибетского кочевника некоторое время назад, но вся она кончилась. Попрошайничество здесь не работало — люди тут же захлопывают дверь перед твоим лицом. Нам приходилось красть. Я был тем, кто отвлекал — заводил разговор с лавочником, спрашивая цену на большое количество различных товаров, в то время как мой друг брал печенье и сухое молоко со стойки за моей спиной. Таким вот образом мы сумели выжить.

Мы продолжали идти. Наконец, мы увидели полицейский участок. Мы слышали, что полиция в Непале арестовывает тибетцев и отправляет их в центр беженцев в Катманду. Мы, подумали, что наконец-то спасены — мы шли, чтобы выжить, и мы были близки к тому, чтобы дойти. Поэтому мы съели всю еду, которую нам удалось украсть и пошли в полицейский участок, создавая много шума и требуя, чтобы полиция нас арестовала. Но нет. Они выкинули нас наружу, указывая нам в сторону главной дороги на Катманду, но лишь после того, как забрали остаток наших вещей, которые всё равно ничего не стояли. Итак, мы продолжили идти.

Но мы не могли идти больше. Мы пытались запрыгнуть в транспортные средства, направляющиеся в Катманду, но у нас не получалось сделать это вчетвером одновременно. Тогда мы придумали новый план. Мы останавливали каждый проходящий мимо автобус, стоя на дороге и взявшись за руки. Мы заходили в автобус и садились раздельно на большом расстоянии друг от друга. Когда кондуктор подходил требовать деньги за билет, мы начинали шарить по карманам, притворяясь, что ищем деньги, которых у нас не было. Пока он доходил до конца автобуса, продав всем билеты, мы уже успевали проехать несколько миль по дороге, прежде чем нас высаживали. Действуя таким способом мы, наконец, приехали в Катманду.

Приехав на автобусе, мы были так счастливы. Но даже тогда мы всё ещё не были в безопасности. Мы увидели полицию, бегущую к нам, стремящуюся как можно быстрее до нас добраться. Полиция, мы слышали, будет обыскивать нас и заберёт всё ценное. И они пытались, но мы тщательно подготовились. Мои друзья упрятали все ценные вещи в ботинки, а я заранее купил специальное нижнее бельё в Лхасе. В нём были карманы на молнии на внутренней стороне и в них я скрыл свои последние секретные 300 йен и кастет. Они остались нетронутыми.

Четыре дня мы оставались в полицейском участке. Мы не знали, что думать — мы беспокоились о том, что с нами будет, но в то же время нас успокаивало то, как далеко мы зашли в нашем путешествии. К тому же еда в полицейском участке была хорошая. Нас кормили регулярно, но это не останавливало нас от того, чтобы просить добавки. Мы быстро выучили слово roti (плоский непальский хлеб) и выкрикивали его из наших камер. Но не сказать, чтобы нам давали что-то дополнительно. Мы также быстро выучили слово «нет» — tsaina.

На четвёртый день мы реально забеспокоились. Кто-то важный приехал — люди приветствовали его, а он говорил по телефону. Мы услышали, что он говорит о нас и мы услышали, что идёт торг. Мы слышали цены, которые поднимались и снижались. Мы думали, что он продаёт нас обратно китайцам. Мы не могли ехать обратно, это мы решили чётко. Мы решили, что скорее умрём в Непале, чем вернёмся обратно с китайской армией, будучи подвергнуты пытке нового пересечения гор, зная, что только пытки ждут нас на том конце. Тем не менее, спустя некоторое время нас усадили в джип и заперли в нём. Что делать? Мы пытались строить новые планы — сделать что-нибудь дикое, мы думали о том, чтобы драться, так как было лучше умереть здесь, чем вернуться обратно.

Спустя некоторое время мы увидели тибетскую женщину, идущую по дороге. Что происходит? Так нас не продадут обратно китайцам после всего? Она подошла к машине и зашла поговорить с нами. «Теперь вы в безопасности», сказала она. Мы дошли. Мы сделали это.

Слава богу. Мы были так воодушевлены, растеряны и счастливы. Позже мы узнали, что Тибетский центр беженцев заплатил по 2000 рупий за каждого из нас. Начальник полиции, делая вид, что спас нас, на самом деле был щедро подкуплен.

В первый день я был очень счастлив. Я принял душ и ел, ел, ел. Позже мы встретились с остатком нашей изначальной группы, точнее с теми, кому удалось выжить в этом путешествии. На пути эта группа из 17 человек встретилась с какими-то туристами, которые были в походе. Туристам удалось спасти 7 детей — они вызвали вертолёт и он прилетел им на помощь. Остальные продолжили путь пешком. Но им не повезло. Они встретили непальских солдат при входе в страну, были немедленно арестованы и проданы назад китайцам. Когда они были на пути обратно в Лхасу в китайском фургоне, один человек решил выпрыгнуть. Он выпрыгнул в реку и переплыл на другую сторону. Он вырос в Амдо и был очень хорошим пловцом. Его друг, монах, не был столь удачлив. Он выпрыгнул, но приземлился на камень, не в воду. Он не выжил. Мы также узнали, что другая девушка упала в ту же расщелину, в которую чуть не свалился я. И я чувствовал себя счастливчиком от того, что мне удалось этого избежать. Они пытались вытащить её, связав вместе хадаки от пирамиды из камней, но узел развязался и она упала ещё дальше. Им пришлось оставить её там, они не могли даже достать её тело. В нашей культуре тело очень важно. Если ты не можешь захоронить тело или сжечь его, опустить в воду или скормить грифам, то намши (дух) останется и не захочет искать другое тело. Но та группа не могла сделать ничего из этого. Им пришлось оставить её там, где она была, иначе они погибли бы сами.

Однажды я пришёл в приёмный зал, чтобы помолиться — там каждый день были молитвы, которые мы посещали. Я увидел на стене эту красивую картину, в ярких цветах. Я спросил кого-то, что это такое. Тибетский флаг, ответили мне. Разве ты не знал? Нет, я не знал, я никогда его не видел. Вдруг я понял, что китайцы сделали с нами, как они сделали из нас дураков. Я слышал истории, когда был ребёнком, о том, какие были трудные времена, голодные и полные опасностей. Но никто не сказал мне, почему мы страдали и кто заставил нас так страдать. Я осознал, что моя семья пыталась защитить меня, они не хотели, чтобы я протестовал и подвергал себя опасности. В приёмном центре нам показали документальный фильм, который назывался «Плач снежного льва». Вот так я начал понимать, что китайцы сделали с моим народом.

Я начал помогать по кухне в центре приёма беженцев и я наслаждался этим делом. Однажды ранним утром к нам пришла одна тибетская женщина. Одна её нога была почти полностью ампутирована, а на другой был одет тапок. На ней была лишь тонкая простыня, обёрнутая вокруг талии, а сверху на ней была старая, грязная футболка. Её волосы были смешаны в кучу. Она была в полном замешательстве. Она прибыла из Тибета, чтобы увидеть своего сына, который учился в школе в Индии. У неё был пропуск на проход в Непал. Она владела хорошим бизнесом в Тибете и вложила всё своё богатство в ожерелья и одежду. Когда она пересекла тибетско-непальскую границу, на неё напали бандиты. Они забрали все её вещи и изнасиловали её. Ей было нечего надеть, некуда идти и нечего есть. Она приехала к нам в Катманду полностью обездоленной и с чувством глубокого стыда. До этого момента я думал, что выбрал ужасное время для пересечения Гималаев, худшее из всех. А теперь был кто-то с ещё более ужасной историей. Я почувствовал, что мне повезло.

Позднее центр беженцев помог нам отправиться в Индию. Они организовали всё — нам нужно было лишь выбрать, где мы хотим ходить в школу, а они организовывали разрешения, автобусы и платили за всё. Нам сказали, что кому сейчас 16 лет или меньше — могут отправиться в школу «Тибетская детская деревня» (Tibetan Children’s Village — TCV) в Бире, где дают всё доступное образование. Но тем, кто старше, придётся отправиться в Тибетскую переходную школу Tibetan Transit School (TTS) в Дхарамсале. Мы все хотели попасть в школу в Бир. Потому что там учатся дольше, а потом есть шанс поступить в колледж и получить хорошую работу по его окончании. А в TTS учатся лишь 5 лет и учебная программа, в основном, состоит из тибетского и английского языков. После пяти лет можешь идти на все четыре стороны. Мне было 20, но я подал заявку в школу в Бир, сказав, что мне 16, как сделали все мои друзья (масса людей пыталась изменить свой возраст в центре беженцев, чтобы попасть в школу TCV). Но после того, как мы услышали, что школа в Бире была переполнена (около 3000 студентов), и было недостаточно еды, чтобы отправиться туда — только тингмо (тибетский хлеб на пару) на завтрак — мы решили отправиться в TTS, вновь изменив свой возраст.

Мы прибыли в Непал за семь дней до того, как Его Святейшество Далай-лама планировал начать давать учение Калачакры в Бодхгайе в Индии. И нам очень повезло — обычно тибетцам нужно ждать около трёх месяцев в непальском центре приёма беженцев, прежде чем отправиться куда-либо, но так как мы прибыли в это время, нас взяли прямо в Бодхгайю, чтобы увидеть Его Святейшество. Прибыв туда, мы узнали, что Его Святейшество болен (некоторые люди говорили, что его отравили) и не может давать учение. Я помню, как он пришёл к нам, чтобы сказать, что очень сожалеет, но не может завершить всю Калачакру. Нам позволили сесть впереди, поскольку мы были новоприбывшими. Взамен он дал нам благословение, говоря, что через это благословение мы получаем все те же блага, которые получили бы посетив всю Калачакру.

Впоследствии, меня, моих друзей и остаток группы отправили в TTS в Дхарамсалу на поезде. Там я изучал английский язык на протяжении одного года. Я увидел, что там был художественный класс традиционного тибетского изобразительного искусства танка и я решил записаться. В Тибете мне хорошо удавалась резьба по дереву, я часто рисовал на скалах и лепил маленькие ступы из земли. Я быстро изучил живопись танка, заняв второе место в своём классе, но начал не любить её, потому что там было очень много правил, которым нужно следовать, и не было свободы в искусстве формы. Например, когда создаёшь танка, важно следовать правилу духовной чистоты — когда работаешь над танка нельзя иметь никаких сексуальных отношений. Ещё нельзя смачивать кисть во рту, даже если добавляешь уже последние детали к изображению. Сами божества должны изображаться совершенно особым способом в соответствии с конкретными иконографическими правилами, так что там нет места для собственного стиля. Я был также не согласен с правилом, что художники по танка не оставляют своего имени на своих работах. Это потому что в традиционной тибетской культуре однажды благословлённая танка становится домом божеств (бог проявляет себя в нарисованном) и поэтому художник оказывается вторичным по отношению к божеству. Таким образом, из уважения, мы не можем обозначать эти работы как «наши». Я бы выделил ещё одну проблему, связанную с отсутствием имени художника на танка — если бы художники добавляли своё имя к работе, покупатели бы имели возможность идентифицировать их и нанять этого художника для дополнительной работы в будущем. Если покупатель знает, кто художник, он будет знать, что получит такое же хорошее качество, если поручит изготовить танка этому же художнику снова. Хорошее качество, разумеется, так же важно для работы изображения в духовном смысле. Маркировка работ также упрощала бы для покупателя проблему отличить работу тибетского художника, от работы других (например, непальских). И поэтому я постепенно отходил от живописи танка, обращаясь, вместо этого, к современному искусству. Здесь было больше свободы в выражении и технике. Я до сих пор делаю собственные работы.

Пока я был в TTS, я также учился играть на гитаре, совсем не формально. По воскресеньям один из учителей гитары помогал мне, а ночами я практиковался сам. В TTS я снова начал стричь свои волосы. Поскольку очень немногие в TTS могли говорить на хинди, им было сложно коммуницировать с местными парикмахерами и все обычно возвращались с жутко уродливыми стрижками. Я обратился в главе TTS с предложением стричь людей бесплатно. Он выделил мне место для этого и закупил необходимое оборудование, чтобы я смог начать. Практикуясь на моих собратьях-студентах, я всё более и более оттачивал свои навыки и в конце концов использовал лишь лезвия и никаких ножниц.

Окончив TTS я присоединился к группе Akupema — это тибетская группа исполнительского искусства, гастролировавшая по всей Индии. Будучи в Akupema я выступал как певец, танцор и музыкант. Выступая с ними, я обретал всё больше и больше навыков в игре на инструментах. Но, увы, это не продлилось долго. Из–за плохого менеджмента люди начали уходить из группы, в конце концов остался только я и группа прекратила своё существование. Я подал заявку в Институт Норбулинка как современный художник.

Я работал в качестве современного художника, мастера рельефной живописи и учителя музыки. Живя там я открыл свою парикмахерскую. Это была первая современная парикмахерская, открытая тибетцем. И именно в Норбулинке я открыл свой первый магазин татуировки. Навыки, необходимые, чтобы работать в рельефной живописи — например, уметь рисовать ровную длинную линию — в общем похожи на те, которые требуются для татуировки, так что эти два навыка хорошо сочетаются. Я начал набивать татуировки ещё будучи в группе Akupema. Друг из группы старательно сделал татуировку на моей руке с помощью иглы и тогда я понял, что было бы лучше использовать машину для создания татуировок. Так что я начал работать на машине. Машина, которую я в конце концов сделал, включала в себя части кассеты от магнитофона и шариковой ручки, а также аккумулятор от клавиатуры и иглы, которые я мог менять. И много изолетны. Я начал набивать татуировки, используя эту самодельную машину, когда был в Норбулинке.

Я проработал в Норбулинке два с половиной года. Ко времени моего ухода я уже был главным учителем музыки там, и я выступал со своими студентами на Калачакре 2006 в Амаравати для Его Святейшества Далай-ламы. После этого представления я оставил Норбулинку и уехал в Мак-Леод Гейндж. Это было в июле.

Какое-то время я не делал татуировки, но с помощью подруги из США, Серены, я купил профессиональное оборудование и открыл магазин. Сначала я не знал как использовать современное оборудование для татуировок, которое Серена помогла мне купить. Так что пришлось учиться. Я учился у Филиппа, татуировщика из Чикаго (США), который посетил Дхарамсалу, а также у Клаудии Фанти, татуировщицы из Бразилии. Это было в то время, когда я купил свой первый компьютер — за 3000 рупий! Я никогда не работал за компьютером раньше. Некоторое время спустя я заработал достаточно денег на дизайне и продаже футболок, чтобы инвестировать в более дорогое и высококачественное оборудование для татуировок, которое я использую сейчас. (Сегодня наоборот — деньги от татуировок позволяют мне делать футболки с дизайном более высокого качества!) Мой тату-бизнес сейчас очень популярен и я также известен как татуировщик-активист. Я использую татуировки, чтобы делать политические заявления о ситуации в Тибете. Через мои татуировки я познакомился с людьми со всего мира. Мои работы были размещены в лондонском журнале Total Tattoo (выпуск мая 2012) и немецком журнале Tätowier (выпуск марта 2012). Я был также представлен в нью-йоркском журнале Ink.

Я являюсь активистом на протяжении уже довольно многих лет, предоставляя свои услуги как художника различным тибетским НКО на волонтёрских началах. В 2008 году мой активизм претерпел изменения. После убийств в Тибете 14 марта я стал более активным и стал продавать политические футболки и участвовать в каждом протесте. В ответ на эти убийства я разработал коллекцию футболок, и продолжаю делать новые коллекции политических футболок с тех пор, например, для 10 марта каждого года — годовщине восстания в Лхасе 1959 года. Я работаю с многими тибетскими НКО, такими, например, как Tibet Hope Center (THC) и Learning and Ideas for Tibet (LIT), которые работают, чтобы улучшить языковые навыки и жизнь тибетцев в изгнании. Каждый четверг я участвую в Тибетском традиционном вечере, организованном THC и LIT, где я музицирую и продаю футболки. Также я являюсь членом Students for a Free Tibet (SFT) и Демократической партии Тибета.

В октябре 2011 года я сыграл свою первую роль в фильме «Побег из Тибета», снятом в Ладакхе, Кашмир. Я сыграл сельского тибетского крестьянина, которые посылает своих детей в путь через Гималаи искать убежища в Индии. Несмотря на то, что это всколыхнуло болезненные воспоминания из моего прошлого, я был очень счастлив и горд быть частью этого проекта.

После Норбулинки я не прекратил свою музыкальную деятельность. В 2012 году мне удалось записать свой первый альбом Open Road. Он содержит композиции разных музыкальных стилей, включая даже метал — я первый тибетский музыкант, кто писал музыку в этом жанре. Вдохновение для музыки пришло после восстаний 2008 года в Тибете, а также после последних трагических самосожжений. Альбом был записан как дань уважения этим героям. Он также имеет особое значение для меня. Мне удалось впервые за 15 лет встретиться с сестрой. Она смогла попасть в Индию на церемонию Бодхгая Калачакра 2012, даваемую Его Святейшеством. Когда я встретил её в Непале, то сначала не узнал. Она была монахиней в Тибете. Я высматривал робы монахинь, а она, конечно, не носила их. Монахам и монахиням больше нельзя носить их робы в столице Тибета Лхасе, поэтому она купила новую китайскую одежду, чтобы отправиться в Непал. Когда я увидел её, одетую по китайской моде, то подумал, что это очень странно. Она всё ещё была похожа на монахиню, передвигающуюся медленно и осторожно, точно так как это делают монахини из–за особенностей ношения своих роб. Она носила рваные джинсы — очень модные в Лхасе, по её словам! Но они мне на ней не нравились. Она выглядела очень странно. Я отвёл её в магазин и мы купили ей одежду монахини. Позже, мы вместе записали трек для моего альбома. Я записал её, поющей мантру для песни Калачакра. Мы много пели вместе, когда были детьми, но став монахиней, она не имела возможности петь до сих пор. Менеджер в студии звукозаписи был приятно удивлён тем, сколь красивым было её пение — он сказал, что её голос похож на запах цампы (тибетская жареная ячменная мука). Мы записали её голос в один заход, больше даже и не потребовалось.

Позже, в Калачакру, мне выдалась возможность представить эту песню перед Его Святейшеством Далай-ламой. Слова песни рассказывают о жизни Далай-ламы, Калачакре и изгнании. Я был невероятно счастлив возможности представить эту песню — это было превосходное место и время для представления. Я помню, как Его Святейшество хлопал и улыбался, слушая её — это имело для меня огромное значение.

Вся моя музыка политическая — я использую её для содействия освобождению тибетцев. Мой первый альбом назывался Open Road и все остальные будут называться так же до того самого дня, пока все тибетцы не обретут свободу. Недавно я основал группу вместе с другими тибетскими музыкантами и мы дали свой первый концерт 20 октября 2012 года. Мы надеемся собрать деньги, чтобы воздвигнуть памятную колонну в память о тех, кто совершил самосожжение, дабы напомнить всем о Тибетской проблеме. В будущем мы планируем давать концерты по всей Индии для продвижения Тибетского вопроса. Я верю, что музыка является важным средством для тибетской политики, ведь музыка — это нечто, с чем связаны все, почти каждый день, разные мелодии застревают в вашей голове. Через тибетскую музыку я пытаюсь напомнить тибетцам, что они всё ещё беженцы и должны стараться и работать каждый день на дело Тибета.

Бё Рангзен! བོད་རང་བཙན།

перевёл Артём Тюрин