Весьма интересно заметить, что среди высказываний К. Маркса и его основных последователей наиболее цитируемыми являются те, что посвящены экономическому угнетению рабочего класса — рабский малооплачиваемый труд голодного и изнеможенного пролетария становится символом бессердечного капиталистического мира. Однако за экономической риторикой зачастую упускается та степень, в которой классовое угнетение интегрировано с основными социальными институтами: будь то религия, образование или право, частный интерес стремится к собственной абсолютизации, паразитируя на наименее защищённых. Здесь, начиная от словоприменительной практики и заканчивая судебной, проявляется банальность политики повседневной жизни. Незаметная невооруженному глазу система отношений конструирует систему координат, в которой мыслится жизнь сообщества. Большой ошибкой было бы предполагать, что эта система универсальна и неизменна со временем — наоборот, исторический контекст способен не только перегруппировывать данные, но и переименовывать оси.

Труд К. Маркса «Дебаты по поводу закона о краже леса» раскрывает видение автором природы права, практики его систематизации и применения, а также последствий, которые эти действия имеют на общество. Маркс явно вводит различение между обладанием правом и реальной возможностью этим правом пользоваться, наотрез отказываясь от правового позитивизма в пользу реалистического подхода. Тем не менее, развитие ряда идей, содержащихся в вышеупомянутой работе, открывает противоречивость аргументации Маркса касательно роли легислатуры в общественной морали и развитии общества в долгосрочной перспективе.

Определение преступности нуждается в указании на источник категоризации деяния как делинквентного. Обнажению скрытых каналов влияния на законодательную власть как первичный источник вокабуляции этих понятий посвящена статья Маркса. Указание же на неоднородность правовой мысли Маркса является основной целью этого эссе.

О реальности

Первоочередной задачей обсуждения правовой практики является установление природы права, поскольку её формулировка во многом предопределяет ход рассуждения. Итак, для Маркса первичным онтологическим статусом обладают действия, взятые как факты или вещи: совершенное действие может быть рассмотрено как предмет, обладающий рядом характеристик, внутренне ему присущих. Только на основании этой предпосылки можно было бы заключить, как это делает Маркс, что сущностное различие в действии требует категориального различения в праве [1, с. 72]. Таким образом, мы, в марксовой парадигме, имеем дело с правовой реальностью, предшествующей законодательному её отражению. Это значит, что относительно этой реальности можно делать правдивые и ложные выводы, а значит, и закон способен быть верным или противоправным по своей сути, отражающим природу вещей или искажающим её.

Отношение объекта к его природе однозначно — природная принадлежность определяется сущностно, материально, а, в случае столкновения сущности с юридическим наименованием, страдает не первое, но второе; сущность деяния сохраняется неизменной, меняется лишь наполнение и порядок использования наименования, однако об этом позже. Отношения субъекта с правовой реальностью более комплексные в силу его двойственной природы. С одной стороны, субъект может быть рассмотрен с объективирующих позиций — его сравнительно устойчивые качества, к которым относится, в первую очередь, интерес, дающий описательную характеристику субъекта, могут быть проанализированы вне зависимости от какого-либо действия со стороны рассматриваемого субъекта. Интерес относится к правовой реальности напрямую, поскольку правовая система диспозиций классифицирует интерес и потенциальные способы его реализации как справедливые или несправедливые, правовые или противоправные. Более того, интерес оказывается направляющей вектора деятельности субъекта в силу того, что он стремится разрешиться.

С другой — субъектные свойства, имеющие деятельную природу, определяют связь субъекта с теми объектами правовой реальности, что обсуждались выше; воля субъекта к действию производит объект правовой реальности. Преступник как субъект в правовом поле производит не только преступление, но и наказание, поскольку наказание должно являться естественным и необходимым результатом преступного деяния. Наказание делает преступление завершенным, предел наказания — предел самого деяния, и таким образом вершится правосудие [1, c. 75].

Преступник, однако, является не единственным субъектом правового поля, которое он делит с пострадавшим (истцом) и законом. В справедливой правовой ситуации, пострадавшее от преступления лицо определяется только через интерес к восстановлению нарушенного права, который выступает движущей силой к достижению наказания для преступника. Правомерное и корректное наказание должно удовлетворять и интерес пострадавшего. Такой ситуации Маркс не находит в обсуждении закона о краже леса, поскольку игра интересов в законодательном органе позволяет «пострадавшему» взять в свои руки правосудие — определять наказание за совершенное деяние и присваивать его плоды. Здесь возникает первый конфликт — пострадавший принимается за активное суждение о деянии, которое ложно относительно природы последнего в силу того, что «судьей» движет частный интерес, не отсылающий к правовой реальности, но самодовлеющий.

Что касается самого закона, то его субъектная позиция заключается в отражении подлежащей миру обычая или привычки правовой реальности. Данная цель также накладывает на закон ограничение — он обязан говорить правду. Высказывание закона должно быть правдивым в том самом смысле, чтобы он стал отражать правовую реальность в её полноте, защищая не одну только перспективу (интерес), но действуя обезличено [1, c. 90]. Тем не менее, и эта мысль прослеживается у Маркса, закон имеет потенциал переустройства правовой природы в своем высказывании. На практике, результат столкновения между именем и сущностью не столь однозначен, как могло бы показаться.

О правде

Выступая в качестве дополнительного к государству законодателя, ландтаг в процессе дебатов обнаруживает ряд нетривиальных проблем номинального характера. Первая цитата из дебатов ландтага о краже леса вопрошает именно об этом — можно ли произвести сущностные перемены посредством изменения обращения к сущности? А этот вопрос неизбежно влечёт за собой следующий: какая из составляющих преступления несёт в себе больше смысла — его объективная стороны или манер, на который мы к ней обращаемся? Несмотря на то, что сам Маркс придерживается реалистической установки, отвергающей возможность изменения восприятия за счёт изменения имени (он уверенно утверждает, что, где народ не видит преступления, но видит наказание, он перестаёт смотреть на преступление как на таковое, усомнившись в справедливости правосудия), с его позицией можно спорить.

Для этого достаточно вообразить действительно сторонний взгляд на отправляемое наказание. Публичная экзекуция в прошлом и информация о тюремном заключении сейчас запускают в сознании человека, незнакомого с обстоятельствами совершения преступления и с самим преступником, теорему Томаса в обратном порядке: наблюдая реальные последствия некоторого действия, человек убеждается в реальности предшествующих событий. Сам факт отправления наказания утверждает преступление. Ярким примером может стать популярный отрывок из «Надзирать и наказывать» М. Фуко, описывающий смерть обвиняемого в покушении на цареубийство Робера-Франсуа Дамьена. Поражающая жестокость казни наглядно доносит до каждого из присутствующих или проходящих мимо людей, что осуждённый совершил преступление не просто суровое, но ужасное [3]. Хотя истории Средних веков и Нового времени известны случаи, когда толпа была шокирована жестокостью властей и требовала смягчения наказания, такое явление требует тесной интеграции в сообществе, способности одного его члена представить себя на месте другого, что исключается обезличенным контекстом индустриальных городов. И в Средние века преобладают случаи, когда наблюдающие за казнью, даже незнакомые с обвинениями, предполагают, что наказание им соразмерно, и, вместе со страшной смертью преступника, ужасаются его деянию. Более того, сплоченность может служить скорее катализатором возмущения преступлением, как опасности для целостности сообщества: с отсылкой к трудам Э. Дюркгейма можно утверждать, что, чем сильнее коллективное сознание, тем сильнее будет возмущение преступлением [4].

Такова дискурсивная власть закона и государства как его отправителя, власть регулировать категориальный аппарат, применяемый к жизненному миру, и порядок классификации действий, явлений и самих субъектов в правовом поле. Маркс считает ложью со стороны законодателя апеллировать к категориям правовой реальности без сущностной на то подоплеки, полагая, что нельзя назвать «кражей» то, что кражей не является без того, чтобы подорвать авторитет закона и государства как законодателя. Однако, стремление собственников леса присвоить законодательную и, затем, пенитенциарную инициативу скорее подтверждает предположение о том, что высказывание закона изменяет правовую реальность. Если действие не является преступлением по своей природе, но становится таким в процессе оценки, то право осуществлять оценку сопряжено с властью не только над дискурсом, но и над основными общественными институтами (ведь делинквентное поведение как направленное против общества затрагивает каждую из его составляющих по-разному, в зависимости от данного определения). К этой власти и стремится частный интерес, озабоченный тем, чтобы онтологизировать неравенство прав и интересов [1, c. 86-89]. Эта власть позволяет достичь не только экономической выгоды, но и легитимности в негуманных способах её получения. Абсолютизировавший себя частный интерес получает в распоряжение и человека как экономический ресурс, и его идентичность — сама личность преступника оказывается в зависимости от того, как им распорядится частный интерес в позиции законодателя и тюремщика [1, c. 100].

Следовательно, правда в практической правовой реальности оказывается самореферентной — высказывание легитимирует самое себя.

О личности преступника

Личность преступника является точкой преткновения для законодателя в той мере, в которой он должен быть наказан. Даже в позитивистском ключе, в зависимости от того, как будет охарактеризована субъективная стороны преступления, суд должен будет варьировать тяжесть своего решения. Однако, более неоднозначным является рассуждение на тему того, как относиться к самому обвиняемому: как к человеку, совершившему преступление, или как к преступнику? Различение между этими категориями проходит по границе ожиданий от того или от другого. В первом случае, правовой «баланс» может быть восстановлен сразу после того, как возмещены убытки, понесенные жертвами преступления, и осуществлено наказание — с этого момента правосудие свершилось, и все могут вернуться к жизни до этого кризиса. Во втором случае, такой исход невозможен, потому что преступная деятельность оказывается частью природы этого человека, а значит, отпустить его после единовременного наказания — всё равно, что ожидать нового нарушения. Понятие рецидива, фигурирующее во многих современных законодательствах, проистекает именно из этой предпосылки: человек, раз совершивший преступление, более склонен нарушить закон снова. С ожиданием рецидива связана стигма, окружающая людей, о которых известно, что они совершали преступление. Совершая преступления, таким образом, человек утверждает себя в качестве недостойного доверия, и эта идентичность устойчива, она может сохраняться долго после завершения уголовного преследования, исполнения наказания и даже спустя длительное время примерного законопослушного поведения. Эссенциалистская адресация преступников очень распространена: кандидату с «тёмными» пятнами в личной истории гораздо тяжелее будет победить в президентской гонке, а высказывания или действия многолетней давности могут навлечь волну гнева на публичных деятелей в настоящем времени. Интересно, что в отношении человека из близкого круга или самого себя подобное видение самой природы индивида как преступной из–за одного нарушения кажется абсурдным, однако, с появлением социальной дистанции (и, соответственно, снижением доверия), создаются условия, позволяющие характеризовать человека как преступника [2].

Эта обусловленность криминализации не только действия, но и человека, его совершившего, присуща частному интересу, стремящемуся поглотить личность этого человека в качестве инструмента обогащения. «Преступность» нарушителя становится источником добавочной стоимости, производимой на базе леса: закабаление преступника в многократном наказании, с одной стороны, утверждает его ответственность перед жертвой, обществом и государством, а, с другой, приносит прибыль предполагаемой жертве [1, c. 98].

Маркс порицает выборочную защиту государственным авторитетом интересов богатых и указывает на то, что логика позитивного права здесь вступает в противоречие с логикой естественного, с правдой правовой реальности, поскольку «обычное» право бедных, хоть и не находит репрезентации в законодательстве, но проистекает из общечеловеческих прав, связанных с выживанием. Представителю социального класса, находящегося в подчиненном положении, не хватает «инструментария» для осуществления автономной жизнедеятельности от труда до личностного развития, как следствие монополизации господствующим классом практик и информации, связанных с реализацией вышеуказанных потребностей [5]. На базе тяжелых жизненных условий, Маркс легитимирует преступления, совершаемые беднотой [1, c. 81].

Тем не менее, здесь мы наблюдаем непоследовательный шаг в логике Маркса: несмотря на то, что само «преступление» он оправдывает как действие, совершенное в определенных обстоятельствах, давящих на индивида, он признаёт, что нахождение в тюрьме с профессиональными ворами негативно повлияет на его личности. Аргументационная оплошность здесь двоякая, поскольку, с одной стороны, профессиональные воры начинают Марксом рассматриваться как преступники в собственном смысле слова — как люди, которые представляют плохое влияние собой, а не поступком, за который отбывают наказание — а, с другой, к рассматриваемому индивиду начиняет применяться номиналистская логика. Когда невиновный (по мнению Маркса) человек обвиняется в хищении леса, он обозначается обществом и для общества как вор, к нему начинают относиться как к вору и обращаться с ним как с таковым. Соответственно, он оказывается в тюрьме, с другими ворами. Однако, срок в тюрьме за воровство не только не снимает, но только закрепляет за ним ярлык вора, который станет препятствием для интеграции в общество после окончания тюремного срока. Таким образом, преступность деяния, произведенная дискурсивными средствами, закрепляется государственным авторитетом пенитенциарной системы и воспроизводится в дальнейшем. Следуя логике Маркса, назвать этого человека преступником вовсе не значит, что он преступник — последнее определяется природой совершенного поступка. И всё же, преступником он может стать как следствие этого наименования. Так, смена используемой в отношении субъекта или объекта категории не изменяет сущность одномоментно, но проектирует её в будущее.

Заключение

Суммируя вышеприведенные рассуждения, статья К. Маркса о дебатах по поводу закона о краже леса сводится к спору о том, содержит ли больше смысла то, что можно было бы называть природой или сущностью действия, или то, как к нему станут относиться другие люди. Мы проводим различение между объектом и субъектом правовой реальности с целью продемонстрировать реальные импликации каждого из вариантов ответа на вышеуказанный спор.

Принятие посылки о внутренней сущности действия, определяющей его правовую характеристику, накладывает серьёзные ограничения на законодательство, требуя от него правдивости по отношению к правовой реальности. Правдивость же эта означает обезличенность, абстракцию от социальных отношений и контекстов, в которых закон формулируется и принимается, что, фактически, оказывается невозможным.

Напротив, предположение о том, что действие обретает правовой статус посредством осмысления через ту или иную юридическую категорию, выдерживает критику, сохраняя объяснительный потенциал как для определенной изменчивости законодательства одной страны, так и для разных сообществ.

Позиционирование субъекта правовой реальности через понятие «сущности» оказывается абсурдным, поскольку подразумевает предопределенность. Скорее, значимо то, что к человеку можно относиться как будто бы он определяется через свою сущность, и это будет одним из возможных вариантов категоризации этого человека.

Воля к подобной ориентации осмысления, совмещенная со свободой или властью к её осуществлению — это то, что движет коммерческий частный интерес к законодательству, поскольку, как только государство встаёт на защиту интереса крупных собственников, системное угнетение, отправляемое ими, оказывается легитимировано. Нападение, замаскированное под защиту.

Речи, все же, не идёт о рациональном расчёте, направленном на расширение криминализованной сферы жизнедеятельности бедных. Собственник защищает свой частный интерес, который не рефлексируется относительно других людей или последствий его реализации, но достижение этого интереса имеет цену, которая и покрывается за счёт тех, кто наиболее чужд собственнику — бедноты и рабочих. Воспроизводство же кабалы, как было показано, функционирует исправно, достаточно осуществить первичную маркировку преступности для того, чтобы запустить механизм её репликации.

Таким образом, социальное производство преступности осуществляется посредством дискурсивных средств, борьба за обладание которыми ведется наравне с конкуренцией за собственность на средства производства, поскольку репрессивный потенциал что одной, что другой формы собственности порождает власть тотального характера. В более нейтральной перспективе, отдалённой от парадигмы марксизма, следует отметить, что слово (в данном случае, слово закона) обладает силой переформирования онтологической реальности: создание нового концепта или элиминация старого, самоутверждающееся высказывание меняет содержание мира или отношение к нему и, следовательно, выступает механизмом производства.

Библиография:

1. Маркс К. Дебаты по поводу закона о краже леса // Маркс К. Социология. М., 2000. С. 69-117.

2. Кристи Н. Приемлемое количество преступлений. СПб., 2006.

3. Фуко М. Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы — Москва: Ад Маргинем Пресс, 2016. — 383 с.

4. Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд / Пер, с фр. с сокр.; под ред. В.А. Базарова. — М.: Мысль, 1994.— 399 с.

5. Illich, I (1973). Tools for Conviviality. Harper & Row — 110 p.