От редакции: «Век» Дмитрия Райца — миниатюра, безжалостно, в духе Сенчина, фиксирующая разрыв между поколениями. Разделённые временем и пространством люди оказываются антропологически разными типами, настоящая коммуникация между которыми невозможна.

Посвящается Ивану Константиновичу Поднебесному

Коротко стриженный, с бурыми пятнами среди глубоких морщин, Матвей Данилович походил на идола из потемневшего, растрескавшегося дерева. Праздничная рубашка была аккуратно заправлена в поношенные спортивные штаны. Пожилому имениннику во главе праздничного стола оставались считанные годы до завершения первого века его жизни. Столетие порядком измотало старика. Можно было подумать, что ему надоело пребывать на этой земле, он говорил медленно и неразборчиво, как человек, мечтающий поскорей улечься в постель и забыться сном:

— Кажипусьводкинальет, — сказал он дочери.

Сорокалетний внук, посмеиваясь, исполнил просьбу, затем подлил в рюмку себе и встал, чтобы произнести тост. Без внука весь праздничный вечер погрузился бы в молчание, поэтому он был вынужден исполнять роль тамады. Молчание за столом шло вразрез с его представлениями о хорошей семье.

— Словарь Даля определяет юбилей как, — он достал шпаргалку и зачитал, — празднество по поводу протекшего пятидесятилетия, столетия, тысячелетия…

— Скажи громче, — перебила дочь, устало пожала плечами и кивнула в сторону виновника торжества — слух Матвея Даниловича поколебала стальная поступь двадцатого века.

— Так вот, дед, — вскрикивая, продолжил внук, — первый рубеж давно и успешно преодолен, через второй вот-вот так же по-царски перемахнешь. Остается третий. Да и он для тебя — раз плюнуть. Чтобы тысячелетие тоже осталось позади! — завершил он поздравление и протянул рюмку к имениннику. Тот безучастно глядел в свою стопку.

— Семяврукавце… Непрусски, ё, — глухо шептал старик.

Непротокольное бездействие затянулось, пока тостующий не чокнулся с рюмкой деда, стоявшей на столе. Выпили и приступили к еде. Перед Матвеем Даниловичем поставили тарелку с праздничным блюдом:

— Паста карбонара, — громко объявила сноха.

— Пусьхлебадас, — опять через дочь попросил именинник.

Внук достал сперва корочку себе и поднес блюдо с хлебом к деду.

— Вкусно, Матвей Данилович? — спросила сноха.

— Скажи, вкусно? — погромче повторила дочь. Не любовь и не один только неоспоримый долг вынуждали ее заботиться об отце. Таким обращением она думала подать пример собственным детям. В силу возраста она понимала всю муку и ужас такого медленного умирания, которое без заботы хуже смерти. Ее пугали схожие перспективы.

— Ничегомакароши… Пусьещеводкинальет.

Послушный внук наполнил рюмку старику и немного обновил свою, не замечая насмешливо-высокомерных взглядов супруги — она считала нелепым есть макароны с хлебом. Для внука же это было естественной детской привычкой.

На колени к Матвею Даниловичу не вскочил, а взгромоздился черный мохнатый кот с седой мордой.

— Тихонкотофеич… Маленькигосподин, — кот Тихон, которого язык не поворачивался называть Тишкой, по кошачьим годам был не моложе именинника. — Висегоднякаколадушек.

— Тишка, Тишка, кис-кис-кис. — внук поманил кота, но тот продолжал смотреть перед собой. — Мама, купили алтайского меду, сегодня забыл, но на следующей неделе вам с дедом завезу.

— Удедупасекбыла, — произнес Матвей Данилович.

— Пасека была у вашего деда? — переспросила сноха.

Пожилой именинник кивнул (или вздохнул), а его дочь тем временем пояснила:

— Прадед приучал папу с детства есть ложку меда натощак. В этом, наверное, секрет его долголетия. Впрочем, он еще не курил никогда.

— Тепертомедбадяжают… Пчелажалядруга… Надопилоксыпать… — Матвей Данилович оживился и шептал с передышками после всякого предложения и жутко неразборчиво, как оракул, прозревающий прошлое. — Семявсявокругдеда… Онводержал… Померазвалиловсе… Батюколчакувел…

— Матвей Данилович говорил о пчелах, кажется? — спросила сноха свою свекровь.

— Иногда пчелы развязывают что-то вроде пчелиной гражданской войны: нападают друг на дружку, жалятся, гибнут. В таких случаях пасечники сыпят опилки в улей. Пчелы так чистоплотны, что станут вычищать улей, а как закончат, у них уже не останется сил на вражду, — так дочь пересказала пчелиную часть речи именинника.

— Моя семья добавит еще кое-что, — обратился внук к супруге и сыну.

Сноха поднялась со стаканом сока:

— Матвей Данилович, мы вас поздравляем от всей души и приготовили вам маленький сюрприз… — она прекратила кричать и из пакета, спрятанного за креслом, она извлекла ноутбук с остроумно приклеенным бантиком; но запустить устройство она не смогла. — Сережа, помоги.

Правнук Матвея Даниловича пребывал в самом разгаре капризного превращения из мальчика в мужа. В родительском поведении почти все казалось ему конченным мещанством, поэтому на обращения такого рода и саму компанию родителей он отзывался раздраженно, нетерпеливо и малословно. Прадедушкино угрюмое молчание, напротив, приходилось ему по душе.

Совершив ряд труднообъяснимых действий, мальчик зажег экран. Матвей Данилович недоверчиво нахмурился. Внук вновь повысил веселый голос:

— Приготовься к поздравлениям от иноземцев, — и подал своему сыну команду. Не обремененный каждодневным уходом за больным стариком внук продолжал одной ногой вязнуть в прошлом и восхищаться дедом, как только может внук-безотцовщина. Даже когда дед не узнавал его или называл не тем именем, он не обижался и думал только, что в девяносто семь лет оно простительно. Более того, неумышленно внук все еще стремился заслужить одобрение старика.

Через полминуты технического колдовства на мониторе возник размытый женский силуэт.

— Четче нельзя? — спросила дочь именинника у молодого специалиста. Тот отрицательно мотнул головой.

Силуэт задвигался, и голос с едва уловимой ноткой нерусскости воскликнул:

— Дед! С днем рождения! У меня потрясающая новость!

— Папа, поздоровайся с Настей.

Матвей Данилович кивнул изображению и как-то недобро осклабился.

— Оля, моя дочка, твоя правнучка, вот только вчера родила сына Свена. Ты теперь прапрадедушка.

Новость была венцом праздничных сюрпризов для старика, но он свой переход в легендарный статус воспринял достаточно бесстрастно:

— Свин? — переспросил он.

— Свен, — радостно повторила внучка.

— Ивантолучше, ё, — заключил живой прапрадед.

Застать правнуков давно не считается чем-то из ряда вон выходящим, но пересечься в подлунном мире с праправнуками — это удел богов. Примерно таким тостом внук предложил отметить шикарное известие, и речь его была одобрена и поддержана двумя государствами.

— По телевизору говорят, что в Скандинавии папу с мамой теперь надо называть родитель номер один и родитель номер два. Скажи, неужели правда? — беспокоилась новоиспеченная прабабушка.

Матвей Данилович перестал прислушиваться к беседе и начал дразнить макарониной равнодушного Тихона, пришептывая: «Тишкалюбитпышки».

— Может быть, в Швеции. Вот у нас в Дании говорят о шведах, что подобными заскоками они весь регион выставляют идьотами.

— Нормально? «У нас в Дании…» Пятнадцать лет там, и уже забыла откуда родом, сестра? — смеялся внук.

Старик завис над тарелкой — ему не было смешно.

— Пусьещеводки… Гамлет, ё…

Внук расторопно схватился за бутылку и потянул пробку, но дочь остановила:

— Ему больше водки не наливай. Он спать не сможет.

Рюмку наполнили простой водой.

— Какой малыша вес? — спросила сноха.

— Вот почти пять килограмм, — делилась счастьем ставшая иностранной родня, — а рост шестьдесят сантиметров!

Внук ликовал:

— Богатырь! Слышал, дед? Русская порода! Датчане такими не рождаются.

— Эй, вот датчан обижать не нужно.

— Как молодая мамочка себя чувствует? — задавала обычные вопросы сноха.

— Вот прямо отлично, словно рожала не в первый раз. Груши вот просила завезти, но в магазине все деревянные.

— Ну откуда в Скандинавии взяться приличным грушам? — внук не унимался.

— Здесь бывают вкусные, просто сейчас вот не сезон, — внучка защищала новое отечество даже в таких мелочах.

Как и дед, внук был убежден, что русские — первоклассный народ, и потому не мог и не хотел прощать сестре и всем беглецам-эмигрантам переезда. «Это отказ от памяти прошлого, от языка и традиций, от семьи, от всего русского» — считал он. «Это просто зависть» — думала о нем его жена.

— Er det din bedstefar?* — прозвучал голос с датской стороны.

За внучкой возникло непримечательное мужское, но явно иностранное лицо в очках:

— Happy birthday, grandfather! Hi, everyone**.

— Han forstår dig ikke alligevel***, — перебила внучка датского мужа.

— Йенс, хай, — улыбалась сноха чужестранцу.

Матвей Данилович, придерживаясь за стол, поднялся и медленно пошаркал тапками к своей спальне. Он прикрыл за собой дверь и в темноте присел на краешек кровати. Со стенки чеканили время невидимые часы. Часы шли по кругу, а время вперед. Ход стрелок напоминал старику свист косы, он устало шепнул:

— Смерть… Вжикпшик, ё.

Следом за косой то ли гаснувшая память воскресила картину крестьянского детства, то ли он задремал и увидел сон. Изба под Иркутском. Нетесаный стол, во главе которого его дед. По обе стороны от него сыновья и тут же, по левую руку, Данила, отец. Едят. Восемь сыновей. И ни одной дочери! Трех старших убили в Первой мировой войне. «Казерубил», — встрепенулся Матвей Данилович. Четверых, в том числе Данилу, мобилизовал Колчак, и все четверо канули без вести. Судьбы старика, кайзера Вильгельма и адмирала Колчака оказывались связаны… Лица у всех, кто за столом, в дыму, неясные, только у деда вдобавок длинная, извитая борода. Как деда звали? «Батютоданила… Деда… Непомню, ё» — в забвении такого рода было что-то трагическое. Последний из дядьев, Егорка, был младше Матвея Даниловича, уцелел тогда, а погиб уже в Великую Отечественную.

Треугольник света вонзился в комнату и угас.

— Тишатыкис… Больномеусталдин, ё.

— Нет, это я. Скажи, ты чего ушел? — спросила дочь над самым ухом Матвея Даниловича. — Ты ведешь себя как ребенок.

— Идитутыдания, ё.

Дочь заговорила мягче и тише:

— Ты что ли снова злишься, что Настя уехала в Данию? Пятнадцать лет прошло.

— Какбезвины, ё.

— Они выросли, мы постарели. Скажи, с чего им слушаться стариков?

— Дедвотежовойрукавице… Держалдетейвнуков, — Матвей Данилович остановился перевести дух. — Померазвалилосе… Батюколчакувел, ё.

— Так времена изменились, — она взяла отца под руку. — Пошли. Не будем обижать свою семью. На, возьми очки. Скажешь, ходил за очками.

Ее задели проблески нежности отца к дряхлому коту. Хоть одного такого проблеска заслуживала она.

Матвей Данилович вернулся за стол. Беседа в его отсутствие не прекращалась. Он надел очки и этим привлек к себе всеобщее внимание.

— Дед, как твои дела? Как твое самочувствие? — спросила внимательная внучка.

— Кажиномально, — увеличенные стеклами глаза смотрели поверх окошка в Скандинавию.

— Тебе прислать, может быть, лекарства? Вот вдруг у вас там чего-нибудь нету…

— Настенька, ничего не надо, — оборвала дочь.

Воцарилась тишина, неминуемо ведущая к прощанию.

— Ладно! Безумно рада была вас всех видеть! Целую! Дед, еще раз с днем рождения. До связи! — послав воздушный поцелуй, внучка исчезла с экрана.

— Подарок, дед, — прокричал внук, осторожно поглаживая пальцами ноутбук. — Как захочешь, сможешь включать с Данией телемосты.

— Если что, Сережа обучит, — прикрикнула вдобавок сноха.

— Большое спасибо, — горячо, но сдержанно благодарила дочь. Продолжительные лишения изматывают человека и надрывают прежние связи. Дочь, столько лет ухаживавшая за больным отцом, при всей любви к своим детям не могла перебороть чувства отчуждения. Ее время как будто остановилось. Для взрослых детей время продолжало рваться вперед. Она очень устала.

— Потрепались, ё… Дания… — ворчал Матвей Данилович.

В силу то ли преклонных лет, то ли испортившегося характера старик бывал чрезвычайно и несправедливо ворчлив.

Напоследок представителю четвертого поколения дали слово:

— Дедушка Матвей, за тебя! — кратко отчеканил правнук и быстро выпил стакан сока. Правнук вспомнил, как в зоопарке он оказался у террариума, и от змеиной вони ему стало тошно, жутко и невыносимо. От прадеда исходил запах то ли близкой смерти, то ли лекарств, мочи и пота… Вновь перехватило дыхание, накатил ужас, захотелось поскорее выбежать из–за стола.

Дочка со снохой унесли грязные тарелки на кухню, где шипел и булькал закипающий чайник. Расставили чашки и блюдца, вслед за сервизом посреди стола появился торт…

Матвей Данилович обернулся к дочери, принесшей нож:

— Ленаненадо… Писатетовсестыдаколькогрех, — тихо сказал он.

Сноха стала накладывать кусочки торта на блюдца, внук взялся за чайник. Из уважения они якобы ничего не замечали.

— Ты путаешь. Лена — мама. Она умерла, очень давно.

Как раз напротив правнука висел на стене парный фотопортрет. Простейший способ удивить молодежь — показать ей фотографии юных стариков. Прадед, серьезный, коренастый и усатый, в плохо сидевшем пиджаке и без галстука, придерживал под руку красивую девушку в скромном платье. Правнук никогда не видел ее вживую, но близость и сходство с ней ощутил моментально.

— Леназавод… Непускаетвойну… Стыдобаневымоюсь, — жалобно шептал Матвей Данилович. Хотя когда бы завод не отстоял его от призыва, как старшего мастера, не собралась бы, вероятно, семья за праздничным столом пить чай и чествовать прапрадеда.

— Папа, ты устал. Пора ложиться.

Матвей Данилович взглянул на нее, точно спросонья:

— Какговоришьсотце, ё…

Завершение торжественного вечера оказалось скомканным. Недоеденный торт отнесли на кухню. В прихожей в очередной раз повторились поздравления Матвею Даниловичу. Именинник слабо пожал руки внуку и правнуку, и младшие поколения ушли.

— Папа, пойдем, надо мыться. Десятый час, — сказала дочь, когда они остались наедине, и споткнулась о кота. — Тьфу-ты, Тихон, темное создание…

Просыпается Матвей Данилович изо дня в день с чувством привычной боли. Ноют колени, слезятся глаза, колет бок. Всеми силами хочется в туалет. На всякий случай на него надет взрослый подгузник, но из вредности и от недозабытой гордости он сгоняет с одеяла Тихона, спускает ноги в тапки и дошаркивает до уборной. После выходит в зал для обязательной зарядки. Он разводит и сводит руки, точно хочет громко хлопнуть. Сгибается в попытке достать кончиками пальцев пола, но пальцы не опускаются ниже колен. Как это ни банально, без зарядки долго не проживешь… Появляется заспанная дочь, которая, ругаясь на второй час, укладывает старика обратно в постель. И все повторяется до трех раз за ночь.

По лестнице спустились молча. Только в машине, заведя мотор, сноха сказала:

— Матвей Данилович впадает, похоже, в детство…

— Жизнь-то никого не щадит, — ответил внук. — Хотя дай бог каждому сохраниться настолько в девяносто семь лет.

— Не поспоришь, — вообще сноха считала, что жизнь после восьмидесяти (ну хорошо, после восьмидесяти пяти), одолеваемая слабоумием и хворями, есть достойное уважения, но все же недоразумение.

Внук взглянул через зеркало на своего сына:

— Эх, Серж, знал бы прадеда лет еще двадцать назад…

Наверняка, Свен вырастет в образцового датского господина, белокурого, доброжелательного и говорящего по-русски лишь «zdravstvuite» и «spasibo», да еще «na zdorovie» как тост перед рюмкой датской водки. Внук попытался представить невероятную встречу повзрослевшего Свена с прапрадедом. Матвей Данилович отказался бы чуять в чужаке-европейце родную кровь. Да и праправнук вряд ли бы признал своего предка в дряхлом и столь русском старике в рубашке и поношенных тренировочных штанах. Может быть, они бы нахмурили только одинаковые кустистые брови, разглядывая друг у друга удивительно похожие носы.

Хотя не исключено и то, что однажды солидного датчанина корни притянут в Россию, в бесконечные стужи Сибири, и, выгадав время, он посетит зимнее кладбище. Там с превеликими трудностями Свен разыщет могилки далеких близких покойников, в молчании уложит на снежные холмики по паре вялых гвоздик, по-датски подумает что-нибудь русское…

* Это твой дедушка? (дат.)

** С днем рождения, дедушка! Привет всем. (англ.)

*** Он тебя все равно не понимает. (дат.)