Генри Миллеру

Помещение было огромным. Девяносто метров в длину, тридцать в ширину и пятнадцать в высоту. Стены и пол были почти абсолютно чёрного цвета. Дверь была одна, арочная, тоже почти абсолютно чёрного цвета, с двумя створками, три метра в высоту и шесть метров в ширину, закрытая снаружи. В левой створке была ещё одна небольшая дверь, с одной створкой, прямоугольная, полтора метра в высоту и пятьдесят сантиметров в ширину, в десяти сантиметрах от пола и в десяти от края створки, закрытая снаружи. На небольшой двери, в ста двадцати пяти сантиметрах от её нижнего края, в пятнадцати от верхнего края, в пятнадцати от левого края, в пятнадцати от правого края находилось смотровое окно, шириной в двадцать сантиметров, высотой в десять сантиметров, задвижное, закрытое снаружи. Других окон не было. На стенах в полутора метрах от уровня пола были прикреплены горящие факелы. Факелы располагались с интервалом в пять метров друг от друга и от перпендикулярной стены. На полу стояли шестнадцать горящих канделябров высотой в полтора метра, каждый — с восемью свечами, двумя рядами, с интервалом в десять метров, каждый ряд — в стольких же метрах от боковых стен, четыре крайних канделябра — в десяти метрах от задней стены и от двери. Несмотря на весь свет, в помещении было темно. Потолка не было видно.

На полу лежали ровными рядами от одной боковой стены до другой тонкие матрацы, а на матрацах под белыми покрывалами лежали обнажённые люди. Их, и матрацев, и покрывал, и людей было по триста. Матрацы были тряпичные, два метра десять сантиметров в длину, метр в ширину и три сантиметра толщиной. Покрывала — два метра десять сантиметров в длину, метр в ширину, толщиной в миллиметр. Рядов было двадцать, первый ряд располагался вплотную к противоположной от двери стене, расстояние между рядами было два метра. Матрацы в ряду располагались с интервалом в метр, крайний в каждом ряду — в полуметре от боковых стен. Люди на матрацах и под покрывалами стонали. Похоже, от боли. Если судить по внешним признакам, они сгорали от какой-то одной и той же болезни. Я держал в одной руке тряпку, а в другой — большое металлическое ведро объёмом в двадцать литров, которое наполнял холодной водой из огромной кадки неподалёку от двери, кадка была восемь метров в длину, два метра в ширину и метр в высоту. Моя задача была протирать горячие тела людей мокрой от холодной воды тряпкой. Чем больше человек стонал и метался, тем больше воды и времени уходило на него. На человека я тратил от тридцати секунд до трёх минут. Ведра хватало на человек шестьдесят. Дойдя до конца ряда, я начинал следующий. Пройдя все ряды, я шёл через весь зал обратно, к двери и кадке с водой, и начинал всё с самого начала. Именно так я и делал. Не знаю, почему я решил, что это так уж необходимо. Может быть, кто-то мне это внушил. Во всяком случае, никакого рационального объяснения этому не было. Мне никто не обещал заплатить за это, никто ни к чему не обязывал, да и жалости к умирающим у меня не было. Я не помню, когда именно я начал это делать и что меня к этому побудило, так что я просто продолжал.

Больные были похожи на тех, кого я знал, кто был близок мне хоть недолгое время, или даже были ими, трудно сказать. На матрацах лежали все они. Мать, отец, бабушка, кузина, первый друг, первая любовь, лучший друг, бывший лучший друг, бывшая жена, а также многие знакомые, но не все из них, а лишь те, к кому я в своё время чувствовал искреннее расположение и влечение. С некоторыми мне довелось разговаривать лишь однажды, но все эти шапочные знакомства я хотел превратить в более тесные. Все они были здесь равны. Мужчины и женщины, взрослые и подростки, худые и полноватые, близкие и далёкие — все одинаково страдали в предсмертной агонии. Я не чувствовал ни к одному из них большей или меньшей симпатии, чем к другим. Наверное, я не чувствовал к ним ничего.

Во время второго обхода я наткнулся на первого умершего. Он был моим приятелем в молодости, и сам был молод и красив, каким я его и запомнил. Такими же были все остальные — не старше и не младше самого яркого впечатления о себе, образа самих себя, отпечатанного в моём сознании. Лицо мертвеца было спокойным и умиротворённым, а не страдальчески искажённым, как во время предыдущего обхода, пока он ещё был жив. Я внимательно вглядывался в него секунд пятнадцать, а потом накрыл его с головой покрывалом и продолжил обход.

Мои руки уставали от тяжёлого ведра и однообразных протирающих движений. Чем дальше, тем больше я уставал и тем сильнее страдали больные, и больше их умирало. Они стонали громче, помещение было наполнено стонами, стоны сливались в сплошной гул. Как первый, так же умерли и второй, и третий, и с каждым обходом их умирало всё больше. От тонкой металлической ручки большого ведра болели ладони. На руках болели почти все мышцы. Чуть позже рук начала болеть от постоянных сгибаний спина. Через какое-то время я стал останавливаться, садиться между рядами или у кадки с водой и делать передышки, от минуты до пяти, потом и до десяти.

Усталость наваливалась, и в конце концов я обнаружил себя спящим у стены, между рядами. Я совершенно не помнил, как заснул, возможно, просто отключился во время одной из передышек. Сколько точно длился сон, также не было ясно из–за отсутствия обычных временных ориентиров вроде солнца, луны и наручных часов. Голова раскалывалась, и мышцы после сна болели только сильнее. Я дошёл до кадки и омыл холодной водой на этот раз самого себя.

Я начал обход заново, и это помогло мне выяснить некоторые вещи. Проспал я достаточно долго, это выяснилось по следующим расчётам. В первые два обхода я тратил на человека от тридцати секунд до трёх минут, но минимальное время увеличилось в два раза, когда признаки болезни усилились и люди начали умирать, то есть я стал тратить на омовение от минуты до трёх. Соответственно, в среднем я тратил по две минуты на человека. Значит, на все три сотни больных я тратил в целом десять часов. Первый мертвец появился при втором обходе. Потом я провёл ещё два обхода, в третий умерло два больных, а в четвёртый — четыре. Налицо геометрическая прогрессия, то есть в пятый обход я бы получил восемь трупов, но он прервался сном где-то на четверти, и я начал шестой обход, за который насчитал тридцать четыре трупа. То есть я проспал где-то семь с половиной часов, то есть три четверти обхода, если допустить, что в шестой обход должно было умереть из–за отсутствия охлаждения в два раза больше нормы в шестнадцать человек за исключением той четверти, обход которой я успел завершить, то есть двадцать четыре плюс стандартные четыре смерти в первой четверти плюс шесть неучтённых трупов в пятый обход, три четвёртых которого я проспал. Итого тридцать четыре. Значит, в следующий обход должно умереть ещё тридцать два человека.

Я завершал эти расчёты, когда омывал последних больных у противоположной от двери стены. Последний больной в последнем ряду — молодая девушка лет семнадцати. Кажется, её звали Мария, я её почти не знал. Красные короткие волосы, голубые глаза, тело худощавое, я так отмечал всех больных, но забывал их за обход, пока снова не встречал. Завершив расчёты, я присел и прислонился к стене между последним и предпоследним рядами. Шестой обход я попытался уложить в пять часов, тратя на любого человека около минуты, и уложился почти в четыре с половиной часа, потому что накрывание трупов покрывалами занимает примерно десять секунд, в отличие от более долгого омовения, и отдыхал я совсем немного.

Я сидел, расслабившись, мои мышцы отдыхали. Я сидел, а потом закрыл глаза на несколько секунд и открыл их. При этом я наклонил голову слегка вправо и чуть повернул её по часовой стрелке. Наверное, от усталости. Открыв глаза, я увидел, что Мария сидит на краю матраца в позе лотоса и смотрит мне в глаза, то в левый, то в правый глаз относительно моей точки зрения, и то в правый, то в левый глаз относительно её точки зрения соответственно. Между нами было расстояние примерно метр, но это не точно, потому что не известно, между какими точками следует отмерять это расстояние. Продолжая глядеть ей в глаза, я повернулся вправо, направил центр тяжести своего тела по направлению к ней и оказался на четвереньках. Потом на дрожащих от усталости конечностях прополз вперёд. Я наткнулся своим сухим ртом на её горячий рот и, продолжая ползти, повалил её на матрац. Её тело было почти обжигающе горячим, я лёг на неё, я погрузился в неё, как в ванну, полную горячей воды. Её руки обвили мою спину, её ноги обхватили мой таз, согревая меня, укрывая, спасая от прохлады, царившей в помещении. Тепло вливалось в меня с силой бурного водопада, сотрясая мои внутренности. Мои руки изголодавшимися пальцами вцепились в её бёдра, в талию, в грудь, в плечи, в шею, и с каждой секундой мышцы будто вырастали, силы увеличивались, вскоре я и думать забыл об усталости. Я целовал её и чувствовал у неё во рту гниль, но этот вкус лишь больше меня распалял, потому что в этой гнили была жизнь, та жизнь, о которой я уже как будто начал забывать. Я оторвался от её губ, приподнялся и сорвал покрывало, разделявшее нас. Я прикоснулся к ней: там она была очень широкой и очень влажной. Мне казалось, что я погрузил руку в нечто бесценное, и меня всего переполняло торжество. Источник бил фонтаном и не иссякал.

Я забыл о своей задаче, мне даже не приходила мысль, что у меня могла быть какая-то задача. Мы не отрывались друг от друга, даже чтобы сменить позу. Я часто и глубоко дышал, иногда постанывая, и, когда в процессе мой рот сближался с её ухом, шептал ей что-то, чего сам не до конца понимал. Она тоже шептала какую-то ерунду на едва понятном мне языке; когда она начинала, я усиливал толчки, отчего она захлёбывалась своими словами. Всё казалось мне совершенно естественным. Когда принимаешь всё как есть, то принимаешь и удовольствие своего партнёра, как будто оно твоё. Разумеется, я видел, что она умирает, она задыхалась и хрипела, но ей было всё равно — она превратила своё заживо гниющее тело в сгусток страсти. Как будто хотела вырвать своё наслаждение из рук смерти. Её отчаянное желание захватило меня, она дала мне силу, необходимую для того, чтобы совокупиться с ней, больной и умирающей, посреди двухсот-скольки-то-там больных и умирающих и нескольких уже мёртвых гниющих тел. Вокруг стонали от боли и корчились в предсмертных судорогах. Мы — громко стонали от удовольствия и в высшие моменты кричали, содрогаясь, всё это содрогание уходило в крик, и мы не останавливались, мы просто продолжали. Прекрасно — это когда чего-то одновременно очень много и при этом недостаточно. Если так, то это было прекрасно.

Я не помню, как именно заснул. Когда я открыл глаза, мы лежали на её матраце, обнажённые, под покрывалом, я — на левом боку, она — на правом. Она обнимала меня, её рука лежала на моём животе, а наши ноги были переплетены. Глаза её были открыты и отражали свет настенного факела. Я мгновенно осознал, что она мертва. Лицо её побледнело, но тело ещё передавало мне остатки живого тепла. Мне кажется, я смотрел в её глаза очень долго, а потом её тепло дошло до самого моего нутра. И я заплакал. Не из–за того именно, что она умерла, скорее я ощутил, что внутри меня что-то проснулось, не знаю, как это назвать. Я был закупорен, а теперь моё тело начало глубоко дышать, вбирать всё, что меня окружало, окружали меня только страдания. Я попытался освободиться от тела Марии, оно отпрянуло от меня и переместилось с бока на спину, занимавшую большую площадь, чем бок. Теперь её глаза смотрели туда, где должен был быть потолок. Я прикоснулся рукой к её лицу и сдвинул веки вниз, глаза начали высыхать — это стоило мне определённых усилий. Я встал и быстро оделся, вытирая слёзы. Я внимательно смотрел на то, что ещё недавно было Марией, на эти лицо, руки, ноги, грудь, живот. Когда закончил, то движением, к которому уже успел привыкнуть, набросил покрывало. Потом я схватил ведро и стремительно направился к двери.

Я колотил в неё костяшками пальцев, пустым ведром и ногами, и никаких признаков ответа не было. Я взял один из факелов со стены и попытался поджечь её, но она никак не загоралась, языки пламени не оставляли на ней ни следа. Закричал, я начал кричать, и крик смешался с рыком, как будто изнутри меня рвалась наружу взбешённая большая кошка. Я ненавидел эту дверь, это была та ненависть, которая заставляет дробить зубами камни и разрывать руками куски металла, она ненадолго помещает человека за пределы возможного. Но эти неожиданные силы были бесполезны, потому что дверь оставалась непроницаема. В руке у меня всё ещё находился факел, я обернулся и яростно швырнул его в сторону матрацев. Я сел на пол, принял позу лотоса и смотрел на продолжающих умирать людей. Факел не потух, он был хорошо промаслен. Один из матрацев загорелся, а вместе с ним и мёртвое тело, после запаха тряпки были вонь горелой плоти, а затем и жжёных костей. Потом гореть перестало, но продолжало тлеть и дымить. Я напряжённо думал. Я понимал в происходящем всё больше. Моё зрение улучшалось, и взгляд проникнул за завесу мрака. Со своего места я увидел даже противоположную стену, и трещины на ней, хотя раньше моя видимость была ограничена примерно пятнадцатью-двадцатью шагами. И впервые я смог увидеть потолок, заполненный не изображавшими ничего чёрными линиями и чёрными пятнами. Я внимательно рассматривал эти рисунки, но не мог расшифровать их, и мне оставалось только смотреть на них. Я переводил взгляд с людей и матрацев на стены и потолок, а потом снова на людей. Я смотрел, думал, засыпал, потом просыпался и снова просто смотрел, как будто чего-то ждал.

Я не видел нужды вставать и продолжать обходы. Какое-то время я даже не думал об этом. Хотя именно сознательности, полной отдачи настоящему моменту я всегда требовал от себя, но единственное, что получается у подобных мне действительно хорошо, — это предательство, в первую очередь предательство собственных идеалов. Двери с самого начала были плотно закрыты, никто не отвечал мне на стук, передо мной был простой набор орудий: ведро и тряпка, а неподалёку была кадка воды — и повсюду умирающие. Решение напросилось само собой, но я сразу понял, что спасти всех невозможно, их слишком много. Если спасать кого-то определённого, то кого же именно? Глупо было предполагать, что появится подсказка, нет и не было и не будет никаких подсказок, с ними наверняка было бы слишком просто. Есть зал, полный заживо разлагающихся трупов, — лучший из возможных залов. А я — добрый самаритянин, все усилия которого ни к чему не привели, я даже одного, или двоих, или троих не смог бы спасти. Только максимально оттягивать разрешение всего. Сколько бы мне удалось это делать: пару дней? месяц? год? пятьдесят? К чему мне вообще нужно было кому-то из них помогать? Никто не хотел умирать, но и никто из них не хотел встать и помочь себе. У них были силы, не верю я, что у них не было сил. У Марии же было много сил. Requiescat in pace, Мария. Они могли, но преспокойно ждали своей участи, ждали помощи или того, чтобы я их всех передушил, по очереди, они бы, думаю, не возмутились. Я — бог этого места, не способный остановить смерть, то есть в той же степени бессильный, как и все остальные боги. Запертый в своём творении. Но если это я сам себя запер, тогда почему просто не подойти к двери с ясным намерением выйти?

Я почувствовал, как улыбнулся. Потом взял ведро, наполнил его водой, бросил в него губку и пошёл в обход. В зале было очень тихо, только чуть потрескивал огонь на факелах и канделябрах. Через какое-то время я бросил тяжёлое ведро, теперь мне совершенно ненужное, и просто укрывал мертвецов покрывалами. Я видел их всех в последний раз, и поэтому долго вглядывался в каждого. Дойдя до Марии, я едва удержался от искушения отодвинуть покрывало на её лице, а затем открыть ей глаза и вглядеться в них ещё раз. Я отвернулся от неё, чтобы пойти к двери, и вздрогнул, когда понял, что все матрацы и люди исчезли. Пол показался слишком чистым и пустым. Я повернулся обратно: но тела Марии больше не было. Потом я посмотрел на дверь и шагнул вперёд.

Я остановился напротив, я ждал, пока смотровое окно откроется само. Уровень смотрового окна находился примерно на уровне моей груди. Я чуть склонил голову в сторону и немного согнул ноги в коленях, чтобы быть с ним наравне. Задвижка щёлкнула, открылась, и на меня посмотрели два огромных серых глаза, искрящихся безумием. Я прищурился — они прищурились в ответ. Это были мои собственные глаза. Я проговорил своё требование, и задвижка тут же закрылась. Я едва успел выпрямиться, как за дверью раздался шум, нет, скорее, жуткий грохот, похоже, это поднимались тяжёлые засовы, потому что через пару секунд с створки тяжёлых ворот тоже начинают раздвигаться, а за ними свет, очень много света, весь тёмный зал освещён, начинают сверкать его стены, огни теряют форму, и вот я уже перестаю видеть что-то вокруг, а потом свет начинает отражаться от моего тела, и оно пропадает, я смотрю внимательно на свет и понимаю, что у меня больше нет глаз. Теперь я вижу только свет.

Свет был огромным.