Об истории журнала, важности таланта, ролях в редакции и влиянии интернета. Главный редактор Vesalius’а Кирилл Горбачевский ответил на все вопросы читателей, Дмитрия Витрука и даже больше.

Дмитрий Витрук.: Ну, начнём. Почему вообще возникла необходимость в создании Vesalius’а?

Кирилл Горбачевский: Во-первых, личный интерес. Мне и окружающим меня людям просто интересно этим заниматься. Во-вторых, назрел массив текстов, которые по разным причинам не попадают в общий литературный процесс. Сам знаешь, что основная движуха, особенно официальная, происходит в Москве и Санкт-Петербурге. На периферии просто нет более-менее крупных литературных издательств, которые бы брались за такое (что говорить, даже столичные издательства крайне редко публикуют тексты без регалий и статуса, это чисто рыночная ситуация), нет каких-то по-настоящему крупных и резонансных объединений, премий и мероприятий. Всё, что есть, — локально. Журнал пытается эту локальность преодолеть. Вывести эти тексты из контекста местечковых квартирников, чтений и так далее.

Д.В.: Как был создан журнал? То есть, как ты докатился до жизни такой? Расскажи the whole story.

К.Г.: На самом деле, ничего особенного. Сначала был литературный клуб, организованный нашим постоянным автором, Исламом. Туда я пришёл делать студенческий проект [альманах «Гильотина» (здесь и ниже прим. Д. Витрука)]. Это был непосредственный предшественник журнала. Альманах делался долго и получился смешным — до сих пор лежит эта книжка в дурацкой радужной обложке. Как-то так получилось, что я не ушёл оттуда после выпуска альманаха и продолжил участвовать в жизни клуба. Весной-летом 2016 года назрел кризис — привычный формат встреч стал мало кому интересен, да и сам клуб был очень локальным образованием. Нам захотелось попробовать что-то новое. Первоначально планировалась, смешно сказать, газета. Затем мне подкинули идею электронного журнала — это было в тот момент, когда я наивно искал финансирования в альма-матер. Идея приглянулась. Электронный журнал не требовал денежных вложений, но при этом формат был куда более мобильным, универсальным и свободным, чем формат печатного издания. Собственно, я озвучил эту идею всем, кто был заинтересован. В этот момент это были остатки клуба в лице Дмитрия Витрука, Андрея Янкуса, Яна Лемаева и Сони Долгих, это был Ислам, это были новосибирцы Сергей Васильев, Дмитрий Райц, Иван Полторацкий, Антон Андриенко.

А затем началась эпопея. Мы коллективно придумывали название и концепцию. Это было долго. Название придумывалось в муках и сраче, мы перебрали огромное количество вариантов. Даже вывесили голосование в группе литклуба.

Победили дружба, демократия и Ислам. После этого я, Андрей и Ислам совместно придумывали концепцию, варианты оформления и позиционирования. На выходе получилось вот это. Журнал называется Vesalius в первую очередь потому, что под это название удалось подвести яркую и целостную концепцию. Тогда это стало решающим фактором.

Д.В.: Как распределены роли в редакции?

К.Г.: На данный момент редакция состоит из: меня, Димы Витрука, Сони Долгих, Сергея Васильева, Валентина Соловьева и Лизы Черновой. Я устанавливаю дедлайны, собираю тексты, придумываю тему, раздаю задания по редактуре и корректуре, верстаю. Редактируют практически все. Кроме Лизы. Лиза рисует обложки. Сергей отбирает тексты в поэтический блок, Дима вычитывает свёрстанный макет. Валентин делает вычитку до вёрстки и также просматривает макет. Собственно, просматривают макет все. Соня помимо прочего ведёт группу, ищет и находит партнёров, проводит интервью.

Многие решения принимаются коллегиально. Многие работы мы также делаем коллективно.

Д.В.: Наши читатели спрашивают: «по каким критериям (кроме соответствия темы текста теме номера) происходит отбор текстов?»

К.Г.: По обычным общелитературным критериям. Мы оцениваем форму и содержание, концепцию, идею, реализацию этой идеи. Образность, язык, сюжет. Текст должен быть интересен как эстетический продукт. Всё просто. Он должен быть хорошо написан. Так, чтобы его было интересно читать. Никаких особенных критериев нет. В то же время нет и чистой вкусовщины, потому что тексты редакция выбирает совместно. Мы это обсуждаем и принимаем решение.

Не скажу за всех, но для меня важно, чтобы текст меня удивлял. Чем угодно. Другое дело, что удивить очень сложно.

Д.В.: Как часто случаются разногласия по поводу оценки тех или иных текстов?

К.Г.: Не так часто, как может быть. На моей памяти серьёзные споры и несогласия по этому поводу случались два или три раза.

Д.В.: Как много материалов присылают для журнала?

К.Г.: В первые месяцы было очень много. Текстов было такое количество, что я просто не успевал читать всё. Сейчас, понятное дело, уже меньше. Но всё равно, как минимум два-три человека в неделю что-то присылают.

Д.В.: Присылаемых текстов хватает для того, чтобы формировать номер?

К.Г.: Не всегда. Особенно сильно это касается раздела с эссеистикой, например. В «Fel Nigrum» зачастую ничего нет. Собственно, это одна из причин, по которой мы перестали выпускаться каждый месяц. Пару раз возникали критические ситуации, когда раздел пуст. Я помню, как верстал седьмой номер: добрался до «Fel Nigrum» и понял, что половину номера будет занимать очень слабый текст. Если бы я тогда не подсуетился и не нашёл хорошую замену, номер бы просто не вышел в срок. Это было буквально в день выпуска, кстати.

Текстов много, но в основном это проза и поэзия. Да и по-настоящему хорошей прозы и поэзии среди присылаемых текстов мало. Тут проблема не в количестве, а в качестве.

Д.В.: Какой из номеров журнала — твой любимый?

К.Г.: Сложно сказать. Очень люблю первый, он сырой, но в него было вложено очень много усилий. Текст верстался где-то несколько суток подряд, редакции тогда ещё не сложилось, так что он дался очень тяжело. Очень люблю «Глухоту» за поэтический и прозаический блок, люблю «Катаракту» за эксперимент с графикой. Обложки «Катаракты» и «Ампутации» очень люблю. Самый последний номер — большая концентрация сильных и просто интересных текстов. Очень сложно выделить. В каждом номере есть очень хорошие тексты, но каждый номер при этом имеет и свои проблемы, связанные или с оформлением, или ещё с чем-то.

Д.В.: Какие тексты, опубликованные в журнале, ты бы выделил как лучшие?

К.Г.: На самом деле, практически все они вошли в избранное. Особенно сильно люблю «Гимн дурака» Романа Трунина, стихотворную подборку Старообрядцева, стихи Сергея Васильева, Брусьянина, поэму Ислама [«атхудародмбуиш»], прозу Димы Витрука, также его эссе о трёх романах, эссе о Локшине Райца, «Паразитов» Дмитрия Перегудова.

Д.В.: А какие как неудачные, которые бы при других обстоятельствах не стоило бы публиковать?

К.Г.: Таких нет. Я признаю, что у нас случались и слабые тексты, но даже они в той конкретной ситуации были нужны по разным причинам. Мне не очень нравится моё же эссе про музыку, но такой текст должен был быть в номере.

Д.В.: Чьи тексты ты хотел бы видеть на страницах журнала?

К.Г.: Вторую часть эссе Бена Лернера, например. Вообще, побольше переводных текстов, но это всегда проблема — и с авторскими правами, и с самими переводами. Также не хватает хорошей аналитики. Крупных и содержательных эссе, статей, критики. Это действительно проблема. Их можно буквально пересчитать по пальцам. «Nervus» всегда в дефиците.

Д.В.: Чьи тексты из авторов, которые уже публиковались в журнале, ты бы хотел видеть чаще других?

К.Г.: Как сказать. Я бы не стал ставить вопрос именно так. Не «чаще других», а просто «чаще». Хотелось бы больше текстов Романа Трунина, например. Потому что за год их было всего два. Сейчас на подходе третий. Ну и ещё одну-две подборки Старообрядцева можно было бы опубликовать.

Д.В.: Традиционный вопрос: что важнее — талант или мастерство?

К.Г.: Талант. Да, я отвечу на этот вопрос однозначно. Дело в том, что в искусстве я ценю и ищу экстатичности, аутентичности какой-то. То, что Жорж Батай называл «тратой», например.

Проведем параллель с музыкой. Кто-то из Ramones как-то сказал, что они играют два аккорда, но это правильные два аккорда. Мастерство без таланта — это удел производственного конвейера. Он может сделать качественную вкусную колбасу, но литература — это не колбаса и не сводится к формальному качеству. Это я говорю как человек, который не испытывает никакого пиетета относительно литературы, кстати. Когда мастерство сочетается с талантом — это здорово. Тот же Набоков, например, тот же Бруно Шульц. Но без таланта, если это можно так сказать, не очень люблю это слово, они оба были бы просто ремесленниками.

Д.В.: Что повлияло на твой литературный вкус, сформировало его?

К.Г.: На самом деле, больше всего на мой литературный вкус повлияло появление интернета. Серьёзно, в глуши, где проходила моя юность, в книжных и библиотеках найти что-то интересное было почти нереально.

«Кумирами» моей юности были маленькие независимые издательства и люди, которые за ними стоят. Kolonna Publications, Ad Marginem, «Издательство Ивана Лимбаха» (кстати, проходил там производственную практику два года назад, охренеть), «Гилея», вот это всё. Хотя Ad Marginem уже не такие маленькие, по правде говоря.

Они открыли для меня большое количество хорошей редкой литературы. И непосредственно через свой контент, и через интервью, например. Общение с интересными людьми тоже этому способствовало.

Мой литературный вкус формировался по вполне обычному сценарию. Сначала было лёгкое чтиво, затем более серьёзные вещи — и так по нарастающей, глубже и глубже. Сложно сказать, когда это началось. Просто в один прекрасный момент я обнаружил себя с томиком Введенского в руках.

Д.В.: Какая литература тебе нравится? Можешь выделить тексты или авторов, которые тебя больше всего впечатлили.

К.Г.: Сложно как-то обобщить. Мне нравится хорошая литература. Опять же, что-то, что меня удивляет. Формой, содержанием, чем угодно. В основном это, конечно же, европейский и американский двадцатый век. Люблю французов от Лотреамона и Пруста до Гийота, Роб-Грийе и Селина, немцев и тех, кто писал на немецком языке: экспрессионистов, Целана, Деблина, Канетти, Эрнста Юнгера (сейчас пью чай из кружки с принтом его портрета, кстати), Музиля, Бернхарда. Люблю американцев Боулза и Фланнери О'Коннор, Берроуза (не только и не столько за литературу), люблю антидраму, новый роман, отечественный авангард начала прошлого века и позже. Особняком — Платонов. Из более-менее современных — Драгомощенко, Сашу Соколова, Владимира Казакова. Из испаноязычных — Гойтисоло и Кортасара, португальца Пессоа. Обожаю Бруно Шульца. Много. Очень много. Дома — огромная библиотека.

Д.В.: На страницах Vesalius’а ты опубликовал два эссе. О чём ещё ты мог бы или хотел бы написать своё следующее эссе?

К.Г.: О чём — не знаю, честно говоря. Хотелось бы написать ещё о музыке, но пока в этом нет необходимости. Даже, может быть, не написать, а до / переписать своё эссе о нойзе. Тема благодатная, но текст получился сырой и не очень убедительный. Возможно, выдал бы ещё пару текстов о своих любимых авторах.

Д.В.: Почему только эссе? Не пишешь ли ты художественные тексты?

К.Г.: Потому что, как я уже говорил, в журнале дефицит по части аналитических текстов. Оба эссе были написаны не в последнюю очередь для того, чтобы закрыть концептуальную и тематическую брешь, которая образовалась в связи с этим.

Не пишу. Не вижу себя писателем. Своеобразным культуртрегером — да, писателем — нет.

Д.В.: Тут читатели спрашивают: «будут ли следующие номера тематическими?»

К.Г.: Да, будут. Сам такой подход, я считаю, очень продуктивен. Другое дело, что, возможно, тематика в номере должна проявляться на более глубоком концептуально-тематическом плане, а не только так, как у нас получается сейчас. Мы над этим работаем.

Д.В.: Ещё вопрос: «учитывая то, что журнал перестал быть ежемесячным, с какой примерно периодичностью планируется выпускать журнал? Или теперь всё зависит только от «критической массы той Красоты», которая должна накопиться прежде, чем номер будет сделан?»

К.Г.: Я думаю, сейчас он будет выходить раз в 2-3 месяца. За это время тексты должны набираться, а все вопросы, связанные с оформлением и концепцией, решаться. «Рак» у нас затянулся в основном потому, что долго переводили эссе, поэтому на некоторые доработки, связанные с дизайном, времени уже не осталось. Как видно, дедлайны у нас всё же остаются, но они теперь шире и плавают.

Д.В.: Как часто ты слышишь критику в адрес журнала и как ты к ней относишься?

К.Г.: Скажу честно, что критики со стороны не хватает. Вот прямо со стороны, когда критикуют не люди, которых ты знаешь лично, а сторонний наблюдатель, который не включен в этот личностный тусовочный контекст. Критику обоснованную и по делу воспринимаю очень хорошо. Более того, я хотел включить в «Рак» статью, в которой журнал критикуется очень строго и основательно, но по определенным причинам этого не получилось. Её даже не получилось почитать, к сожалению.

Д.В.: Что касается критики. Вот вопрос, заданный одним очень саркастичным читателем: «Что Везалиус планирует делать, когда органы и заболевания, которые он «художественно исследует» и «эстетизирует», закончатся? И не кажется ли вам такое телесное мракобесие, анатомическая мистика, серьёзная поза, крикливая латынь — юношеским фарсом?»

К.Г.: На оба вопроса отвечаю по порядку:

1. Не знаю. Честно. На органах и операциях свет клином не сошёлся, и когда они закончатся, ничего страшного для нас не произойдёт.

2. Вот это уже интересней. Сразу хотелось бы уточнить, что подразумевается под «анатомическим мракобесием». Некомпетентность в сфере анатомии и медицины? Естественно, она имеет место быть, но мы не медики и не медицинский журнал. Для нас болезнь и операция — это метафора. Мы не столько эстетизируем их, сколько превращаем в литературные тропы, развернутые метафоры, с помощью которых можно на концептуальном уровне раскрыть некую проблематику. Аналогично не вижу здесь никакой «анатомической мистики».

Что касается «крикливой латыни», «серьёзного тона» и «юношеского фарса». Латынь выбрана из очень конкретных соображений. Сам концепт журнала отсылает к архаической медицине времен Возрождения, конкретно — к фигуре Андреаса Везалия. Поэтому использование латыни в таком контексте более чем мотивировано. Вся медицина тех лет и, более того, всё Возрождение говорили на латыни. Тут скорее стоит вопрос, почему выбрано именно Возрождение и Везалий.

Мой личный ответ таков: Возрождение само по себе реанимировало художественно-эстетические, интеллектуальные и культурные формы античности. Я вижу Vesalius в несколько похожем контексте, но наша античность — это XX век. Это ранний модернизм со своим пафосом разрушения старого и идеализацией нового, это «высокий модернизм», который наполнил новыми эстетическими смыслами старую форму романа, это антироман и антидрама, эта вся палитра художественных новшеств и прорывов XX века.

Для нас XX век — это не предмет копирования или подражания, это, скорее, эстетический и идейный ориентир. Да, это можно назвать своеобразным ретроградством, но есть одно большое «но». Следует помнить, что весь литературный XX век в Россию попросту не добрался в нужное время. Главный редактор Kolonna Publications как-то справедливо заметил, что в то время, когда «там» читали Берроуза и Роб-Грийе, у нас читали соцреализм. Модернизм в нашей стране существовал и существует до сих пор только в форме отдельных, полуподпольных (или даже не «полу») литературных кружков, а полноценной культуры не сложилось. То есть нет ни автора, ни читателя.

Vesalius — это в каком-то смысле попытка восполнить лакуну. Не в смысле архивной публикации зарубежной классики, как это делает та же «Колонна», тот же «Текст» и т.д. и т.п., а в смысле создания этого цельного культурного пространства, где есть и «автор», и «читатель». Можно даже сказать, что мы пытаемся оживить миф модернизма.

Для чего мы это делаем? В основном, для себя. Такая своеобразная «внутренняя эмиграция». Мы не воюем с доминирующей культурой, мы пытаемся создать собственное, обособленное пространство, в котором нам комфортно и интересно.

В этом смысле «миф модернизма» для нас — своеобразная эстетическая утопия. Та самая античность, которая прошла, но в которую мы стремимся.

Исходя из всего вышесказанного, да — нас можно обвинить и в «крикливости», и в «юношеском фарсе», и в «максимализме» — и в чём угодно вплоть до геноцида. Но в той эпистеме, в рамках которой мы пытаемся существовать, всё это не несёт негативных коннотаций.

Д.В.: Являются ли «форшпили», предваряющие каждый номер, своего рода эстетическими манифестами?

К.Г.: Ни в коем случае. Более того, в самом первом форшпиле было очень чётко обозначено, что мы не имеем никакого чёткого эстетического вектора, никакой стопудовой, раз и навсегда заданной программы. Мы изначально указали на эту вариативность. В современных условиях это архаика. Наши авторы пишут очень разные тексты, которые при всём желании невозможно загрести под одну единственную эстетическую установку.

Да, со стороны они похожи на манифесты. Важно понимать, что эти тексты во многом можно назвать игровыми. Они существуют как определенного рода функциональный пролог к конкретному номеру. Рамка, которая очерчивает концептуально-тематические границы, собирает разные тексты в один символический контекст. Их основное назначение — это функционирование именно в рамках самого номера, а не в референции относительно внешней действительности. Можно сказать, что форшпиль — это речь человека-журнала. Это в каком-то смысле отыгрыш определённой квазироли, что ли. Даже так: такая структурная деталь в теле лингвистического конструкта под названием Vesalius.

Д.В.: С первого же номера журнала среди части авторов наметилась склонность к манифестации. Я сейчас имею в виду «архиреализм». Что такое архиреализм, на твой взгляд? Интересны ли тебе эти теории об архиреализме?

К.Г.: Палка о двух стульях. С одной стороны, это очень круто, когда автор создаёт какую-то индивидуальную мифологию, какой-то собственный контекст, вместо того, чтобы вписаться в заранее заданные формальные рамки, определённые институтами критики и маркетинга. Это действительно хорошо, я вижу в этом интересную и продуктивную творческую стратегию.

В то же время я считаю, что рассматривать тот же самый «архиреализм» в контексте, например, литературоведческой дискуссии — нельзя. Потому что он моментально превращается в уязвимый синтетический конструкт.

Д.В.: В связи с предыдущим вопросом, хотелось бы задать ещё один, который задал кто-то из читателей, причём вопрос довольно странный. «Куда делся Ислам?»

К.Г.: Во-первых, этот вопрос можно задать самому Исламу, во-вторых, да никуда. Жив, здоров, прекрасно себя чувствует. Недавно вот зачитал несколько своих вещей на фестивале современного искусства. Читатели, видимо, привыкли к тому, что его тексты появляются буквально в каждом номере, чего не произошло в «Раке». Это связано с тем, что его тексты, которые он мне высылал, по разным причинам не «пошли». В следующем номере будет его рассказ, если задавшего вопрос это так волнует.

Д.В.: Следующий вопрос касается литературных чтений, регулярно проводящихся в Томске, где принимают участие в основном авторы журнала. Каким образом чтения и журнал связаны?

К.Г.: На самом деле, не особенно сильно. Одно без другого может существовать. Просто там мелькают одни и те же люди. С появлением журнала чтения стали просто дополнительной публичной платформой для его развития.

Д.В.: Ты доволен тем, что получается на сегодняшний день? Считаешь ли ты, что Vesalius — это качественный продукт с точки зрения оформления и содержания?

К.Г.: Не могу сказать, что доволен. «Доволен» — вообще очень плохая вещь, потому что когда ты «доволен», ты по инерции уже не думаешь, не пытаешься делать лучше. Скажу, что любой номер мог бы получиться гораздо лучше, чем есть.

Но это проблема. Особенно сильно это касается оформления. Мы — заложники своей концепции. Очень сложно придумать на этой почве что-то новое. Сложно отойти от этой архаичной гравюрной графики, от самой раздельной структуры. Придумываешь что-то новое, а потом оказывается, что воткнуть это банально некуда, чтобы это работало.

Та же самая фигня и с содержанием. Целостность нашей концепции даёт серьёзные побочки, опять же, в виде этой невозможности отойти от изначально заданного курса. Те же самые форшпили.

В общем, до по-настоящему хорошего ещё топать и топать.

Д.В.: Что бы ты изменил в Vesalius’е?

К.Г.: У меня есть большое желание сделать что-то с концепцией и оформлением. Я считаю, что эта телесная и патологическая тема начинает себя исчерпывать. Если подумать, это изначально ни разу не долгоиграющая вещь. От этого устаю и лично я, и ребята из редакции, и читатель. Оформление хочется сделать поинтереснее, но я уже говорил, что в рамках этой излишне четкой структуры с этим сложно. Я в принципе хочу сделать журнал как-то шире, что ли. Он изначально задумывался чуть ли не как полимедийная площадка, в рамках которой существовали бы не только писатели, но и художники, фотографы, музыканты, кто угодно.

Д.В.: Каким ты видишь будущее журнала?

К.Г.: Сложно сказать. В идеале, мы решим наши проблемы и переставим его на новые рельсы. В другом идеале — закончим проект и начнем новый, с учётом всех ошибок.