Дмитрий Витрук ответил на все присланные вопросы, и рассказал нашему редактору Соне Долгих о мате, женщинах, источниках вдохновения, творческих тусовках и многом другом.

Соня Долгих: Почему именно «Хастл» стал первым рассказом, который ты залил на сигму?

Дмитрий Витрук: Думаю, потому что в этом рассказе я воплотил что-то настолько завершённое и сильное, что в других прозаических текстах мне воплотить не совсем удавалось. Да и нужно же было куда-то залить вторую исправленную редакцию, чтобы мои теоретически возможные читатели и уже имеющиеся имели к ней непосредственный доступ.

СД: Откуда взялась вообще эта идея? Почему рассказ написан от женского лица? Это вообще очень противоречивый приём, так как кого-то он может оттолкнуть от текста, а кого-то, наоборот, глубже погрузить в происходящее.

ДВ: Идея взялась как бы из ниоткуда. То есть какое-то время в моей голове ещё существовала цепочка событий и мыслей, которые привели меня к этому тексту, но когда я поставил точку, цепочка отпала сама собой, как что-то ненужное, как излишество. Очевидно, это были мысли о женщине, о её самостоянии в этом мире, реализации своих возможностей, своей сексуальности. Текст социален в том смысле, что говорит о многих стереотипах общественного сознания.

От женского лица он написан не потому, что у меня была задача написать именно от женского лица. Напротив, я думал, что в первую очередь рассказ написан от первого лица, чтобы его героиня могла полностью высказаться о себе. Не представляю, чтобы рассказ мог быть написан по-другому. Да и вообще я не писал прозу от третьего лица уже года три как минимум. Эта позиция повествователя, притворяющегося всезнающим, мне скучна. По поводу противоречивости приёма: все приёмы противоречивы, каждый по-своему. Если кого-то стиль оттолкнул, то, возможно, самому читающему попросту не хватило погружения, желания погрузиться в стиль. Стиль, как мне кажется, целостен, последователен. Он существует уже сам по себе и не требует снисхождения до читателя. Как и стиль многих оригинальных художников слова.

СД: Ты именно поэтому в основном пишешь от первого лица, потому что не хочешь быть всезнающим повествователем? Это желание вжиться в героя или что-то другое?

ДВ: Именно, не хочу! Другие авторы, например, Роб-Грийе и Елинек, реформировали такой тип повествования, их опыты весьма любопытны. Но я пытаюсь сосредоточиться не на предмете, который вычленяет из персонажа автор, а на предмете, который персонаж выражает сам. Я как автор только помогаю субъекту выразить себя. Это не стремление спрятаться за маской. Я не живу за героя, это он живёт в моей голове, а потом воплощается в значках на бумаге и на экране компьютера.

СД: Какие темы для тебя наиболее важны / актуальны? О чём ты больше всего хочешь говорить?

ДВ: Мне очень трудно очертить круг тем, о которых я хочу говорить. Поэтому я этого делать не буду. Мои тексты тематически и стилистически порой настолько различны, что я искренне переживаю за критиков, которые попробуют свести меня как пишущего к общим местам, если мои тексты в будущем кто-то заметит, конечно.

СД: Видимо, всё будет сводиться исключительно к твоей персоналии. Назови авторов, которые больше всего повлияли на тебя и на твоё творчество.

ДВ: Я не думаю, что какое-то влияние было определяющим. Я слишком много сил трачу на то, чтобы не быть чьим-то эпигоном, и сдаваться как-то ещё рановато.

СД: Но ведь ты всё равно используешь некоторые фишки разных авторов.

ДВ: Для своих целей.

СД: Так я и имею в виду авторов, которые помогли тебе с другой стороны посмотреть на своё творчество.

ДВ: Тогда это другая формулировка вопроса. Таких авторов я могу назвать. Гюстав Флобер, Франц Кафка, Луи-Фердинанд Селин, Владимир Набоков, Сэмюэл Беккет, Чарльз Буковски, Милан Кундера, Виктор Ерофеев, Владимир Сорокин.

СД: Что ты можешь выделить из современной русскоязычной поэзии и прозы?

ДВ: В последнее время я очень мало читаю такое. Да и то, что попадает в сферу моего внимания, внушает сомнения в жизнеспособности современной русской литературы. Открывая какой-нибудь современный русский роман, я почти наверняка наткнусь на какой-нибудь сюжет из национальной истории, революция там, война гражданская или прочая дребедень, в лучшем случае посредственно написанная чем-то несвежим и сухим, замешанным из Николая Островского и Эдуарда Асадова. Все эти ничтожества вроде Прилепина, Шаргунова, Проханова, Лимонова — они попросту не умеют писать. У всех наших читателей крыша едет от романов о русской истории, но я такое дольше десяти страниц выдержать не могу. Если хочется почитать что-то из относительно современной прозы на русском языке, ищите книги Виктора Ерофеева, Владимира Сорокина, Шишкина, Пелевина, хотя с последним я был бы поосторожнее. Если хочется поэзии, выписывайте «Воздух». В общем, что касается круга чтения, я предпочитаю мертвецов.

СД: Как ты думаешь, чем вызвано такое плачевное состояние современной русской литературы?

ДВ: Здесь много причин. Но в первую очередь это последствие колоссальной гуманитарной катастрофы под названием СССР. На протяжении пятидесяти лет, с первого съезда Союза Писателей в 1934-м году и до первых лет «перестройки» вся литература, которая попадала в круг читателей, писалась примерно одинаково. На протяжении трёх поколений она выхолащивалась не столько тематически, сколько стилистически. Даже лучшие из писателей советского времени, вроде Трифонова, сейчас нечитаемы. После уничтожения цензуры в круг внимания читателей хлынул поток литературы, как и своей неподцензурной, так и переводной, явили себя лучшие достижения XX века, сложное искусство модерна и постмодерна, пусть даже местами преисполненное скепсиса и недоверия к гуманизму. Что же сделали наши уважаемые критики? Они предпочли проигноривать это и продолжили славить «гуманизм», «идеализм», «социальность», «хороший большой стиль» превыше всего остального, потому что их так учили. Они вынуждены игнорировать новую, «неформатную» литературу, не давать ей своих премий, не печатать в своих хиреющих журнальчиках и параллельно петь дифирамбы всякому вторичному говну, чтобы не утратить свою наработанную в советское время легитимность. Это очень смешно, потому что литературу убивают именно те, кто вовсю утверждает, будто стоит на страже великих культурных ценностей и хорошего вкуса.

СД: Можешь ли ты отнести себя как писателя и своё творчество к постмодернизму?

ДВ: Постмодерн — это не стиль, не школа и не направление. Это эпоха, которая во многом продолжается и сейчас. Я не могу игнорировать потрясающую литературу, созданную в эту эпоху. Но последнее, о чём я думаю во время написания своих текстов, — это о различных «-измах».

СД: Мне, скорее, и было интересно, мыслишь ли ты себя в контексте данной эпохи, так как следующий вопрос касается смены эпох. Сейчас многие говорят о возникновении метамодернизма. Что ты думаешь о нём, существует ли он, на твой взгляд, или же это определённая «оппозиция» постмодерну?

ДВ: Сначала была теории о постпостмодернизме, теперь придумали метамодернизм. Разумеется, это определённая оппозиция постмодернизму, сами теоретики данного движения этого не скрывают. Больше всего меня забавляет то, что в их манифестациях они заявляют о том, что хотят переработать, усвоить культуру постмодерна, соединив её с искренностью, свойственной культуре модерна, они считают своё движение синтезом, соединяющим модерн и постмодерн, то есть тезис и антитезис. Это не столько даже утопично и наивно, сколько безграмотно. Постмодерн — это всего лишь продолжение процесса, заложенного в культуру Нового Времени. Новое Время как культурное движение, объединявшее весь Западный мир, состояло в освобождении морали от религии, эстетики от этики, любви от долга, человека от общества. Это воистину светская культура, существовавшая для человека и во имя человека. Постмодерн — это реакция на издержки этого культурного процесса, возникшие как раз во время модерна, на «большие идеи», на тоталитарные режимы, на торжество массовой культуры, реакция закономерная и логичная, ведь ничего, кроме иронии, высмеивания и пародии, ниспровержения эти издержки не заслуживают. Постмодерн сделал очень многое для развития сознания современного человека. Что же хотят метамодернисты? Вернуться в «золотой век» ради будущего? Гитлер как-то раз уже пробовал, получилось не очень. Эта одержимость всё насильно соединять, синтезировать: медитации на фоне природы и айфоны, национальные интересы и гей-браки, религию и науку, иронию с искренностью, свободу и мораль, всё хорошее против всего плохого, — всё это выглядит невероятно глупо.

СД: Очень жёсткая точка зрения.

ДВ: Какая есть.

СД: Ну, раз уж речь всё равно зашла за «-измы», расскажи о своём отношении к ещё одному. Что ты думаешь об архиреализме, который довольно часто мелькает в Vesalius’е?

ДВ: Я не имею никакого отношения к архиреализму, как и к другим школам, направлениям, идеологиям, философиям. Архиреализм для меня выглядит как компиляция авангардных манифестов начала прошлого века, он предлагает идеи, давно культурой усвоенные, в качестве откровения. Если другие авторы хотят использовать «-измы» в качестве риторических костылей, помогающих их творчеству удержаться на ногах, — пожалуйста. А у меня есть стиль, и мне этого достаточно.

СД: Соответственно, ты не входишь и во всякие тусовки и группировки?

ДВ: Дома у моих родителей почти постоянно работал телевизор. Слово «группировки» там обычно сопровождалось определением «вооружённые». А я вообще против насилия, так что нет, я ни в какие тусовки, а тем более в группировки, не вхожу.

СД: А как ты считаешь, создание и функционирование литературных закрытых тусовок можно ли назвать чем-то закономерным, или это просто желание громко о себе заявить и всё?

ДВ: Разумеется, это закономерно. Для меня многое в своё время дал литературный клуб «Огниво», там собирались очень неглупые, талантливые люди, часть которых потом перекочевала во всю эту молодую томскую литературную тусовку. Очень просто — всем нужны друзья. Авторам, которые публикуются в маленьких журналах и в интернете, нужны знакомства среди других авторов, а ещё нужны читатели. В теории, если ты являешься частью такой тусовки, ты всё получаешь.

СД: Получаешь ли ты это сейчас в контексте томской творческой тусовки?

ДВ: Взять, например, все эти чтения. Я не получил почти никаких содержательных откликов на свои тексты, за исключением разве что Ивана Полторацкого и Антона Андриенко, которые были готовы что-то мне сказать о моих последних работах, спасибо им за это. Но я не знаю, как это должно работать. Если у меня должны появиться читатели, то где они все? Мои контакты в свободном доступе, но никто мной не интересуется. Хотя, может быть, дело в том, что я пишу плохо. Или все эти «читатели» приходят смотреть не на меня.

СД: Как ты считаешь, являются ли маленькие тусовки на самом деле тесными компаниями друзей и приятелей, которые пытаются придать своим посиделкам более официальный статус? Может быть, имеет смысл объединяться в одну большую общность для создания единого литературного пространства?

ДВ: Тусовки могут быть разными. Маленькая тусовка может существовать только камерно, где злые ветры не дуют. Как маленькие писательские паблики на сайте «ВКонтакте». Недавно я даже наткнулся на «оппозицию» Vesalius’у, это меня позабавило, такая логика андеграунда, когда закрытость и непрофессиональность сообщества подаются в качестве его положительных характеристик. Проводимые чтения — в них уже больше открытости миру, есть стремление привлечь к себе внимание. Они могут стать событиями, пусть и небольшого масштаба. Объединяться в большую общность не все готовы. Чем больше людей, тем больше и разногласий, и разности потенциалов. И для одних это будет тратой времени, а другие просто не дотянут до общей планки.

СД: Осталось ли для тебя что-то позитивное после распада «Огниво», или всё скатилось в литпляски?

ДВ: С распадом «Огниво» осталось всё, кроме одного — ушла критика. Ушли отзывчивые друзья-читатели, то есть то, что мне было в клубе важно. Остались только пляски. Скоро, возможно, мне всё это перестанет быть нужно. Литературные пляски для меня всё меньше являются событием и всё больше просто плясками.

СД: Нет больше разнообразия мнений?

ДВ: Ага. А иногда и мнений-то нет.

СД: Считаешь ли ты Vesalius такой группировкой, или он всё же претендует на большее?

ДВ: Это зависит от самого журнала. Но сейчас ему не хватает широты аудитории, а также её заинтересованности. Журнал может претендовать на что угодно, но во многом концепция расчленения культуры и прочее — всё это сильно мешает расширению. Да и текстов хороших выходит не так много, чтобы на что-то претендовать. Хотя «Опустошителю», где печатают, за исключением переводной литературы, как правило, полную чушь, это не мешает.

СД: Ты занимаешься редактурой текстов, делаешь некоторые посты в паблике VK и публикуешься непосредственно в самом журнале. Не много ли Vesalius’а в твоей жизни?

ДВ: Многовато. Нужно бы уменьшить.

СД: Есть ли у тебя источники вдохновения?

ДВ: Думаю, что нет никаких определённых источников. Мои задумки всегда рождаются из вещей и мыслей, совершенно незначительных по сравнению с результатом работы. Моя уверенность в себе — куда больший помощник, чем вдохновение.

СД: А что обуславливает твою уверенность в себе?

ДВ: Моё душевное равновесие. Его трудно находить, поэтому с уверенностью в себе у меня обычно проблемы. Всё происходящее вокруг сильно на меня влияет, есть даже вещи, которые могут меня просто уничтожить.

СД: Можно ли сказать, что своё душевное равновесие ты приводишь в порядок с помощью поэзии?

ДВ: Поэзия — очень дерьмовый помощник в чём-либо. Особенно моя собственная.

СД: Расскажи о своём образном мире, как в поэзии, так и в прозе.

ДВ: У меня нет образного мира, потому что у меня преимущественно понятийное мышление. Образы — всегда лишь побочный элемент стиля. Это стиль создаёт образ, но образ сам по себе ничего построить не может. Начинающие бумагомаратели могут насовать в свои тексты сколько угодно образов, но если нет стиля, всё это просто бесполезно.

СД: Как у Буковски: «Стиль означает — никакого щита. Стиль означает — никакого фасада. Стиль означает предельную естественность. Стиль означает — человек сам по себе среди миллиардных толп»?

ДВ: Да, он в этом плане попал в точку.

СД: Ты занимаешься (или занимался) переводами. Повлияли ли сделанные тобой переводы на тебя, как на автора?

ДВ: Во-первых, переводы поэзии Морфета помогли мне на начальных этапах учиться работать со стилем. Во-вторых, я стал больше читать английской поэзии, американцев там, Одена, Фроста, а затем и Гинзбёрга. Это потрясающая поэзия, подлинно новая. После знакомства с ней я не представляю, можно ли вообще всерьёз поэзию писать в метре и с рифмой, как в XIX веке. Как поэт я пошёл вслед за англоманами вроде Кузьмина и Драгомощенко.

СД: Что в поэзии, своей и чужой, ты ценишь больше всего? А в прозе?

ДВ: Новизну зрения и мастерство стиля. Их и в поэзии, и в прозе очень мало.

СД: Нет ли у тебя профессиональной деформации в процессе чтения книг? Не отвлекаешься ли ты на какие-то неверные формулировки или на шитые белыми нитками сюжетные ходы, или проблемы со стилем?

ДВ: Есть. Поэтому такие книги я просто бросаю. Благо, что много времени на выявление низкого качества тратить не приходится — обычно для оценки текста хватает десяти-пятнадцати страниц.

СД: Это как вышло с «В дороге» Керуака?

ДВ: Да. И зачем-то я всё же дочитал до середины.

СД: Ну, она считается культовой.

ДВ: «Тихий Дон» тоже. И «Доктор Живаго». И «Тошнота». И «Чума». Сколько у нас ещё переоцененного говна?

СД: Представь себе, что ты можешь выбирать язык, на котором можешь писать. Какой это был бы язык?

ДВ: Я бы писал свои книги одновременно на английском и французском. Существовать как писатель в двух величайших литературных традициях Европы одновременно — было бы отлично. Возможно, в будущем буду заниматься автопереводами своих текстов на английский.

СД: Для тебя язык — средство достижения стиля?

ДВ: Да, конечно.

СД: А что даёт твоему стилю ненормативная лексика? Автор вопроса также пожелал узнать, на каких районах ты научился так искусно материться.

ДВ: Лазовский я, это, конечно, не так модно, как быть с «Парижа» или с «Черема», но тоже сойдёт. Однако для меня как писателя это не имело никакого значения. Функционально ненормативная лексика у меня помогает носителям речи выражать эмоции, отношение к описываемому и выражаемому. Стилю она собственно сама по себе не даёт ничего, она просто является его частью. К вопросу о ненормативной лексике: я не вижу ничего плохого в том, что её используют в художественной литературе. Если автор талантлив, у него эта лексика будет на своём месте, а если бездарен, то никакой особенной лексикой его текст ни спасти, ни испортить, он всё равно рассыпается.

СД: Можешь ли ты рассказать всем, как правильно пишется слово на букву "б", которое является одним из самых популярных междометий.

ДВ: «Блядь».

СД: И написание не зависит от того, как междометие оно используется или как существительное?

ДВ: Слово «блядь» — очень древнее. Раньше, кстати, оно входило в состав литературного языка, часто использовалось в текстах, например, в «Житии Протопопа Аввакума». По поводу неправильного написания в случае междометия — это не имеет прецедентов в языке. В английском, кстати, тоже. Так что это просто случай окказионального искажения уже существующего слова. Вроде «аффтара», у которого «многа букаф».

СД: Что важнее — талант или упорный труд?

ДВ: Я встречал людей с высоким потенциалом и высокими способностями. Эти мальчики и девочки в шестнадцать лет писали потрясающие тексты, на которые я не был способен и в свои двадцать один. Теперь я иногда спрашиваю себя: где они? чем занимаются? Я разузнал: один стал программистом, другая — банковским клерком, третья — фотографом, кстати, неплохим. Они отказались от возможности стать писателями ради чего-то другого, что им показалось важнее. Многие талантливые молодые люди почему-то не выбирают писательство. Они отказались, у них не получилось, потому что они не учились этому, не прилагали сил к тому, чтобы сформировать свой стиль. Литературу делают фрики. Те, кто полностью посвятил себя строке. Потенциал и талант в этом деле почти ничего не значат. Большая часть подписчиков Vesalius’а наверняка имеет потенциал больший, чем у меня.

СД: Ну и заключительный вопрос, который требует от тебя максимальной концентрации и максимально развёрнутого ответа. Во всём твоём творчестве очень большую роль играет образ женщины. Почему у тебя так много женщин в стихах, в рассказах, например в рассказе «Свет», где появление женщины было очень неожиданным, и даже в эссеистике?

ДВ: Большая часть населения планеты — женщины. Большая часть моих друзей — женщины. Это изящные существа, которые настолько пропитались утончённостью, что по природе своей тянутся ко лжи, им нравится красивая ложь, она заставляет их называть любовью сотни оттенков различных чувств, потому что природа требует от них рожать недоумков. Они прекрасные, добрые и возвышенные существа, скрытые за так называемой женственностью — комплексом инстинктов, которыми можно оправдать любые совершаемые глупости и самое аморальное поведение и которые они принимают за самые искренние чувства. Их жизнь состоит из стремления извернуться таким образом, чтобы получать максимум любви, внимания, денег — и ничем не платить за это, а иногда они открываются и могут проявлять чудеса самоотверженности. Они могут вас спасти, а могут превратить вашу жизнь в ад по причине простой невнимательности и нечуткости. Чуть что они готовы броситься с моста или же прикончить вас. Рано или поздно они выходят замуж — и брачуются с ложью навсегда. Исключения настолько невелики, насколько бесценны. Я обожаю женщин и ненавижу женственность. Исследовать женщин в текстах — это всегда интересно, потому что в них, в отличие от мужчин, всегда закладывается определённая программа существования. Видеть, как они борются с этой программой, — это самое воодушевляющее зрелище на свете. Я терпеть не могу сексизм в любом виде, потому что женщины нуждаются в защите, хотя защищать их приходится в первую очередь от самих себя. Женщины — в первую очередь люди, а не будущие матери или игрушки для секса. Работы Фрейда и Вейнингера мне кажутся писаниной плоской, идиотской и вульгарной. Именно наш мир, наша высокая культура сделала женщин такими, унизила их, низвела их до функции — и теперь культура должна исправить свою ошибку. Мой рассказ «Хастл» порождён желанием сбросить женственность с культурного образа женщины — и позволить этому образу выразить себя в своей наготе перед миром.