В Москве продолжается серия ежемесячных мероприятий, посвященных итальянской экспериментальной музыке и приуроченных к презентации книги Дмитрия Васильева «Viva Italia» — персональной энциклопедии, в которой собраны сведения об индустриально-шумовой, электроакустической, авангардной и прочей необычной музыке из Италии.

11 мая в культурном центре «ДОМ» состоится концерт с участием Элио Мартушиелло и Миммо Наполитано, в преддверии которого Дмитрий взял небольшие интервью у музыкантов.

Интервью с Элио Мартушиелло

Элио Мартушиелло родился в Неаполе в 1959 году, не получил никакого специального музыкального образования и многому научился сам — интуитивно и в результате общения с музыкантами-единомышленниками. В последнее время он читает лекции по электроакустической композиции студентам консерватории в разных итальянских городах и выступает с интересными концертами. Элио — лауреат многочисленных международных конкурсов, его композиции не раз получали главный приз в Бурже — с 1994 по 2004 год. Кроме того, он выступал в Осло, Сан-Пауло, Берлине, Барселоне, Сеуле, Дармштадте, Монреале, Лондоне, Стокгольме и Брюсселе. Работы Мартушиелло выпускались лейблами Splas (h), Recommended Records, Staalplaat, Metamkine, продюсировались Институтом Гёте. Он — не только электроакустический композитор, но и импровизатор, работал с такими известными музыкантами, как Юджин Чедбёрн, Алвин Каррен, Томас Лен, Жером Нотинжер, Эван Паркер, Эллиот Шарп, Джанкарло Скьяффини, Крис Катлер, Отомо Йосихиде, Сачико М, Z’EV и т. д. Также Элио — один из основателей iXem, соучредитель лэйбла Bowindo, участник интерактивного дуэта Schismophonia (вместе с Майком Купером), импровизационного трио Taxonomy (с Грациано Лелла и Роберто Фега), группы Ossatura (с Фабрицио Спера и Люка Венитуччи) и электроакустического ансамбля Bindou (вместе с Крисом Катлером, Тимом Ходжкинсоном, Янку Думитреску, Анной-Марией Аврам и Родри Дэвисом).

Элио, ты занимаешься музыкой очень долгое время. Как твой подход к музыке менялся с течением лет?

Изначально я следовал только эстетическим качествам музыки. Затем музыка стала для меня возможностью личностного роста, я больше внимания уделял её этической, когнитивной, созерцательной и даже политической стороне. Но в целом мой подход (не только к музыке, а вообще к любой деятельности) всегда характеризовался нестабильностью: мне быстро надоедало делать что-то одно, я легко переключался на другое. И могу сказать, что всю жизнь я воспринимал этот мой подход как большую проблему. Сейчас я стараюсь быть более честным с самим собой и думаю, что в нём есть и позитивные стороны. Потому что он оставляет мне возможность осваивать новые пути. Узнаваемость стиля артиста, его прозрачная позиция сейчас видится мне видится чем-то двусмысленным, поскольку представляется реализацией аутизма.

Твоя первая работа, которую я услышал — «Aesthetics of the Machine». В то время, я ничего толком не знал о её концепции, и вместе с моим другом мы пытались слушать её как любой другой альбом. Конечно, мы были удивлены и загипнотизированы в первую очередь немузыкальными впечатлениями — такими как отсутствие слышимого громкого звука при интенсивной физической вибрации диффузоров колонок и движущимися трёхмерными фигурами в окне фазового монитора. А как тебе в голову пришла идея о том, что музыка для машин должна быть именно такой?

Что ж, это был период, характеризуемый интересом к глитч-эстетике, то есть уделением большого внимания машинным сбоям. Этот альбом был квинтэссенцией теории механического романтизма. Вы можете наслаждаться панорамным видом огромного звёздного неба, не осознавая того, что всё это пространство не заселено людьми. То же самое относится и к искусственному интеллекту, ответом которому стал этот альбом. Тим Ходжкинсон охарактеризовал эту работу «анти-музыкой», которая делает привилегией сверхчеловеческое (то есть встречу с потусторонним) над всем немыслимым. Звуковой диапазон альбома превосходит рамки возможностей нашего восприятия. Тем не менее, всё то, что мы можем услышать на нём, частью самого альбома не является: какие-то погрешности на пределе технологии и нашего слухового аппарата. Совершенно объективный звук (простые синусоидальные импульсы) — абсолютно неорганический, невыразительный и нечеловеческий. Это экстремальный опыт, иногда даже болезненный и опасный.

Поскольку ты интересовался также радикальной импровизацией с другими музыкантами, есть ли у тебя определение собственного языка, подходящего для описания таких процессов? И вообще, возможно ли себе представить импровизирующую машину или это совершенно несовместимые категории?

Я соглашаюсь с Крисом Катлером, который написал, что импровизация — социальная практика, похожая на беседу друзей. Обычно темы этой беседы не обсуждаются до момента самой встречи, и это прекрасно! Мы знакомимся с новыми людьми, находим собеседника по душе, делимся идеями и воспоминаниями. Иногда такие встречи волшебны, иногда — будничны, вот и всё… Правда, есть одно исключение: так называемая соло-импровизация. В этом случае можно себе представить, что друзья просят тебя рассказать о жизни. И хотя ты знаешь о своей жизни всё, ты можешь рассказать что хочешь и как хочешь. И мой язык в этом процессе характеризуется двумя уровнями: первый — стратификация моих старых и новых аудиоматериалов, второй — интерактивные качества моих инструментов (они запрограммированы отвечать мгновенно). Исходя из этого, машинная импровизация вполне легитимна.

В последнее время ты сочинил немало пьес на основе свободного вокала от разных людей. На первый взгляд, звучат они как намеренная противоположность сложившейся традиции, когда вокальная партия записывается тогда, когда композиция уже написана. Почему ты решил положить голос в основу всей аранжировки?

Потому что только в этом случае все части технологического музыкального процесса в равной степени влияют друг на друга: вокальный фрагмент обуславливает все прочие звуки, а все звуки вместе определяют выбор того или иного вокального фрагмента. И к тому же в этом проекте голос рассматривается с тех же позиций, как и другие «конкретны» звуковые материалы. Поэтому мелодический профиль голоса фактически превращается в «найденный звук».

Видимо, ты являешься одним из тех немногих артистов, которые несогласны с распространённым мнением (и могут доказать это на собственном примере), что нет больше никаких новых стилей и направлений в музыке, что всё новое — забытое старое и т.д. Как далеко можно зайти в стремлении к изобретениям, и есть ли опасность попросту потеряться в нём настолько, что невозможно уже будет вернуться назад?

Это точно, я чувствую большой энтузиазм в отношении настоящего и будущего музыки. Возможно, станет труднее вписать имя автора в рамки точно определённого жанра, но меня это ещё больше стимулирует. Ведь означает это только одно — движение от простых конфигураций прошлого к более комплексному миру будущего со всеми его многомерными связями. Я люблю прошлое, но не думаю, что есть смысл к нему возвращаться. Человеческий разум характеризуется открытостью и гибкостью. А если мы потеряемся… это будет даже лучше для нас самих.

Сложность современной музыки уже давно стала чуть ли не главным её свойством — какие-то произведения невозможно исполнять вживую, какие-то — слушать в фоновом режиме, а некоторые даже не поддаются нотации. С другой стороны, классическая и традиционная музыка базировались на простоте — песни и мелодии легко запомнить и воспроизвести, они доступны для восприятия любого человека. Почему эволюция музыки идёт по пути усложнения? Даже если привести в пример минимализм, он всё равно предъявляет достаточно высокие требования как к композитору, так и к слушателю.

Потому что я искренне верю в то, что движение от простого к сложному просто естественно, это смысл эволюции. Кроме того, очень стимулирует поиск новых рубежей, преодоление препятствий, необычные и волнующие переживаня, смелые опыты. Наш слух становится всё более требовательным, а язык — более выразительным и богатым. Цель состоит в том, чтобы найти правильный баланс двух элементов: делиться впечатлениями и развивать воображение.

Повлияло ли на твою работу творчество русских артистов и писателей или, может быть, исследования русских учёных? Возможно, ты хочешь что-то сказать потенциальной публике нашего концерта?

Разумеется, меня всегда вдохновляла интроспективность, этические и политические качества русских артистов, во всех областях и в любой период. На мой взгляд, главной особенностью русского искусства является его революционность, влияющая как на личность, так и на общество в целом. В 2010 году, когда мы с Гюго Шеневье и Ричардом Дойчем выступали с концертом в Санкт-Петербурге, я придумал название для нашего проекта, которое звучало так: «Может ли музыка быть искусством борьбы?».

Интервью с Доменико Наполитано

Доменико Наполитано — молодой электроакустический композитор из Неаполя. Его основным инструментом стал катушечный магнитофон Revox, который позволяет использовать физические аспекты магнитной плёнки самым необычным образом. В 2003 году он выступил сооснователем авангардной рок-группы Weltraum, а с 2008 сотрудничает со множеством музыкантов в области электроакустики, нойза и фри-джаза, среди которых Endorgan, Strongly Imploded, Дэйв Филлипс, Валерио Триколи, Анди Гул, Кен Вандермарк, Франк Вигро и Дарио Санфилиппо. В качестве композитора Доменико получал заказы от фестивалей Kunstradio в Вене и L’Audible в Париже, а ещё до открытия в 2008 году собственного лэйбла Toxo Records активно участвовал в деятельности организации Altera!, устраивающей ежегодный фестиваль экспериментальной музыки в Неаполе. Главный проект Доменико называется SEC_ и продвигает идеи новой musique concrète, в манипуляции плёнкой и электрической обратной связью фиксируя фрагменты ритмических искажений, а также генерируя резкие и радикальные шумы в глубоком динамическом диапазоне.

Миммо, ты один из самых молодых итальянских артистов, которых я знаю. Но в отличие от большинства музыкантов твоего поколения, использующих лэптопы и всякий компьютерный софт, ты предпочитаешь манипуляции с аналоговой магнитной плёнкой — технологию 60-х. Почему?

Я отвечу подробно, потому что вопрос действительно важный. Я не вижу радикального противостояния в использовании аналоговой и цифровой аппаратуры, скорее это — культурная проблема предназначения технологий, их трансформации и путей обхода того, как их принято использовать. Инструментарий никогда не был нейтральным методом творческого самовыражения, поскольку несёт с собой точную идеологию, воплощённую в дизайне, интерфейсе, доступности и символической ценности. Это справедливо как для компьютерных программ, так и для аналоговых машин: они представляют два разных типа общества. Цифровая техника, в частности, олицетворяет смену парадигмы, в которой капитализм влияет на нашу жизнь, привычки и производительные системы, и эта смена затрагивает эстетику и практику работы общества. Но музыка и искусство в целом не просто отражает подобное положение вещей, но и позволяет исследовать эту проблему самым глубоким образом, поскольку даёт нам привилегию деконструировать систему ценностей, воплощённую в технологии, и создать новую, практически любую возможную структуру. В экспериментальной музыке всегда предпринимается попытка проблематизировать стандартные процедуры, особенно в части пределов возможностей инструментальных средств. Так что я бы сказал, что мой интерес к аналоговой магнитной плёнке обусловлен не отказом от цифровых технологий, а желанием оживить старые практики в культурном контексте, где они более не очевидны, но обладают сильным воздействием и приобретают новое значение. Одно из преимуществ — необходимая и неизбежная связь между звуком и жестом: физический жест производит звук, и любое незначительное изменение жеста в естественных и механических условиях (натяжение плёнки, влажность, вибрация пола и т.д.) приводит к разному результату — это не вписывается в цифровую парадигму, где алгоритмы могут работать и сами по себе, без человеческого присутствия. Что ещё больше интересует меня в этой идее, так это новая роль, которую она даёт телу музыканта и его действиям. Роль эта часто не определена, поскольку на грани перформанса и промысла, в ней много пространства для непредсказуемости и ошибок, которые цифра старается предотвратить (сначала культурно, а потом и технически), помещая всё в область дискретных данных, всегда предсказуемых и вычисляемых. Это та же энергия, которую я вижу в схемах обратной связи, существенно повлиявшей на мою работу, и всё это, конечно, связано со стремлением к (или ностальгии по) свободе.

Расскажи, как ты оказался вовлечён в музыкальную деятельность? И как пришёл к идее экспериментировать со звуком?

Я был очарован звуком ещё в раннем детстве, даже если в то время я не считал музыку всего лишь одной из возможных форм его манифестации. С семи лет я учился играть на фортепиано, в 14 лет получил свой первый компьютер, который открыл мне удивительный мир электронной музыки со всеми программами и синтезаторами. Но настоящим поворотным моментом для моего осознания сущности звука стала встреча с друзьями-музыкантами — такими как Джузеппе Эспозито (с которым я основал авант-рок-группу Weltraum) и Марио Габола (с которым мы слушали массу музыки, открывая для себя много нового и ставя вопросы о музыкальной практике, которые решаем до сих пор). Может быть, это прозвучит банально, но даже когда играешь рок-музыку, простой опыт репетиции в большом подвале с массивным эхом, а затем выступление в переполненном и шумном баре может раскрыть много глубоких вещей о природе звука и о том, как мы его слышим и воспринимаем. Так что интерес к звуку постоянно рос с опытом живых выступлений, концертных туров и общения с другими музыкантами.

Ты говорил, что проводишь какое-то исследование звука для университета. Это стажировка в рамках твоего образования или полноценная профессиональная работа?

Я изучал философию и, как оказалось, этот выбор весьма удачно совпал с моей музыкальной практикой. Сейчас я работаю над докторской диссертацией на тему интерактивных вокальных технологий. Думаю, что она чрезвычайно интересна для того, кто хочет понять суть современной и будущей гибридизации человека и машины в пост-антропоцентрическом обществе, которая берёт начало ещё в старом стремлении западной цивилизации создать «говорящего робота». Голос вообще вещь очень загадочная, он возникает на границе между внутренностью огранизма и воздушной внешней средой (где распространяется и становится слышимым), он полностью принадлежит человеку, который в то же время не может в полной мере им обладать. В этой связи голос можно считать древнейшим акусматическим объектом, и я уверен в том, что именно этот факт больше всего повлиял на западную культуру, рассматривающую субъективность не только как следствие внутреннего голоса, то есть сознания, но и как сущность звука и его слушания.

Как известно, ты основал собственный лэйбл в 2008 году, то есть уже 10 лет тому назад! Изначально ты издавал материал своих ранних проектов Weltraum и Endorgan, а также альбомы друзей-музыкантов. Что для тебя лэйбл — способ интеграции собственной активности или возможность промоушна твоей музыки по независимым каналам?

Toxo Records — мой маленький лэйбл, выпустивший всего несколько релизов, исключительно с моей музыкой или музыкой самых луших друзей. Для меня, конечно, это больше чем просто лэйбл, я бы назвал его индексом определённых имён артистов территориальной активности, связанный с Неаполем. Возникновение его было важным шагом, поскольку юг Италии выпадал из активности экспериментальной сцены, а мы чувствовали необходимость оставаться независимыми, для чего и затеяли это приключение.

Интересно, что лэйбл Viande называют подразделением Toxo Records. Как вы начали сотрудничать с Марио? Насколько мне известно, он уже выступал в России со своим проктом A Spirale и записал совместный альбом с группой Алексея Борисова Astma. Ещё раньше появился твой дуэт с Марио Aspec (t) — кстати, в чём состоит его идея?

Я должен опровергнуть эти слухи — Viande никакое не подразделение, а совершенно отдельный лэйбл Марио, который издал немало отличных и безумных релизов разных групп, которые так или иначе связаны с его творчеством или вдохновлены им. В этом смысле лн гораздо более активен, чем Toxo Records, и не привязан исключительно к неаполитанской сцене. Я знаком с Марио более 10 лет, и встреча с ним была чрезвычайно важна для моего личного и музыкального развития. Наш с ним дуэт Aspec (t) — это прежде всего лаборатория, где мы экспериментируем с идеями, инструментами и техниками. Основали мы его из–за сильного желания смешать электроакустическую импровизацию с другими музыкальными языками, происходящими от шума обратной связи и приёмов musique concrete (наиболее показателен альбом, который мы записали с Дэйвом Филлипсом). А теперь мы знаем друг друга так хорошо, что уже не обязательно придерживаться той программы.

Раз уж ты занимаешься параллельно разными проектами, скажи пожалуйста, чем из них выделяется SEC_? И что означает это загадочное название?

Много возможных значений, но ни одно из них не является главным. Я выбрал его потому, что мне нравится весь набор эмоций, заложенных в этом коротком слове: сухость, сущность, прямота — можете выбрать то слово, какое больше нравится, или придумать своё. Латинский корень всегда указывает что-то «сухое», даже в метафорическом смысле худобы (что мне тоже подходит). Ещё одно значение — секунда, что ассоциируется с отрывистыми и короткими звуками, которые я люблю использовать в коллаже. И наконец, недавно я узнал, что в математике и физике так обозначается тригонометрическая функция секущей прямой. Так что и спустя 10 лет универсальность этого имени ещё способно меня удивлять!

Ты также связан с организацией Altera!, устраивающей фестивали в Неаполе. Когда я был в этом замечательном городе, то обратил внимание на чрезвычайно активную андеграундную сцену — по сути, очень успешное сообщество единомышленников, реализующих разные проекты и постоянно сотрудничающих между собой. По-моему, это редкость в наше время, когда люди преимущественно изолированы — то ли по социальным причинам, то ли из–за общей слабости общества. Почему в Неаполе всё иначе, как считаешь?

Насколько успешно наше сообщество — сказать трудно. Несомненно, Неаполь переживает интересный момент, характеризующмйся большим энтузиазмом и вовлечённостью людей в социальную и культурную активность. Для андеграундного сообщества это означает увеличение сторонников и публики на концертах. В каком-то смысле можно считать это успехом, но даже эта количественная характеристика не приводит к социальной трансформации и уж тем более революции, а воспроизводит в андеграунде динамику истэблишмента. В этом Неаполь мало чем отличается от прочих западных городов — разве что теплее, шумнее и безумнее. Но я вовсе не пытаюсь преуменьшить достижения неутомимых людей и местных организаций. Тот же фестиваль Alerta! много лет помогает нашим музыкантам и публике встретиться с международно-известными артистами, которые бы иначе никогда сюда не попали. Сейчас появился ещё один замечательный фестиваль La Digestion, проводимый ассоциацией Phonurgia (с которой я тоже сотрудничаю) и ставший лучшей сценой для неаполитанского андеграунда. Люди подчиняются тем же самым нормализующим законам, долгое время Неаполь нашёл самооправдание в клишированной репутации красивого и сумасшедшего города, где все проблемы решаются с юмором… и это достижение до сих пор рождает самоудовлетворение, смешанное с фальшью и страданиями.

Пытался ли ты работать не только со звуком, но и с видео, текстами, любыми другими формами искусства?

Да, я сделал аудиовизуальный сет с лучевым кинескопом телевизора, замкнутым обратной связью — как это получилось, можете посмотреть в моём видео “Return”. Но мой друг Андреа Саджомо, выступающий под именем 70fps, добился куда более впечатляющих результатов с этой системой, так что я предпочитаю выступать вместе с ним, а не делать всё сам. Сейчас я мечтаю осуществить новый проект, который я назвал «вычислительная звуковая поэзия», своего рода новый леттризм для цифрового синтезатора речи, где сплав звука и языка может принимать совершенно безумные формы в попытках найти голос машины, пусть даже в зачаточном виде.

Очень любопытно, какую программу ты будешь играть в Москве, может быть приоткроешь завесу тайны? Что ты ожидаешь от этого тура?

Нет уж, не хочу разрушить сюрприз. Могу только сказать, что я привезу с собой мой магнитофон Revox и буду играть очень громко. В Москве я впервые, так что интересно абсолютно всё, в первую очередь Термен-центр, а также русская природа, лес и грибы!