Шесть лет назад премия «Букер десятилетия» досталась роману «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова — эдакий памятник предкам автора и лично деду, сложенный из десятков артефактов прошлого: песен и баек, рецептов приготовления пищи и способов самодельного изготовления бытовых средств, необычных и уже не используемых сегодня предметов, и просто живых портретов всех членов семьи и их соседей. Когда роман издали в 2000 году, такой сильной тяги авторов к прошлому — что чужому, что своему — еще не было, и может поэтому он не был замечен вовремя. Меж тем он остается одним из лучших текстов популярного сегодня жанра (ставшим уже «коллективным проектом», как говорит Степанова), хотя и оформлен как художественный роман.

«Памяти памяти» тоже займет место на условной шкале книг-памятников — и тоже будет сильно из нее выделяться. Автор ставит памятник своим родным в том смысле, что не дает (самой себе) про них забыть, и вроде бы у нее есть для этого материалы: огромное количество старых фотографий, писем, чашечек и других оставшихся после кого-то вещей. Но памятник ставится при его неоспоримой заслуженности — и при достаточной изученности объекта памяти. Степанова же сомневается в обеих сторонах вопроса: монументы ставить особо не за что, а годами накопленная информация, оказывается, больше скрывает, чем рассказывает.

Как курица с яйцом, Степанова носится по отдаленным и не очень местам России и мира, там, где когда-то жили, бывали или были похоронены ее родственники — надеясь, что хоть что-то: топонимика, архитектура, ландшафт расскажут немного о людях, живущих здесь сто-двести лет назад; а если не они, то сам дух места даст понять, наведет, озарит, и стародавняя история станет чуть ясней. Духи дают понять, что выдавать ничего не собираются: Степанова интуитивно узнает, как свой, двор, где когда-то жил ее прадед — но потом оказывается, что это совершенно не тот дом; на херсонском кладбище, где могли бы найтись другие Степановы, автор-героиня и вовсе элементарно завязла в колючке, так и не сумев из–за этого даже обойти всё кладбище.

Как отчаявшийся студент, она перечитывает дневники и письма, отправленные в разные годы и при разных обстоятельствах — и там тоже находит мало. Написанные во время войны частые письма 19-летнего Лёдика (Леонида Гиммерфальба, двоюродного брата деда Марии Степановой) тревожат своим количеством, но не содержанием: лишь по чужим письмам и хроникам автору приходится сопоставлять даты и кое–как догадываться, где был в это время Лёдик, который, чтобы не тревожить мать, не перевел на бумагу ничего из того, что на самом деле видел. Дневник же тети, умершей уже в наше время, оказывается толст — но пуст: одни даты и часы, механические действия, звонки, фильмы, приемы пищи; никаких откровений даже перед дневником.

Это не человек пытается использовать свою память, а память чего-то хочет от человека, как говорит сама Степанова. «Идея… припоминания-приподнимания своей или общей истории из тьмы известного… продолжает волновать», но память часто лишь дурит нас, заводя в тупики. Обилие подсказок из прошлого оборачивается насмешкой над нами. Зачем тогда нужна такая память? Нуждается ли в сохранении многое из того, что сохранилось?

Здесь следовало бы сказать, что это мы, в отдалении от рассматриваемых событий, трактуем все документы как посылки нам, будущему. Мы стираем разницу между ними, все они для нас — исторические памятники. Тогда как создавались они для разных целей, совсем не всегда чтобы рассказать что-то потомкам (как те же письма Лёдика). Об этом в книге как бы не говорится, иногда автор сетует про себя на такую странную бессодержательность некоторых оставленных документов. И часто остается читать не между строк, а как есть, без всяких вторых смыслов. Для этого автор приводит несколько неглав, где просто, почти без комментариев цитирует письма из большой семейной корреспонденции разных лет. Или описывает, от слова опись, лежащие перед ней фотографии: как на приеме у доктора, сухо отвечая на вопрос «Что вы здесь видите?» Статичный документ (письмо, фотография), как ни досадно, порой рассказывает больше, чем комментарий к нему.

Степанова в разных частях книги говорит противоположные вещи, но это не противоречие самой себе, а нормальное состояние сомневающегося исследователя. Досадуя на «неполноту и фрагментарность любого выжившего свидетельства», она все же надеется на их «целость-и-сохранность» — и в то же время восхищается режиссером фильма Diversions («Отвлекаясь на другое») Хельгой Ландауэр, которая ничего не требует и не ждет от людей прошлого века, давая им «побыть собой (а не типичным представителем улицы двадцатых)». Случайно сделанная фотография мамы в детстве, «надутой, напуганной», вызывает у Степановой трепет близости, но при этом она сомневается в необходимости тех тысяч фотографий, что мы сегодня делаем на телефон, пополняя тем самым безразмерную базу данных мертвых, никому не нужных снимков. Наконец, она с иронией говорит о яростной «одержимости памятью», продиктованной лишь подспудной мыслью о «скором исчезновении» — и сама же одержима ей, только в гораздо более масштабном смысле, чем остальные.

Обращение к другим художникам и мыслителям, работавшим с темой памяти, не только вписывает семью автора в общемировой контекст (как-то они сами себя не вписали); это и обращение за помощью в затянувшийся момент неопределенности. Фундаментальный альбом Шарлотты Саломон с сотнями рисунков о себе и своей семье, размышления Зебальда, тезисы философа Цветана о памяти Холокоста, роман-коллекция «Альбом для марок» Андрея Сергеева, Рембрандт со своими автопортретами, в конце концов — все они помогают разобраться с теми или иными вопросами, волнующими автора, но вряд ли имеющими хоть какое-то подобие окончательного ответа. Это не авторитеты, а скорее ее собеседники, собравшиеся за большим таким, вневременным обеденным столом.

Чем объясняется та инаковость, которой будто тесно в сшитых листах «Памяти памяти»; почему говорят, что такого по-русски еще не было?

Тут не одна причина. Первое, что бросается в глаза, то, что как раз и не дает книге осесть на поле хоть какого-то жанра, и самое, пожалуй, ценное, что есть вообще у автора — постоянное, патологическое сомнение. Приходится говорить банальные вещи, но человеку думающему присуще сомнение: не просто в своей правоте, но и во всем, что видишь и слышишь вокруг, — и конечно в том, что ты сам делаешь. Это честно и понятно, когда человек, одолеваемый идеей, сомневается в ней. Особенно почему-то этого сомнения нет у других авторов, рассказывающих историю своей семьи или страны.

Во-вторых, тот род эссеистики, где автор не утверждает что-либо, а только нащупывает истину, не очень характерен для современной литературы на русском языке. Особенно когда автор не только анализирует историю своего рода, но и теоретизирует о целых категориях: о фотографии и живописи, об отношениях живых и мертвых, о выборе чего-либо самого (красивого или интересного) среди прочих равных.

В-третьих, книга получилась очень женской, при том, что не имеет никаких феминистских деклараций. И дело тут не в разделении литературы на мужскую и женскую; просто ощущение себя как женщины сидит в авторе так же основательно, как собственное еврейство. Она признается, что весь ее род продолжается и сохраняется, скорее, по женской линии; среди ее заочных коллег, чьи работы она обсуждает, женщин все–таки больше; она восхищается русскими студентками, которые заполонили французские университеты в самом начале XX века; где-то в конце она проговаривается о муже, который оставляет ее перед самым входом в зловещее херсонское кладбище — и как это ее задело. По сути, весь путь, проделанный Степановой за несколько лет, что писалась книга — изнурительное шествие сильной женщины по заросшей колючками, идущей мимо могил, тропе.

Список можно продолжать, а можно сразу перейти к главному — той самой памяти. Книгу сразу хочется связать с сегодняшним днем, сказать, что она долго писалась, а вышла в итоге в очень подходящий момент, во время массовых спекуляций как раз на человеческой памяти. Еще сказать, что она очень актуальна потому, что приводимые здесь размышления о ненадежности памяти еще как вяжутся с эфемерностью вообще какой-либо информации… А потом понимаешь, что ни с каким ни сегодняшним, ни завтрашним днем книга не коррелирует — и слава богу, иначе бы утекла вместе с ними, не успей мы оглянуться. Но она не утечет, она останется в памяти еще надолго.

Владимир Панкратов, телеграм-канал «Стоунер»