Телевизор я вообще-то почти не смотрел. Было так. Когда я себя осознал, в нашей гостиной стоял «Горизонт» или «Радуга». Он, надо сказать, довольно часто ломался, подолгу пропадал в ремонте, возвращался, опять пропадал, показывал три программы. Большей частью заседания пленумов, собрания народных депутатов. Одно из первых телевизионных впечатлений детства: большая фиолетовая голова Горбачева во весь экран. Горбачев говорит, говорит, взрослые слушают, если пойти на кухню и включить радио, там будет тот же Горбачев, позже, немного, Ельцин. Были, конечно, и мультики, была передача «В гостях у сказки», иногда показывали кино. Я помню, и перечислю то, что помню: «Шерлок Холмс», «Остров сокровищ» с Борисовым в роли Сильвера, «Дети капитана Гранта». Было, наверное, ещё что-то. Ах, да. Как-то раз, в очередной раз телевизор попал в ремонт, и мы взяли ненадолго старенький черно-белый у соседа, и по нему я посмотрел «Станционного смотрителя» Соловьева. Отчего-то фильм меня, ребенка, впечатлил, и я прочитал всю прозу Пушкина после этого. В общем, телевизора в жизни моей было мало. Потом, правда, зять подарил родителям малазийской сборки Sharp с плоским пятидесятичетырехсантиметровым экраном, что было круто в начале 90-х годов. Тут, кстати, подоспел канал «дважды два», где показывали какие-то мультики, клипы. Опять же, был Disney Club, какие-то фильмы, наверное, «Дракулу» Копполы я тогда посмотрел. Отдельно упомяну показ сериала «Твин Пикс» в 1993 году, который буквально перевернул мировоззрение двенадцатилетнего мальчика. Впрочем, основное всё уже было тогда на кассетах. Кажется, в 1994 году антенная часть телевизора сломалась, и несколько лет мы использовали его только как приставку к видеомагнитофону. Да, не чинили. Да, не покупали новый. Родители купили новый уже в середине нулевых, но для меня это была уже сетевая эпоха.

Как вы уже, наверное, могли догадаться, этот текст является прямым продолжением «Детства». Он про teen age. Про мои девяностые годы без телевизора. Что же я делал тогда кроме учебы? Три кита было: чтение, музыка, видео. Поговорим о них. Хотя, по правде сказать, этому посвящен мой художественный текст «Пролегомены к Линии Карпа». Но то художественный, а тут документальный.

Вообще люблю такие врезки. Ничего не могу поделать. Представьте себе, что текст или жизнь — это колбаса. А такая вот врезка — это чесночина или горошина черного перца. Мы можем поступить рационально, и в соответствии с законами жанра оставить чесночины и перчинки соразмерными колбасе, а можем, как я уже, кажется, делаю, укрупнить их при помощи ментального фотошопа, как делают с грудью или попой модели. Забавно, что цели и тут, и там, те же. Увеличенная грудь, как и разросшееся лирическое отступление, должны продемонстрировать потребителю высокую производительность посредством демонстрации вторичных половых, к коим относим и интеллект. Эту моду, кажется, завели в Новое Время, может и раньше, в эпоху Барокко, и до сих пор это работает, и не будем отступать.

Однако, revenons à nos moutons. À Propos, я слегка жалею, что в эпоху teen age не видел прекрасного фильма Девиля Le Mouton enragé, не читал Мопассана, Флобера. Мой teen age начался с фильма The Wall Алана Паркера и с сериала «Твин Пикс», а закончился, наверное, на Crash Кроненберга, может, чуть позже с «Большим Лебовски», на «Малхолланд Драйв».

Итак, все девяностые я использовал телевизор как приставку для видеоплеера. Поэтому я смотрел кино целиком, без рекламных пауз, и вовсе не смотрел развлекательных передач. Сейчас, во время написания этого текста, я соображаю, какие фильмы определили меня, повлияли, запали в душу в ту эру ларьков с пиратскими кассетами на обмен. Что-то назвал уже выше. Добавлю раннего Тарантино, Naked Lunch, Lost Highway, Blue Velvet, Angel Heart, Basic Instinct, фильмы Скорсезе, Копполы, конечно. Особняком The Sheltering Sky, купленный, впрочем, случайно. Отсюда я думаю вывести забавные параллели к музыке и к литературе.

Музыкально teen age начался, конечно, с арт-рока. Я слушал его альбомами, исключительно от и до, сначала на хромдиоксидных кассетах, потом на CD. Были, конечно, еще и пластинки. Но это, скорее, детство. На пластинках, к примеру, была опера Вагнера «Лоэнгрин». Я слушал ее по субботам. То «Лоэнгрин», то The Wall, то «Семь слов». Это был целый ритуал. Я всю неделю ждал выходного, и, ближе к вечеру, выключал свет, включал пластинку, ложился, слушал. На кассетах, однако, была основная коллекция: King Crimson, Genesis, Yes, Roxy Music. Не так, чтобы очень уж много кассет. Штук тридцать или сорок. Так вот, на одном из самых любимых альбомов — Discipline by King Crimson — была композиция The Sheltering Sky, а следующий — Beat — был уже целиком посвящен литературе. Песню The Sheltering Sky я впервые услышал в тринадцать, фильм посмотрел в семнадцать, а книгу Боулза прочитал уже слегка за двадцать лет. Такая вот рамочная конструкция взросления, если хотите.

За что же я полюбил The Sheltering Sky подростком? Конечно, проблематика этого текста мне, ввиду малого опыта, была не открыта. Однако, меня пленила эстетика фильма. Эта пыль, песок. Эти мухи. Красный на фоне песка. До сих пор считаю этот фильм Бертолуччи одним из красивейших произведений мирового кино. Вообще — и это, наверное, самое главное в разговоре о teen age — тогда в нас формируются какие-то важные эстетические представления, закладываются паттерны о том, что здорово, круто, красиво, возбуждающе, пленительно, прекрасно. Меня вот The Sheltering Sky соблазнил своей красотой. Нашел, наконец, нужное слово. Из лексикона Бодрийяра. Соблазн. Недавно пересматривал Crash Кроненберга, который обжег в восемнадцать, вместе с книгой, вместе с дневниками Анаис Нин. Всё это работает и сегодня. Пусть уже знаешь, как все устроено и зачем. Но лица остаются. Розанна Аркетт, Дебора Кара Унгер, Джеймс Спейдер, Холли Хантер, Элиас Котеас. И не только лица. Виденье Кроненберга. Расположение лиц и тел в кадре. Пластика. Угол зрения. Всё то, о чем писали Арнхейм, Беньямин. Кроненберг, Линч, Бертолуччи создали женские типажи, в которые я буду влюбляться.

Я не знаю, что добавить про литературу. Подростком в России принято любить Серебряный век. Блок, Брюсов, Бальмонт, вот это вот всё. Я подростком Серебряный век не любил, да и не читал его толком. Попробую честно вспомнить и описать, что любил. Литературно teen age я начал, наверное, с Кафки. Вообще интересно, но teen age — как же мне нравится это многозначное выражение — был единственной эрой, когда в кругу чтения доминировала художественная литература. Это важное наблюдение, я считаю. В детстве я любил энциклопедические словари. После двадцати философию и поэзию. Подростком меня занимала художественная проза.

Как бы ни любил я выражение teen age, — всегда вспоминается Daydream Nation — придется искать какие-то альтернативы — почему бы, кстати, не youth? Нет, не youth. Teen age, он строго с тринадцати до девятнадцати, он закончился у меня с девяностыми. А юность была как минимум до двадцати трех. Тогда и Sonic Youth уже начал слушать, и поэзию читать. Такой особый, уже не подростковый, но юношеский возраст, о котором текст «Женщины». Там я стал реализовывать то, что в teen age накопил, так что я бы определил подростковый возраст как эпоху накопления представлений. Сначала мы создаем — так оно в рамках нашей культуры — некий подростковый L’imaginaire, потом сталкиваемся с Réalité. Так что назову-ка я этот текст без лишнего эстетства просто teen age , а в качестве иллюстрации приложу к нему фото грудастой блондинки из девяностых. Собственных teen age фотографий у меня вообще нет. Не потому, что цифровых фотоаппаратов еще не было. Нет и пленок. Просто, начитавшись Кастанеды, я избегал фотографироваться. Как же избежать упоминания Кастанеды, тем более, раз он так на мою личную историю повлиял, вместе с Робертом Антоном Уилсоном, например. Так оно было в девяностые годы. Поэтому фотографий не осталось.

Итак, литература. Литература и эротизм. Литература как игра. Именно в подростковый период мы начинаем ценить не только «что», но и «как». Поэтому постмодернизм приходится очень кстати. С одной стороны, мы выискиваем в художественной культуре яркие образы и образцы, способные стать паттернами, с другой, учимся у той же культуры созданию этих образов и образцов. Учимся языку, письму, перспективе. Поэтому, с одной стороны, будет Кафка, подаривший прекрасные женские образы, полные декадентского эротизма (это и Лени, и Фрида), с другой, будут Берроуз, Сорокин, соблазнявшие свободой работы с текстом. Надо сказать, в литературе редко когда эти две тенденции сходились. Взять вышеупомянутые дневники Анаис Нин. У нее были классные образы, а Генри Миллер лучше писал. И всегда было обидно. Или те же Берроуз и Кафка. Вот бы — думал пятнадцатилетний я — Кафка писал свободнее, или у Берроуза был бы связный сюжет и выпуклые женские персонажи. Но, увы. Alas, Poor Yorick. В кино, кстати, чаще сходилось. Возьмите Crash Кроненберга — я упрямо отказываюсь называть этот фильм обедняющим переводным «Автокатастрофа». Холодная цветовая гамма, прямые и гнутые линии, чулки, тела, актрисы. Или возьмите «Последнее танго в Париже». Я не упоминал его выше, но смотрел в те же шестнадцать-семнадцать. Взрыв эротизма в нем гармонично сочетается с взрывом формы. В литературе часто оно не так. Однако, не премину перечислить основное, определяющее. Итак. Кафка, Берроуз, Баллард, Рушди, Маркес, Грэм Грин, Фаулз, Генри Миллер, Анаис Нин, Майринк, Эко, Бодлер, Кастанеда, Сорокин, Лимонов, Пепперштейн. Особняком — Розанов и Маяковский. Как видите, почти никакой поэзии, никакого Серебряного века. Но Маяковского я любил всегда, с раннего детства до зрелости. Пушкина, надо сказать, не любил только подростком. В одиннадцать-двенадцать прочитал всего, потом забросил до двадцати пяти. Какие-то стихи мне попадались, конечно. Что-то нравилось из Гумилева, а Блока совсем не любил. Если всерьез говорить о стихах, то кроме Маяковского я был очарован текстами песен King Crimson волновой эры. Когда под гамеланоподобные фрипповские фракталы Белью выкрикивал: talk, it“s only talk, arguments, agreements, advice, answers, articulate announcements, it”s only talk. Вся эта болтовня про teen age довольно затянулась, в общем.