Попробуем представить психоанализ целостной концепцией Вещи, последнюю одновременно утверждающей в качестве своего важнейшего концепта.

Наиболее концептуально развернута Вещь, пожалуй, в (пост)структуралистской топике Лакана-Жижека или «Означаемого-Реального». Оба (и собственно Жак Лакан со Славоем Жижеком как фигуры, состоящие в отношении некоей преемственности, и Означаемое/Реальное как структуры) имеют прямое символическое отношение к вещам-res-realitas (в мире, где вещи реальны, реальность вещественна, и это что-нибудь — а точнее, кто-нибудь, вроде трансцендентального субъекта — символически означает).

Кроме того, они позволяют усмотреть также и косвенное, воображаемое отношение — к Вещи с большой буквы, чье присутствие в психоанализе высветляют две грани фундаментального фантазма. Для результативного схватывания кратко зададим традиционное психоаналитическое понятие фантазма в связке с психоаналитическим же традиционным симптомом и лаканианским оригинальным концептом sinthome, традицию как раз преодолевающим.

Итак, можно сказать, что фантазм для психоаналитиков безотносительно конкретной школы — всегда некий компромисс между «принципом удовольствия» и «принципом реальности», посредством которого возможно хоть что-то узнать о подлинных желаниях. Симптом же, по традиции, рассматривался как «способ, посредством которого субъект дает выход желанию».

Синтом, в свою очередь, был обозначен Жаком Лаканом как точка, являющаяся основой цельности и указывающая на «нечто в субъекте, что больше, чем сам субъект». Сфера так проявляющегося sinthome с необходимостью намного глубже, чем симптом или фантазия: это психотическое ядро, которое вообще не поддается ни интерпретации (как симптом), ни снятию (как фантазия) — мы можем только с ним отождествиться. Впрочем, субъект, отождествившись со своим симптомом, становится недоступен для его деструктивных происков и этим вполне успешно завершает анализ. Такова, в сжатом виде, эффективная терапия психического аппарата, какой ее могут характеризовать последователи лаканизма.

Исходя из этих трех концептов, можно назвать определяющим для самого психоанализа своеобразный «фантазм об Означаемом» или «фантазм о реальности». Психоаналитически рассматриваемый субъект-анализант (в том числе — некоторая концепция как субъект) изначально испытывает вечную нехватку и вследствие ее регулярно проявляет свой неизбежный симптом: означать, присвоить значение, установить некую «категорию». Однако, в этом своем отчужденном устремлении он довольно быстро сталкивается с другим, как неподвластным — и с Другим, как самой властью (символическим авторитетом), широко развернутой уже на субъекте.

Другой и Большой Другой в этом случае способны стать причиной так называемой «травмы Реального». Последняя, впрочем, сама уже накладывается на другую, изначальную травму субъекта, и тем самым — заодно разрывая общий складывавшийся фантазм и обнаруживая субъекту некую фундаментальную для него исключенность.

Это — и есть та самая Вещь, чье исключение вызвано самим возникновением субъекта в реальности. Он как бы замещает собой Вещь на её собственном месте внутри этой реальности, оставив наличным лишь «шрам», онтологическую «дыру» в своем сердце — сердце расщепленной субъектности, далее воспроизводимой шифрованными посланиями в потоке речи Другого. Такая фундаментальная, изначальная нехватка — не пустота, но и не вещь-в-себе: это, прежде всего — дыра символического поля (которую, например, Жижек прямо называет Реальным или, собственно, Вещью). Она представляет расщепленность человеческого существования, причина чему — в его неустранимой конечности, что и обусловливает принципиальную неполноту вообще любого символического поля.

Эти же генетические обстоятельства объясняют и принципиальную недостижимость для психоаналитического субъекта как Означаемого, так и, собственно, «Реальной реальности». Реальное в этой оптике представляет собой не реальность в обычном смысле слова и является поэтому чем-то недостижимым: оно недостижимо именно потому, что здесь не к чему стремиться. Открыть такое Реальное резонно лишь для того, чтобы его изменить. Для самого Жижека, к слову, концепт «нехватки» знаменует успешный результат вскрытия идеологичности Символического.

Итак, из суммирования вышесказанного кажется вполне закономерным, что весь этот объемный фантазм, помимо прочего, онтологически предзадан стратегиям самого (нео/пост)фрейдизма. Предзадан аналогичным образом: посредством соответствующего/соразмерного «разрыва Реального» в условном «ядре» формирующейся концептуальной схемы. Впрочем, Жижек, исходя из таких условий, все же методически указывает: «Психоанализ учит — нельзя принимать реальность за вымысел — нужно уметь различать в том, в этом вымысел, твердое ядро Реального, которое мы сможем вынести, только если выдумаем его».

Итак, диалектика в кристалле фантазма будто разрывает его изнутри, открывая тем психоанализу Вещь как концепт, функционирующий в пространстве четырехчастной матемы: агент, другой, истина, продукт, что подразумеваются в любом акте речи. На эти четыре места сам Лакан инсталлировал четыре собственных термина (господствующее означающее S1, знание, прибавочное наслаждение-jouissance и расщепленного субъекта) и получил четыре основных дискурса: господина, истерика, аналитика и университета — в развертке которых можно наблюдать некое «символическо-перверсивное» движение речи и ее герменевтики.

Дело в том, что психоаналитический Дискурс вокруг Вещи необходимо разворачивается диалектически-конфликтным взаимодействием механизмов объективации (именований, знаков, означающих и так далее), функционирующих в принципиально отчужденной от самого агента речи (что весьма ярко показывает, скажем, индуцированный бред). Само по себе герменевтическое прочтение речи пациента предполагает исходное наличие у аналитика как минимум капитала «доксы» (результатов успешного присвоения Логоса) и «этоса» самостоятельной регуляции защитных техник (таких, как вытеснение, перенос и отрицание).

И здесь очевидно, что контексты вхождения аналитика в герменевтический круг понимания (например, того же бреда) и достижения им, в то же время, состояния эпохэ — взаимно аннигилируют друг друга. Поэтому, для успешного схватывания различенный, опять же, Лаканом, "дискурс аналитика" (по схеме: а/S2 → $/S1) привлекает его ключевые концепты наподобие «метонимического объекта», «означающего нехватки» и объекта «малое а».

Здесь также принципиален оборот причины, влечения и желания. Последнее бессознательно отчуждаемо вытеснением и не может выразиться в прямом запросе, но при этом — уже изначально предстает субъекту Желанием Другого. Оно появляется только в Языке и работает в нем, как метонимия. При этом все желания подчинены особой логике, которую выражает «объект малое а» или «объект-причина желания»: это то, что задает динамику желаний, некая особая черта, задействующая фантазм. Само желание никогда не направлено на достижение своего объекта, но лишь на то, чтобы воспроизводить себя как желание.

Совсем иной механизм представляет влечение: это некое замыкание, что постоянно циркулирует меж двух объектов — своего непосредственного объекта и удовольствия как объекта. Лакан, что интересно, раскрывает свою версию фрейдовского «частичного объекта» как некий специфический «ломтик»:

«Орган, который не существует, хотя органом, тем не остается; это не что иное, как либидо в чистом виде инстинкт жизни, которая не нуждается в органах. Именно его представителями являются все формы «объекта а».

«Объект а» или Ломтик, как бы то ни было — феномен Воображаемоого, из которого выходит Жижек при введении концепта «Ужасающей Вещи»: это особым образом выделенное пространство (сакральная/запретная Зона), где онтологический разрыв Символического/Реального предельно сокращен — и где, поэтому, наши желания материализуются как бы непосредственно.

Итак, анализ особенностей психоаналитического аппарата применительно к (ре)концептуализации Вещи сигнализирует — наиболее полно общий потенциал неклассического схватывания реализуется в дискурсе аналитика. Происходит это путем диалектического перекрещивания (равно утверждающегося в качестве разрыва) наиболее влиятельного фантазма (в частности, на основе болезненных аффектаций «объекта а») с собственным признанием травмы.

Сам же психоанализ (как, изначально — некий авторский догматический фантазм о нормальности и критериях последней), вполне вероятно, как раз признав себя концепцией Вещи и вместе с тем осознавав себя травмированным исходным разрывом ядр — вполне эффективно концептуализирует (или, возможно, вновь конструирует очередным фантазмом) последнюю, несмотря на её онтологическую исключенность, запретность и даже подлинно экзистенциальную «ужасающность».