Учитывая, что этот текст так или иначе задевает тему истины и заблуждения, объективности и субъективности, необходимо сразу же сделать оговорку: под знанием здесь подразумевается в первую очередь некоторый процесс и результат социализации, вне его фактического отношения к реальному положению дел (что бы мы под этим не подразумевали, будучи в той или иной степени осведомленными о чем-либо со всей известной нам очевидностью). Эти знания представляют собой не сумму теорий, представлений или верований, но само пространство культурной перспективы, в координатах которого уже и находят себе место упомянутые теории, представления и верования. Не логика, как отчужденный свод правил, с которым человек должен постоянно сверяться в своих суждениях, а порожденные вживанием в социальный мир траектории или интуиции, по следам которых и происходят будущие рационализации задним числом.

Мы делаем акцент на том, что перцептивный опыт человека, помимо физических объектов и явлений, также способен сгущаться вокруг социальных институтов как воображаемых территорий, фигур и их силовых полей. Человеку здесь необходимо ориентироваться и нащупывать удачный путь к реализации своих желаний, заниматься картографией возможностей, что требует первоначального прочувствования «что и где» и только потом внимания к самому смыслу, произведенному отношениями между этими «что и где». Предчувствие социального пространства и собственной мысли в нём выражается в ощущении твердости или мягкости, непроглядности или прозрачности среды, в её обжитости (в самом обыденном смысле этого слова) и внешней обозримости: нечто мы мыслим именно как некий монументальный Институт, как буквальную архитектуру порядка, под колоннами которой можно смело расположиться, нечто лишь как эфир, мираж, заражающий нас подозрительностью к любому объекту, выплывающему из подобного тумана. Таким образом, под напором перцептивного опыта, получаемого в повседневных практиках, создается «ландшафт восприятия», виртуальное место порождения интуитивных знаний-впечатлений и условие всякого будущего высказывания. Воспринимая появляющиеся в этом пейзаже образы, субъект оказывается отброшенным в диспозиции, подготовленные историей его социализации. Можно заключить, что ключевым моментом для любого анализа дискурса является то, как эти ощущения собираются, через что они организуются (техники, практики, традиции), в притяжение каких социальных тел они попадают и доминирование каких институтов, взятых как ориентиры, они тем самым поддерживают. «Социализация» в данном случае, конечно же, есть удар наотмашь, понятие, которое призвано описать слишком многое, однако оно помогает нам постоянно держать во внимании исторический характер знания безотносительно его отношения к «реальному положению дел».

Именно поэтому нам сейчас не стоит разделять людей на тех, кто «включает логику» и тех, кто «поддается эмоциям» или остается в невежестве. Любое высказывание при таком взгляде на знание — это репрезентация пучка перцептивного опыта, связанного с социальными структурами и произведенными в них индивидуальными пространствами предвкушения смыслов. Сконструированность восприятия-знания не отменяется его возможной «истинностью». Нас интересуют сама природа этого специфического ощущения прочности (или хрупкости) собственных знаний, что, возможно, тесно связано с ожиданием взаимосвязанной стабильности в деятельности определенных социальных институтов и отдельных акторов. То, что мы попытались представить как некий ландшафт, становится сценой не только для собственных интуиций, но и местом предсказывания чужих траекторий движения в получившемся интериоризированном социальном мире. Именно это оцениваемое поведение других и силы их союзов (государств, СМИ, людей, животных, техники и так далее продолжая этот потенциальный борхесовский список) в подобной воображаемой протяженности может оказаться ключевым стимулом в производстве любого знания. Что может быть заключено в безобидном взгляде современного человека на самолет? Это сложное устройство, чья техническая сущность попросту загадочна для многих, включено в огромное количество институтов, через которые тянутся уже бесчисленные нити наших практик; самолет есть часть самой ткани реальности текущей эпохи, сомневаться в нем — слишком большая ставка в социальной игре, которая должна быть оправдана убежденностью в сопоставимую по масштабу сеть конкурирующих институтов, которая бы настаивала на фиктивности аэропортов и аэродинамики. Как тут не вспомнить интернет-баталии вокруг плоской Земли? Становится ясно, что их «проблема» заключается не в силе аргументов каждой из сторон, не в «качестве» кем-либо обладаемой информации, а в разнице структур доверия определенным институциональным ассамбляжам, приобретенных в ходе социализации тех или иных людей, значение чего обостряется на фоне слишком опосредованной (для социальной реальности) связи космоса и земной повседневности.

Однажды я наткнулся на комментарий в социальной сети к очередной новости про злополучный коронавирус COVID-19. Кто-то раздражался на так называемого COVID-диссидента следующим образом:

«А что, если я тебе скажу, что и аппендицита нет? Вот у тебя был когда-нибудь аппендицит? Нет? Ну вот видишь… А у знакомых был? Говоришь, отцу удаляли апендикс? А он видел, что ему там удаляли? Наверное, послушал умные речи заговорщика в белом халате, уснул и проснулся со шрамом. Так же было? А где умершие от аппендицита, покажи мне. Что ты мне показываешь, а где доказательства, что они именно от аппендицита умерли? Удивительно, как ты, с виду разумный человек, мог повестись на какой-то бред с отростком кишки, единственная функция которого — воспаляться в самый неудобный момент…».

Эта едкая ирония демонстрирует своеобразную стратегию убеждения, рассмотрение которой поможет нам лучше понять то, как работает любое знание о повседневном. Такая стратегия не включает в себя какую-либо аргументацию в привычном смысле этого слова, но делает ставку на то, что мы пытались до сего момент описать: знание есть продукт определенного социального опыта и интуиции; здравый смысл — это оценка воображаемого пространства социальных отношений (между людьми, вещами), претендующая на трезвость, то есть стабильность обратной связи и распознаваемость подвернувшимися и выбранными в ходе социализации в качестве «своей территории» институтами и сообществами. Производится попытка с помощью аналогии выпрямить в соответствии с «правильными» ориентирами чужие траектории мысли в этом сложном ландшафте телесного здоровья. Такое убеждение предлагает оппоненту заняться эдакой социальной дедукцией, припоминая ему, что аппендицит существует в нашей реальности как общее место со связями, зарекомендовавшими себя в сети частных отношений между медициной и человеком. Аппендицит и все медицинские практики вокруг него — успешно встроенный в повседневность черный ящик, который не вызывает вопросов, так как мы не обнаруживаем вокруг него каких-либо противоречивых интересов или лакун, в которых было бы возможно найти чей-то мотив для манипулирования и обмана, короче, консенсус повсеместен. Именно здесь и рождается ирония — мысль о аппендицитном заговоре просто смешна. Этот маневр пытается образовать по аналогии такую же крепкую социальную структуру вокруг вируса, заставляя воспринимать его уже в другом контексте.

Отсутствие естественных, очевидных означающих самого вируса активно восполняется людьми в попытках понять происходящее. Интерпретация этой пустоты, этого социального разрыва — новое место развертывания дискурсов в рамках всевозможных перспектив (игры, фильмы, теории заговоров). Нам интересен, например, не только вопрос доверия статистике, но и само ощущение «статистичности» как объективного измерения жизни общества — каковы обстоятельства появления такой перцепции? Устройства и практики, с помощью которых мы узнаем и сообщаем другим о вирусе, также являются активными структурами в процессе нашей постоянной социализации. Смартфоны, компьютеры, софт, медиа — и к такому ландшафту можно присмотреться в поиске истоков знания о вирусе.

В интернете персональных компьютеров (более подробно о том, что мы будем понимать под интернетом компьютеров или смартфонов) вирус может быть обжит довольно специфичным образом. Тут наблюдают за феноменом уже давно и воспринимают его во многих ипостасях — как новый акт в истории болезней, как линии и точки на графиках, как фото и видео в СМИ многих государств и интернациональных комьюнити. Предчувствие особого доступа к статистике (и её яркая визуализация на большом экране, вплоть до одновременного разворачивания многих источников и комментариев к ним), ощущение глобальной территориальности и «всемирности» сети: происходит создание виртуальной субъективности вируса наподобие той, что мы найдем в Plague Inc., игре-симуляторе, где игрок берет на себя роль эволюционирующего вируса, который должен уничтожить человечество. Это представление обладает характерной динамикой, воображаемым движением к апокалипсису: у тех, кто пристально следит за вирусом, можно заметить спешку обнаружить катастрофу. Здесь вирус становится объектом символического капитала, а точнее его источником, который своей реальностью доказывает и приводит к доминированию само пространство знания, выявившее вирус и его опасность. Это инфраструктурное восприятие является следствием инкорпорации глобалистской, гутенберговской перспективы c соответствующим репертуаром практик в жизненное пространство человека. Вживание в повестку международных СМИ, репрезентация тела человечества в географии и статистике, всё это становится важной частью социализации с помощью html-пространств.

Интернет мобильных приложений также является потенциальной структурой производства знания о вирусе. Распространение местных слухов и легенд — не столько следствие чьего-либо низкого уровня образования, сколько эффект более однонаправленных и ригидных структур сетевого капитала людей, зависимого от уже имеющихся в реальной жизни связей, усиление которых достигается за счет передачи важных и впечатляющих сообщений. Фрагментарность, осложненная сопоставляемость информации (остается только делиться собранными слухами, чтобы произвести хоть какую-то верификацию через сомнение других), вездесущая горизонтальность без каких-либо центров или устойчивых институтов производства знания (по крайней мере их неочевидность). Тут не приходится говорить и о подключенности таких пространств к традициям масштабного знания о вирусном, развившихся в «большом» интернете, в мире big data и в ходе предвкушения научно-фантастического пост-апокалипсиса. Этот контраст подсказывает, что означающее вируса не может зацепиться за «близкие» сети мобильных приложений (родственники и коллеги), так как тамошняя структура знаний и процесс их приобретения практически не включают «дальнее чтение», статистику как означающее многомерного информационного модуса — здесь неведом государственный дискурс. Первая реакция на такую опасность — высмеивание, то есть отказ в символическом, экономия в объяснении вируса. Если интернет персональных компьютеров способен приоткрыть дверцу в центр паноптикума Большого Брата, то мобильные приложения по самой своей пользовательской архитектуре противостоят подобному, укрываясь в плотных связях между близкими людьми. Далее вирус ощущается через покушение на локализованное жизненное пространство, поэтому сначала он играет на струнах индивидуализма: вирус как внешнее (биологически и территориально) кружит в вальсе с чувством столь же внешней и угрожающей монолитности государства.

Ныне где угодно можно найти критику текущего государственного учета заболевших, но в анализируемых нами случаях разница между этими критиками быстро угадывается: если в «большом» интернете энтузиасты спорят с государственной статистикой будто бы на равных (предлагая иные, дополнительные источники, пересчитывая и опровергая), то диссиденты в мобильном интернете от статистики попросту отказываются, бойкотируют её, требуя предъявить конкретных заболевших людей (первостепенное распознавание близких связей).

Но что тогда есть вирус, если мы лишены перспективы государства, но испытываем на себе его требования? Вирус — инструмент, оружие. Реален он или нет, но это место, точка приложения чьих-то сил, символ упорства тайного агента, вирус теперь сливается с государством и его же практиками. Болезнь тут же появляется в лоне геополитики. Попытка восприятия и интерпретации создавшейся социальной дисфункции (навязываемая изоляция) и поиск объяснения неожиданным экономическим эффектам эпидемии (безработица, паралич сферы услуг, повышение цен) приводит к многочисленным теориям заговора: производство субъективности не в вирусе, но позади вируса, за ширмой. Социальным последствиям ищут соответственно социальные, то есть агентные (политические) причины и подобия. Происходит сцепка с локальными культурами восприятия биополитики и угнетения (чипирование, концлагерь, рабство) и историей «низового» восприятия институтов власти. Также нежелание воспринимать вирус как актора — эффект более масштабного феномена западной онтологии природного/культурного, где на место анонимного, лишенного социального смысла вируса невозможно поместить изначальный символический импульс, точку отчета изменений в человеческом обществе, так как вирус — непривычно активное нечеловеческое, а не хотя бы уже включенное в этот дискурс «отвердевшее» биологическое (например, гены).

В заключение следует уточнить, что мы не собирались закреплять определенные режимы знания за условными пользователями ПК или обладателями смартфонов, что, кажется, может легко показаться. Задача заключалась в выявлении скорее некоторой исторической динамики, которая сопутствует развитию соответствующих технологий на фоне постепенной смены поколений в наших обществах. Конечно, смартфон не ограничивается одним лишь Ватсапом или Инстаграмом, но для некоторых людей и это будет справедливым. Чаще бывает и так, что перцептивный опыт, связанный с опознанием тех или иных феноменов, организуется именно через подобные приложения, хотя у человека всегда был доступ и к другим пространствам виртуального. Мы попытались рассмотреть именно такой уникальный социализирующий субстрат отдельных технологий повседневного, признавая то, что реальность будет намного сложней и запутанней.